Продолжение №1 романа Vis vitalis
////////////////
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Марк собрался было в столовую, как стукнул в дверь Аркадий, в своей суровой манере пригласил к чаю. На столике лежала буханка черного и кусок вареной колбасы. Аркадий нарезал колбасу крупными ломтями, потом приступил с ножом к хлебу, заглянул в чайничек, хмыкнул и долил кипятком до краев. "Настоящий ученый..." - с завистью подумал Марк, забыв свои вечерние наблюдения. Сам он придавал большое значение еде, и стыдился этого. Не то, чтобы был гурманом - ел, что попало, но мысли о пище часто преследовали его, затмевая вечные проблемы.
- Сахара нет, - с некоторым вызовом, за которым просвечивало смущение, сказал Аркадий.
Сахар ему полагался и как пенсионеру, и как репрессированному безвинно, и как ветерану науки, но за талонами следовало идти к начальству, а он, охваченный робостью, каждый раз медлил. Он представлял себе, как появится на пороге большой опрятной комнаты с фикусом в коренастой кадке, ковровой дорожкой и множеством столов, за которыми сидят раскрашенные молодые женщины, как будет мять шапчонку, презирать свой ватник, расхлябанные ботинки с разноцветными проволочками вместо шнурков, как будут его снисходительно поучать, а он - кивать головой, ничего не понимая, ловя отдельные звуки в гулком пространстве.
В сущности он презирал эти условности с одеждой, и чувствовал себя прекрасно в своем тряпье, но во враждебном лагере терялся. Вдруг его пронимало - совсем отщепенец, совсем. Жизнь катила мимо, нарядная, со своими заботами, а он, как червь, вылез из темной норы. Наверное, жизнь не была такой уж нарядной, но так ему казалось в минуты, когда, пережив унижение, он шел обратно к себе. Запирался на все запоры и переводил дух - свои стены успокаивали, как черепаху вид панциря изнутри. Отдышавшись, он шел в заднюю комнату, там он был среди своих.
- Сахар вреден, - он решительно заявил.
Марк указал на то, что теория белой смерти явно пошла на убыль, мода схлынула, вытесненная пугающим призраком животных жиров - убийц кишечника. Аркадий не ответил, пошарил под столом, вытащил старую тетрадь, и, мусоля странички, нашел - "Вот: "О вреде сахарозы". Ломаный спотыкающийся текст, едва различимые карандашные ряды сливались, наползая друг на друга.
- Вот, - с гордостью повторил он, - я писал это в одиночке. Карандаш выдали для заявлений, но мне заявлять было нечего: как только захлопнулась дверь, я понял, что конец моему порханию.
Марк хотел спросить, зачем Аркадий полез в область, в которой ни черта не смыслил, ведь чистый физик, но, подумав, признал, что и в этом старик обогнал свое время.
- Я физик, - сказал Аркадий, в который раз угадывая мысли юноши, - и сразу понял, что гены должны быть, и сказал всем - Якову, Генке, а Тимофеев тогда еще ни хрена не смыслил.
Марк проглотил слюну зависти - Тимофеев, вот это да...
- Я всегда считал, что разум сильней всего, а эти, кто заправлял, были так глупы, просто ничтожны. Я смеялся - неужели не видно, что пигмеи, дураки... Идиот, жизнь профукал, не понял, кто правит бал. - Аркадий не вздыхал, не плакался, его блестящие глаза были чисты и пронзительны, смотрели куда-то в угол.
- Но весь ужас... или юмор?.. - в том, что другого пути для меня не могло быть.
Марка, с его теорией разных возможностей, такая точка зрения не устраивала, но спорить он не посмел - у каждого теория жизни своя, она хороша, если объясняет эксперимент.
- ... еще несколько слов... - Они шли вниз по лестнице, старик впереди, Марк видел его тощий затылок. - Вы мальчик, видимо, способный, но не понимаете людей. Я тоже, но знаю, чего нельзя делать. Нельзя лезть напрямик, задавать вопросы, обличать, свергать, устанавливать истину вопреки всему. Большинству здесь это острый нож. Не будоражьте их, я имею в виду слабых, они привыкли к своему бессилию и находят мелкие радости в ежедневной ловле блох. Не стягивайте с бедняг последнюю одежку, будьте осторожны, молчаливы, спокойны, вежливы, не спорьте и не ссорьтесь, делайте свое дело и молчите.
Он хотел еще что-то добавить, но тут ему сделалось смешно - старый хрен, сам-то какой пример! Оглянулся, и увидел бледное мальчишеское лицо, на котором только горделивое непонимание, презрение к старой черепахе, втянувшей башку в панцирь. Он вздохнул с безнадежностью - и облегчением, и вышел из парадного на яркий свет.

2

Марк, как уехал из дома учиться, так сразу понял, что настоящего убежища ему ждать долго, впереди ночлежки и приключения. Его перестали тревожить сны, полеты, он легко забыл про темные аллеи, надменную незнакомку, ночь, улицу, фонарь и прочие атрибуты юности. Он быстро воспринимал новое, легко увлекался, уходил с головой, при этом его разум не торопился выходить из тени, пока не насыщалось чувство. Он жил с восторгом, его радовало буквально все. Как-то, не имея еще пристанища, нашел развалюху - блестящая от влаги дверь, косое окно... здесь он жил несколько сентябрьских дней, спал на полу, прикрываясь пиджаком. Потом его взяли в общежитие четвертым в комнатку без окон. Через нее проходило человек тридцать в две большие комнаты. От дверей отгораживала грязная тряпка, и каждый, кто входил, едва не задевал его по носу. Он перебрался на столик в углу. Соседи резались в карты, пили пиво, а он, поджав ноги, спал. Днем его ждали такие радости и приключения, столько нового он узнавал, что домашний комфорт показался бы ему неприличной роскошью. Плата за счастье была ничтожной, он платил с удовольствием, и находил прелесть в этой странной жизни; грязь и распущенность его восхищали и смешили, но не задевали. Он ничего не воспринимал всерьез, кроме сути дела, которое делал.

3

Аркадий злился на себя за разговор на лестнице: взялся поучать, дурак, не видишь, что ли, обычный сумасшедший, из наших. Он это сразу увидел, и поэтому, преодолевая настороженность, вмешался в жизнь парня. Он хотел помочь, предупредить, предостеречь...
Они шли по оврагу, кругом валялись разнообразные обломки. "То, что вам нужно, впереди," - объявил старый молодому. И вот начало попадаться то, что нужно. Десятки, сотни чайничков, кофейников самых разных форм и размеров, начиная от старых, с заросшими грязью медалями на боках. Самовары! сюда бы коллекционера... Часы! Старинные ходики с кукушкой, наполовину высунувшейся из покосившегося окошка, так и замерла, как в заколдованном царстве... Огромный лакированный ящик, в нем длинный снаряд маятника поблескивает нержавеющим медовым блеском, дверца вырвана с петлями, по циферблату, извиваясь, ползет длинный, неприлично розового цвета дождевой червь, дешевая иллюстрация к проблеме бренности всего-всего, сюда бы еще череп с отвисшей челюстью... За часами двинулись рядами и шеренгами столики и шкафчики, с резными вычурными ножками... А маленькие табуретки? И для ног кряхтящего старца, завязывающего шнурки, и для молодых гитарных ног, чтобы покладисто лег на колени инструмент... Приемники! - от огромных многоламповых чудищ прошлого века до современнейших транзисторов, а дальше...
Аркадий остановился.
- Вот, - деловито и сухо сказал он, повернувшись к Марку, - отсюда и начнем.
Ему не хотелось показать Марку, как поражает его каждый раз пространство, усеянное кроватями, топчанами, лежаками, креслами-кроватями и просто креслами.
- Когда я вернулся, - старик закашлялся, - многих не было, кого я знал, и вот как-то раз иду здесь, смотрю - кресло. Здесь жили мои друзья, муж и жена. Никто не знает, где похоронены, а их кресло - стоит... Ну, выбирайте подходящее, ищите.

4

Марк вещи не любил и не ценил, и без сожаления оставлял даже то, что могло понадобиться в обозримом будущем: он в будущее смотрел, как в себя - без деловитости, зато с восторгом и замиранием сердца, в ожидании разоблачения все новых тайн. Детали и житейские подробности вызывали в нем брезгливость. "Там должны быть вершины" - он говорил, и еще, вычитанное в старинном учебнике философии - "на вершинах должно быть одиноко", бессознательно пренебрегая двумя запятыми, придающими высокопарной сентенции предположительный характер... Он мог оставить свое пальто и уехать, хотя денег не имел, и не знал, что будет делать осенью, как добудет новое. Ему казалось странным думать о том, что еще за горами, месяц казался ему вечностью, завтра было в тумане, но светлом и радостном. "Все это, неважное, как-нибудь устроится, образуется..." - он думал. А чаще не думал, приятно было исчезнуть с маленьким чемоданчиком, и он уезжал.
"А теперь натаскал всякой дряни, - ворчал Марк на себя, - и даже тряпки какие-то подобрал, заткнуть щели в двери..." Старик настоял. Он даже импортный приемничек нашел Марку, чтобы слушать " голоса". Сам давно оставил эти хлопоты, все больше у телевизора, особенно за едой. Там, после очередного всплеска, победила его любимая программа "спокойной ночи, малыши"... Еще он нашел Марку лампу по своему вкусу: не какую-нибудь с шелковыми кистями, ажурный лоск, и не с большим зеленым конусом, массивным медным станом, завитушками и пупырышками, украшение стола большого начальника... нет, он взял гибкую, во все стороны гнущуюся, с шарниром в шейном суставе черную лампу чертежника, которой все равно, как стоять, где светить - у нее свой надежный зажим, и без хлопот. С такой не пропадешь - внушал он юноше, а тот заранее согласен, ему все равно.

5

И вот первый вечер - на своей лежанке, в окружении двух стульев, кресла, кухонного столика... Письменный пока пристроили "на воле", то есть, в комнате. Кухня оказалась забитой вещами, от них шел не очень приятный запах.
- Ненадолго, - авторитетно заявил Аркадий, - протопишь газом и все дела.
Запахи своими напоминаниями бьют под ложечку - кажется, рядом, а не достать. Связи вещей и слов, и даже звуков надежней, а здесь - тонкая паутинка... Запах пыли, скипидара, восковой мастики... Крошечные комнатки, теплый паркет, лучшее убежище - за креслом отца, в глубокой треугольной яме... Тревожное время... Лет в пять Марк понял из разговоров, что ему неминуемо придется умереть. Расплакался и долго скрывался за этим креслом в темноте. Его вытащили, утешали - "не скоро..." а он не мог понять, при чем здесь скоро - не скоро...
- Чай?.. - в дверях возник Аркадий.
Марк послушно поднялся с лежанки, уже милой ему, он также быстро привыкал, как расставался. Поплелся вниз, день оказался тяжелым. Аркадий же, как новенький, суетится вокруг чайника, возится с хлебом...
Есть поразительные радости, доступные только бедным людям, не пришибленным своим состоянием. Пошарить в шкафах и ящиках, найти забытый стаканчик с остатками... муки! А жира нет... Ничего, без него лепешки еще вкусней, они прозрачны и сухи, и, сидя в своей кухне - очень важно! - попивая кипяток, чувствуешь вовсю - жить-то еще можно! Или искать деньги... Марк никогда не поднимал упавшие монеты, зато потом, когда припрет... ползая по полу, находишь и находишь эти пыльные кружочки, и считаешь - полбуханки, целая... А дальше обязательно что-нибудь само сделается, случится, повернется... Пока в это веришь, ничто тебя не согнет, не испугает.
- Если не станешь кому-то интересен, - считает Аркадий, - ведь многие только и заняты тем, чтобы отнять у тебя это кухонное тепло, чайничек, лепешку... А главное - утащить покой! И если даже блага желают, то обязательно сделают так, что взвоешь от их блага. Они хотят заставить нас суетиться, дергаться в унисон с их кривляньями, погрязнуть... Это безумие, мы не сдадимся!..
Разговор не затянулся, оба все же устали. Марк поднялся к себе, лег и сразу заснул.

6

Его разбудил грохот. Мощный толчок в дверь - ударили всем телом, добавили коленом, обоими кулаками.
- Открывай! - и еще несколько известных слов.
Марк босыми ногами беззвучно прокрался в переднюю. Острой струйкой дуло из щели у пола. Дверь показалась ему тощей фанеркой - не выдержит. Открыть, объясниться?.. Чужой постоял, посопел, и затопал вниз.
Марк лег. "Это не меня, это случайно". В нем всколыхнулся глубокий привычный страх - он чужой. Он нигде не чувствовал себя своим. Нельзя сказать, чтобы страдал от чужеродства - даже предпочитал отдельным быть, ни с кем не сливаться, не подчиняться, не подражать - сам по себе. Его раздражали восторги причастности, списки нобелевских лауреатов, якобы своих... Но порой он замечал искаженные злобой лица, и, не чувствуя себя оскорбленным, пугался, отскакивал в сторону, как будто перед ним возник провал, явление опасное, но бессмысленное, обижаться не на что , отойди и забудь. Сказали как-то - "жид", он не понял, потом сообразил, когда вспомнил лицо, бледное от ненависти... Однажды шел с приятелем, навстречу две девушки и парень, видно, приезжие. Одна говорит парню -"люди здесь красивые...", а тот - "разве это люди, это евреи..." Приятель остановился, сжал кулаки. Марк с трудом его оттащил - "таких обходить надо... как предметы..."
И сейчас, когда кто-то кинулся на дверь, он не ответил таким же сочным матом, а стоял, замерев, чужак на этой земле. "При чем здесь это, - он уверял себя - алкаш, ошибся квартирой!" И был, конечно, прав, если не вникать в коварство случая, обнажившего глубины. Увы, не только страх и брезгливость были в нем, но и еще нечто, о чем его приятель говорил, печально усмехаясь - "мы в командировке, надолго..." Марк не соглашался - везде найдутся умные, веселые, светлые лица, везде! Постучали в дверь, и сразу что-то показалось? Никому ты не нужен.
Он не знал, как близок к истине.

Глава пятая

1

Утром, еще не открыв глаза, он подумал - "воскресенье... пропащий день". Сполз с кровати, в майке и трусах - мысль, что можно спать голышом, никогда не посещала его - доплелся до ванной, ткнул пальцем в выключатель. Осветился шар из бугристого стекла. В узком туманном зеркальце он разглядел свое лицо - серые блестящие глаза, продолговатый овал, лоб крутой, упорный, сильно торчит нос, темные усики, бородка, пухлые губы... Он относился к себе с интересом, дорожил этим, и старался не делать ничего такого, чтобы зеркальный образ вызвал скуку или негодование.
Он оделся и спустился к Аркадию. Здесь его ждал сюрприз: дверь молчит, наконец, шаги издалека, хриплое - "кто", долгая возня с засовами, и во тьме передней возник Аркадий в грязном синем халате, с дыркой на животе. Рваные рукава с трудом скрывали локти, торчали огромные узловатые лапы.
- Погуляйте до вечера, - довольно сухо сказал старик, даже не назвав его по имени, - у меня, простите, сегодня дела.
Марк не удивился, дела это дела, он сам бы вытурил каждого. "Ублажает свой резонатор?.. Как только проводка выдерживает... Чем он его угостит, взглянуть бы одним глазком..." Он вернулся к себе, постоял, почувствовал голод, и понял, что надо позаботиться о себе. Он любил эти минуты отрезвления, холодок свободы - оставляешь попутчика, собеседника, встречного, влияние еще не чрезмерно, связи не превратились в узы... В кулинарию, что ли?

2

Он медленно открыл дверь в комнату - и замер. Посредине пола лежал огненно-красный кленовый лист. Занесло на такую высоту! Он смотрел на лист со смешанным чувством - восхищения, испуга, непонимания...
С чего такое мелкое событие всколыхнуло его суровую душу? Скажем, будь он мистиком, естественно, усмотрел бы в появлении багряного вестника немой знак. Будь поэтом... - невозможно даже представить себе... Ну, будь он художником, то, без сомнения, обратил бы внимание на огненный цвет, яркость пятна, будто заключен в нем источник свечения... так бывает с предметами на закате... Зубчатый, лапчатый, на темно-коричневом, занесенном пылью линолеуме... А как ученому, не следовало ли ему насторожиться - каким чудом занесло?.. Ну, уж нет, он чудеса принципиально отвергает, верит в скромность природы, стыдливость, в сдержанные проявления сущности, а не такое вызывающее шоу, почти стриптиз! Только дилетанту и фантазеру может показаться открытием этот наглый залет, на самом же деле - обычный компромисс силы поднимающей, случайной - ветер, и другой, известной туповатым постоянством - силы тяжести. Значит, не мог он ни встревожиться, ни насторожиться, ни восхититься, какие основания?!
Тогда почему он замер - с восхищением, с испугом, что он снова придумал вопреки своим догмам и правилам, что промелькнуло в нем, застало врасплох, возникло - и не открылось, не нашло выражения, пусть гибкого, но определенного, как пружинящая тропинка в чаще?.. Он не знал. Но не было в нем и склеротического, звенящего от жесткости постоянства символов и шаблонов, он был открыт для нового, стоял и смотрел в предчувствии подвохов и неожиданностей, которыми его может встретить выскочившая из-за угла жизнь.

3

Одни люди, натолкнувшись на такое небольшое событие, просто мимо пройдут, не заметят, ничто в них не всколыхнется. Это большинство, и слава Богу, иначе жизнь на земле давно бы остановилась. Но есть и другие. Некоторые, к примеру, вспомнят тут же, что был уже в их жизни случай, похожий... а дальше их мысль, притянутая событиями прошлого, потечет по своему руслу - все о том, что было. Воспоминание, также как пробуждение, подобно второму рождению, и третьему, и десятому... поднимая тучи пыли, мы оживляем то, что случилось, повторяем круги, циклы и спирали.
Но есть и другие, сравнения с прошлым для них не интересны, воспоминания скучны... Они, глядя на лист, оживят его, припишут не присущие ему свойства, многое присочинят... Вот и Марк, глядя на лист, представил его себе живым существом, приписал свои чувства - занесло одинокого Бог знает куда. Безумец, решивший умереть на высоте...
И тут же с неодобрением покачал головой. Оказывается, он мог сколько угодно говорить о восторге точного знания - и верил в это! и с презрением, тоже искренним, заявлять о наркотическом действии литературы... но, оказавшись перед первым же листом, который преподнес ему язвительный случай, вел себя не лучше героя, декламирующего с черепом в руках...
Чем привлекает - и страшен нам одиночный предмет? Взгляни внимательней - и станет личностью, подстать нам, это вам не кучи, толпы и стада! Какой-нибудь червячок, переползающий дорогу, возьмет и глянет на тебя печальным глазом - и мир изменится... Что делать - оставить, видеть постепенное разложение?.. или опустить вниз, пусть плывет к своим, потеряется, умрет в серой безымянной массе?.. Так ведь и до имени может дело дойти, если оставить, - с ужасом подумал он, - представляешь, лист с именем, каково? Знакомство или дружба с листом, прилетевшим умереть...
К чему, к чему тебе эти преувеличения, ты с ума сошел! Выдуманная история, промелькнувшая за пять минут, страшно утомила его, заныло в висках, в горле застрял тугой комок. Он чувствовал, что погружается в трясину, которую сам создал. Недаром он боялся своих крайностей!
Оставив лист, он осторожно прикрыл дверь и сбежал. Теперь он уже в столовой, сосредоточенно жует, думает о понедельнике. Аркадий дома обхаживает черный ящик, как тот голландец свой микроскоп. "Добрый старик, - думает Марк, хрустя куриным крылышком, - но безнадежно отстал."

4

Тут произошло маленькое событие, еще раз напомнившее Марку, что пора выходить на свою тропу. Если честно, он уже успел привязаться к старику. Стоило человеку обойтись с ним помягче или просто обратить к нему доброе лицо, Марк тут же таял, бросался навстречу, мог отдать последнее свое, хотя, скажем для справедливости, мало что ценил из того, что отдавал. Этих своих порывов он боялся, старался заранее выработать защиту или хотя бы спрятать глаза, которые его сразу выдавали. И потому внезапный утренний холод все же обидел его. Хотя дело есть дело.
Запивая крылышко и сероватое пюре холодным компотом - два кружка консервированного яблока в стакане воды - он увидел официантку, женщину лет тридцати очень солидных размеров. Колыхание нескольких привлекших его внимание масс вызвало в нем совершенно определенное чувство, он телепатически... прости меня, Марк за лженаучные предположения!.. на расстоянии почувствовал вес, явственно ощутил, как тяжелы и упруги эти фундаментальные округлости выше и ниже пояса. Причем его взгляд, как луч света по известной теории, то и дело отклонялся в сторону самых внушительных масс. Удивительна наша способность преувеличивать то, что интересно!
Марк, несмотря на явный темперамент, поздно познакомился с женскими свойствами. Он, как истинный фанатик, умел концентрировать свое внимание на главном, и оттого прозрения, подобные сегодняшнему, случались с ним не часто. Сейчас он был особенно слаб, потому что разлучен с любимым делом, и все могло случиться.
Он смотрит на большую женщину, раза в полтора больше его, мальчишки... Он всегда чувствовал себя незрелым, мальчиком еще, уступал, тушевался перед ровесниками. Он почти ничего не принимал всерьез, кроме своего главного дела, а они знали, как жить, так они говорили, и... держа в кармане недосягаемую для него мудрость, жили серо, скучно, "как все" - он это не мог понять.
Он смотрит - массивность и тяжесть огромных органов восхищает его, и подавляет. Серьезная женщина... Как приблизиться, о чем с ней говорить? Надо иметь особый тон, он слышал, но у него не получится. Он уверен - не выйдет, с его-то голосом... Она ходит рядом, убирает посуду со столов, от нее исходит сытое тепло. До чего раскормлена, а лицо приятное, доброе лицо, не грубое... Если б она улыбнулась, что-то спросила, он бы ответил, но она молчит. Компот кончается, а с ее стороны ни намека! Она не спешит, не смотрит на него - подумаешь, мальчишка... Не хочет замечать его микроскопических выпадов - она посуду убирает.
О, это воздержание фанатика, сжатые пружины и намертво присобаченные клапаны! Кончается дело взрывом и распадом всех запретов, причем обращены взрывы в сторону самых случайных и непотребных обладательниц могучих масс. Нет у него классового чутья, это симпатично, но опасно - ну, что, кроме твоего энтузиазма, ей может быть понятно, что ты можешь для нее еще? Фанатик и эгоист! Зачем ей твое занудство, какое-то парение, отсутствующие глаза, пыл, обращенный к зданию, где днем и ночью горит свет?..
Он вспомнил, как говаривал его приятель, смелый экспериментатор, подчинивший высоким планам всю остальную жизнь:
- Раз в неделю, по пятницам, сама приходит, и не остается... А ты, Марк, неправильно живешь, - он вытягивал указательный палец, подражая модному в то время политику, - нельзя подавлять физиологию, она отомстит.
И был прав, хотя удивительно противен.

5

Марк прикончил компот, вилкой, как острогой, наколол желтоватые кружки, проглотил, встал и медленно пошел к выходу. Она сидела за последним столом, у двери, и бессмысленно смотрела в окно. Он представил себе ее огромную тяжелую голову с крупными чертами, жирной пористой кожей, оплывшим подбородком на своей тощей подушке, из запасов Аркадия, без наволочки, конечно... Только в темноте! Он прошел, значительно на нее посмотрев, она не шелохнулась, стул под ней смотрелся как детский стульчик...
Он вышел, расстроенный своей ничтожностью, неумением позаботиться о себе даже в мелочах. Как работать, когда такой кошмар!.. Он почувствовал, что одинок, общения с собой вдруг стало маловато. Такое случалось с ним не часто, зато прихватывало остро и сильно, как зубная боль. Все оттого, что прервал занятия! Он ежедневно совершенствовал свои математические знания, без точных наук жизнь не познать. Комплекс неполноценности биолога, уверенного, что все важное могут только физики - придут со своим знаменитым Методом, увидят и победят. Он уже понимал их тарабарский язык. Гордость самоучки. Но надо свободно владеть, использовать! "Пошел, пошел домой, включи лампу и повтори "множества", это важно." Он вспомнил крошечный тот стульчик... Остановился, потряс головой - "какой же ты, к черту, воин науки!"
В конце концов свежий воздух отрезвил его, образ отступил, но не был забыт, еще напомнит о себе, во сне ли, наяву - не ведомо мне.
Хорошо Аркадию, думал юноша, шагая к дому, - он уже преодолел зависимость от наглых гормонов, и может питаться чистым нектаром мысли. Но тут же понял, что ни за что не поменяется со стариком. Он страстно любил простые удовольствия, как это часто бывает с людьми, лишенными многих радостей в детстве, из-за болезни или по другим причинам. Упругий легкий шаг, свободное дыхание - с этого начиналось его ощущение жизни. "Встречи по пятницам?.. - он поморщился, - слишком безобразно..." хотя не был уверен, что отказался бы, только намекни она ему. Он представил себе идеал - телесные радости, конечно... и ум, нежность, понимание, уважение к его нелегкому труду... А он уж добьется, завоюет вершины.

6

Стемнело, когда постучал Аркадий, позвал к чаю. Марк валялся на своем топчанчике, охваченный туманными идеями, в которых сочеталось то, что в жизни он соединить не умел - нежность и яростное обладание. О нежности, пронзительном, не имеющем выхода чувстве, по сути печальном, потому что вершина, за которой только спад... о ней он знал, было один раз и навсегда запомнилось: он намертво запоминал все редкое, и ждал снова. Об обладании он знал примерно столько же, свой опыт не ценил, но и не стыдился его - он симпатизировал себе во всех проявлениях, мог, проходя мимо зеркала, подмигнуть изображению, без театрального наигрыша, просто потому что приятно видеть совладельца бесценного дара, ни за что ни про что свалившегося на голову; ведь рождение - подарок, игрушка, приключение, и одновременно - судьба?..
"Не обманывай себя, зачем наделять эту таинственную незнакомку всеми достоинствами! Другое дело, те чудеса, которые она выделывала своими выпуклостями, но при чем тут нежность? Просто здоровенная баба!.. Нет, я уверен, она нежна, умна врожденным умом, у нее такой взгляд... Не сочиняй, нужен ты ей - не прост, нервен, и занимаешься черт те чем, безумными идеями..."

7

- Безумными, конечно, но... в самых безумных-то и встречается зерно... - с удовольствием говорил Аркадий.
Он высыпал чаинки из пакета на ладонь и внимательно рассматривал их, потом решительно отправил в чайник, залил кипятком.
- Возьмем тривиальный пример... я-то не верю, но черт его знает... Вот это парение тел, о котором давно талдычат... Тут нужна синхронность, да такая... во всей вселенной для нее местечка не найдется, даже размером с ладонь! Шарлатанят в чистом виде, в угоду толпам, жаждущим чуда. Никакой связи с интуицией и прочим истинным парением. Коне-е-ечно, но...
Он налил Марку чаю в глиняную кружку с отбитой ручкой и коричневыми розами на желтом фоне - найденная в овраге старой работы вещь, потом себе, в большой граненый стакан с мутными стенками, осторожно коснулся дымящейся поверхности кусочком сахара, подождал, пока кубик потемнеет до половины, с чувством высосал розовый кристалл, точным глотком отпил ровно столько, чтобы смыть возникшую на языке сладость, задумался, тянул время... и вдруг, хитровато глядя на Марка, сказал:
- Но есть одно "если", которое все может объяснить. И даже ответить на главные вопросы к жизненной силе: что, где, зачем...
- Что за "если"?
- Если существует Бог. Правда, идея не моя.
Марк от удивления чуть не уронил кружку, хотя держал ее двумя руками.
- Да, Бог, но совсем не тот, о котором ведут речь прислужники культа, эти бюрократы - не богочеловек, не седой старикашка, и не юноша с сияющими глазами - все чепуха. Гигантская вычислительная машина, синхронизирующий все процессы центр. Тогда отпадает главная трудность...
Аркадий, поблескивая бешеными глазами, развивал теорию дальше:
- Любое парение становится возможным, начиная от самых пошлых форм - пожалуйста! Она распространяет на всю Землю свои силы и поля, в том числе животворные. И мы в их лучах, как под действием живой воды... или куклы-марионетки?.. приплясываем, дергаемся... Не-ет, не куклы, в том-то  все дело.
Все источники света горели в тот вечер необыкновенно ярко, лысина старика отражала так, что в глазах Марка рябило, казалось, натянутая кожа с крапинками веснушек колышется, вот-вот прорежутся рожки... и что тогда? Не в том дело, что страшно, а в том, что система рухнет - или ты псих, чего не хочется признавать, или придумывай себе другую теорию... Безумная идея - вместо ясного закона в центр мироздания поместить такую дикость, и мрак!
- Аркадий... - произнес юноша умоляющим голосом, - вы ведь, конечно, шутите?..
- Естественно, я же физик, - без особого воодушевления ответил Аркадий.
Он еще поколыхал лысиной, успокоил отражения, и продолжал уже с аргументами, как полагается ученому:
- Тогда понятна вездесущность, и всезнайство - дело в исключительных энергиях и вычислительных возможностях. Вот вам ответы на два вопроса - что и где. Идем дальше. Она не всемогуща, хотя исключительно сильна, а значит, возможны просчеты и ошибки, несовершенство бытия получает разумное объяснение. И главное - без нас она не может ни черта осуществить! И вообще, без нас задача теряет интерес - у нее нет ошибок! Подумаешь, родила червя... Что за ошибки у червя, кот наплакал, курам на смех! А мы можем - ого-го! Все правильно в этом мире без нас, ей решать тогда раз-два и обчелся, сплошная скука! А мы со своей свободной волей подкладываем ей непредсказуемость, как неприятную, но полезную свинью, возникают варианты на каждом углу, улавливаете?.. Становится понятен смысл нашего существования - мы соавторы. Наделены свободой, чтобы портить ей всю картину - лишаем прилизанности и парадности. Создаем трудности - и новые решения. Своими ошибками, глупостями, подлостями и подвигами, каждым словом подкидываем ей непредвиденный материал для размышлений, аргументы за и против... А вот в чем суть, что значат для нее наши слова и поступки - она не скажет. Абсолютно чистый опыт - не знаем, что творим. Живи, как можешь, и все тут. Вот вам и Жизненная Сила! Что, где, зачем... Что - машина, излучающая живительное поле. Где - черт-те знает где, но определенно где-то в космосе. Зачем? Вот это уж неведомо нам, но все-таки - зачем-то!

8

Марк слушал со страшным внутренним скрипом. Для него природа была мастерская, человек в ней - работник, а вопрос о хозяине мастерской не приходил в голову, вроде бы имущество общественное. Приняв идею богомашины, он почувствовал бы себя униженным и оскорбленным, винтиком, безвольным элементиком системы.
- Ну, как, понравилась теория? - осведомился Аркадий.
Марк содрогнулся, словоблудие старика вызвало в нем дрожь и тошноту, как осквернение божества у служителя культа.
- Он шутит... или издевается надо мной? - думал юноша. - Вся его теория просто неприлична. Настоящие ученые знают непоколебимо, как таблицу умножения: все реальные поля давно розданы силам внушительным, вызывающим полное доверие. Какая глупость - искать источник жизни вне нас... Это время виновато, время! Как только сгустятся тучи, общество в панике, тут же собирается теплая компания - телепаты, провидцы, колдуны, астрологи, мистики, члены всяческих обществ спасения - шушера, недоноски, отвратительный народец! Что-то они слышали про энергию, поля, какие-то слухи, сплетни, и вот трогают грязными лапами чистый разум, хнычут, сучат ножонками... Варили бы свою средневековую бурду, так нет, современные им одежды подавай!..
- Ого, - глядя на Марка, засмеялся Аркадий, - чувствую, вы прошли неплохую школу. Кто ваш учитель?
- Мартин... биохимик.
- Вот как! - высоко подняв одну бровь, сказал Аркадий, - тогда мне многое понятно.
Он рассмеялся, похлопал юношу по рукаву: - Ну, уж, и пошутить нельзя. Теперь многие увлекаются, а вы сразу в бутылку. Разве мы не вольны все обсуждать?.. А Мартина я знал, и хочу расспросить вас о нем - завтра, завтра...

Глава шестая

1

С тех пор как директором стал Глеб, то есть, с незапамятных времен, Институт столько раз перестраивали, расширяли, пристраивали к нему то смехотворные сарайчики для подопытных кур, то гаражи, то монументальные корпуса с неясным назначением, то удлиняли коридоры, то замуровывали их, потом долбили ломами, взрывали... что лет через сорок первоначальный замысел был похоронен вместе с проектировщиками, и никто уже не мог охватить единым взглядом все сооружение. Даже собрать его обитателей вместе стало трудным делом - на переговоры уходили недели. Поэтому чаще собирались кучками в углах и тупиках, где по традиции стояло креслице для отдыха, светилось окошко, заклеенное промасленной бумагой с нарисованным на ней прекрасным пейзажем в старокитайском стиле. Что же там, за окошком, какой еще кривоватый коридор, или узкий лаз в новую пристройку, или хромая лестница в подвальную глушь... - никто не знал.
Глеб давно понял необъятность своих владений, а также характер большинства обитателей, предпочитающих ютиться в своих замшелых углах, только бы не выходить на простую и понятную коридорную систему первых парадных этажей. Справедливости ради надо сказать, он так поставил дело, что от голода здесь никто не умирал, разве что от тоски по истине, но кто же в такой благородной смерти виноват. На каждом углу стояли лавчонки, киоски, прилавки, буфеты, тут же, не прерывая важного исследования, можно было купить кусочек говяжьей печени, поджарить его на газовой горелке, сменить проеденные кислотой брюки, испытать самое дефицитное противозачаточное средство, и даже жалобы поступали в дирекцию, что канализация то и дело забивается этими нерастворимыми приспособлениями. Остановить строительство было равносильно гибели: Институт зачислили бы в неперспективные, и судьба директора была бы решена. Поэтому здесь ни от чего не отказывались, днем и ночью встречали обозы с нужным и ненужным добром, вызывали обитателей ближних и дальних коридоров, уговаривали - возьми, пригодится... Те открещивались - некуда, незачем... Наконец, все невостребованное и непристроенное отвозилось в овраг и сваливалось, туда же сбрасывали все, что оставалось от умерших, пропавших или уехавших людей - мебель, одежду... Время от времени возвращались люди, которых давно забыли. Глеб, как только узнавал о прибывшем, тут же забрасывал его в качестве десанта на новые этажи, чтобы не смущал души оседло живущих.
Могут возникнуть вопросы, например, откуда берется все, что привозили сюда нескончаемым потоком? Не знаю. Конечно, любой источник изобилия не вечен, но жизнь коротка, и многое представляется нам незыблемым и постоянным, нам, мыслящим мотылькам, простите за плагиат. И, может быть, я несколько преувеличиваю то, что происходило в этом здании, но одно могу сказать определенно - здесь такое имело место, о чем Марк и не подозревал.

2

От входа и темного низкого вестибюля с заклеенными газетной бумагой окнами, от стола с одинокой сгорбленной фигурой вахтера, вели две дороги. Дверей-то было много, но какие-то странные, Марк потом сообразил - без дверных ручек. А эти две были раскрыты настежь, и звали. Особенно одна - ослепительно светилась, оттуда доносились взрывы смеха, теплая волна гнала в ноздри Марку запахи жареного мяса и свежей сдобы. За второй открытой дверью виднелся коридор со многими свинцового цвета дверями, и Марк, конечно, свернул на свет и запах.
Перед ним огромное помещение со столиками, много хорошо одетых дородных мужчин с табличками на груди. "Конференция, - догадался Марк, - до чего роскошно кормят!.." Ему стало стыдно за пыльные брюки с пузырями на коленях, заросшие щетиной щеки, осанку, походку, за все, о чем обычно не вспоминал, считая недостойным внимания. Он попятился, и у самого выхода заметил боковую дверь с надписью "Инспектор" и черной стрелкой в небо. Туда вела лестница со стертыми ступенями, такую он помнил по Университету - студенты шаркали сотни лет, вымаливая зачеты.
Пройдя несколько пролетов, он уперся в дверь, открыл и оказался в скромном помещении, недавно отремонтированном. В глубине сидела женщина лет сорока с убедительными признаками пола. Она быстро разобралась в сбивчивых объяснениях Марка - то ли берут, то ли нет, ничему не удивилась, записала, посоветовала на нижний буфет не надеяться - приемы иностранцев, обмывка корочек... Марк презирал этот жаргончик, а также диссертации, защиты, речи, приемы, банкеты и прочий околонаучный мусор, но сейчас промолчал, его не спрашивали.
- Штейн на четвертом. В конце года отчет на этаже, потом на секции, а дальше, смотришь - и сюда угодите... - она указала пухлым пальцем себе под ноги. Оттуда рвался сытый хохот мужчин и звонкие как рыдания голоса дам, доносились отдельные слова на иностранных языках.
- Хотя подождите... - она задумалась, заглянула в отрывной календарь. - Штейна нет. Командировка, вернется к четвергу. Вот вам пропуск, погуляйте пока по этажам, познакомьтесь с людьми, они у нас особенные... - Она тонко улыбнулась.
- Выдам-ка я вам сразу... Уверена, вы у нас осядете. - Порылась в ящике стола и вытащила пробку от раковины на цепочке. - Распишитесь. Теперь все, желаю удачи.
Она еще раз улыбнулась, уже отрешенно, мысли ее были внизу, встала, порхнула к двери, а ему указала в другую сторону. В глубине помещения он нашел другую лестницу, ведущую вниз, и опять оказался на первом этаже, в полутемном коридоре со множеством дверей.
Его, конечно, расстроила отсрочка, продление неизвестности, трещина поперек скоростного шоссе, по которому он приготовился шпарить изо всех сил. Но, подумав, он решил не расстраиваться, а потратить эти несколько дней с пользой, не спеша осмотреть Институт. И двинулся, сжимая в одной руке драгоценную бумажку - пропуск, в другой драгоценную пробку с цепочкой... пошел, считая двери, ожидая, что вот-вот обнаружится нужная ему лестница наверх.

3

Марк нюхом чуял - двери все казенные, не милые его сердцу, из-под которых, будь хоть самая малая щелочка, попахивало бы каким-нибудь дьявольским снадобьем, ипритом, или фосгеном... или мерцал бы особенный свет, сыпались искры, проникал через стены гул и свист, от которого становится сладко на душе - это делает свое дело суперсовременный какой-нибудь резонатор, или транслятор, или интегратор, и в мире от этого каждую минуту становится на капельку меньше тьмы, и на столько же больше света и разума.
Нет, то были свинцовые двери, за ними шел особый счет, деньги делились на приборы, приборы на людей, а людям подсчитывали очки, талоны и купоны. Бухгалтерия, догадался Марк, и ускорил шаг, чтобы поскорей выйти из зоны мертвого притяжения; казалось, что слышится сквозь все запоры хруст зловещих бумажек.
И вдруг коридор огорошил его - на пути стена, а в ней узкая дверка с фанерным окошком, в которое, согнувшись, мог просунуть голову один человек. "Касса?" - с недоверием подумал Марк, касс ему не приводилось еще видеть, денег никто не платил. Стипендию выдавали, но это другое: кто-то притаскивал в кармане пачку бумажек, тут же ее делили на всех поровну, чтобы до следующего раза "никакого летального исхода" - как выражался декан-медик, главный прозектор, он не любил вскрывать студентов.
Делать нечего, Марк потянул дверь, вошел в узкую пустую конурку, а из нее проник в большую комнату. Там сидели люди, и все разом щелкали на счетах. Марк видел счеты на старых гравюрах и сразу узнал их. Вдруг в один миг все отщелкали свое, отставили стулья, завился дым столбом. Перерыв, понял Марк, и двинулся вдоль столов к выходу, за которым угадывалось продолжение коридора. Его не замечали до середины пути, тут кто-то лениво обратился к нему с полузабытым - "товарищ... вы к кому?.." и сразу же отвернулся к женщине в кожаной куртке, мордастой, с короткой стрижкой, Марк тут же окрестил ее "комиссаршей". Комиссарша курила очень длинную сигарету с золотой каемкой, грациозно держа ее между большим и указательным пальцем, и если б не эти пальцы, мясистые как сардельки, она была бы копией одной преподавательницы, которую Марк обожал и ненавидел одновременно - умела также ловко курить в коридоре, пока он, студент, выяснял, какие соли и минералы она тайком подсыпала в его пробирку, это называлось качественный анализ. Подойдешь к ней - хороша! - уговариваешь - "это? ну, это?.. откройся!..." а она лениво щурится, сытая кошка, с утра, небось, наелась, - и молчит, и снова идешь искать катионы и анионы, которые она, без зазрения совести, раскидала ленивой щепотью...

4

Номера продолжались, но двери стали веселей, за ними слышались знакомые ему звуки. Эти особые, слегка запинающиеся, монотонные, как бы прислушивающиеся к бурчанию внутри тела голоса, конечно же, принадлежали людям, чуждающимся простых радостей жизни и предпочитающим научную истину ненаучной. Не глядя друг на друга, упершись взорами в глухие доски, они, как блох, выискивали друг у друга ошибки, невзирая на личности, и, окажись перед ними самая-пресамая свежая и сочная женская прелесть, никто бы не пошевелился... а может раздался бы дополнительный сонный голос - "коллега, не могу согласиться с этим вашим "зет"... И словно свежий ветер повеял бы - ухаживает... А коллега, зардевшись и слегка подтянув неровно свисающую юбку, тряхнув нечесаными космами - с утра только об этом "зет" - порывисто и нервно возражает - "коллега..." И видно, что роман назрел и даже перезрел, вот-вот, как нарыв, лопнет... Но тут же все стихает, поскольку двумя сразу обнаружено, что "зета" попросту быть не может, а вместо него суровый "игрек".
Здесь меня могут гневно остановить те, кто хотел бы видеть истинную картину, борения глубоких страстей вокруг этих игреков и зетов, или хотя бы что-то уличающее в распределении квартир, или простую, но страшную историю о том, как два молодых кандидата наук съели без горчицы свою начальницу, докторицу, невзирая на пенсионный возраст и дряблое желтое мясо... Нет, нет, ни вам очередей, ни кухонной возни, ни мужа-алкоголика, ни селедки, ни детей - не вижу, не различаю... Одна дама, научная женщина, как-то спросила меня - "почему, за что вы так нас не любите?" Люблю. Потому и пишу, потому ваша скромность, и шуточки, и громкие голоса, скрывающие робость перед истиной, мне слышны и знакомы, а ваша наглость кажется особенной, а жизнерадостность ослепительной, и чудовищной... Именно об истине думаю непрестанно, и забочусь, преодолевая свой главный порок - как только разговор заходит о вещах глубоких и печальных, меня охватывает легкомысленное веселье, мне вдруг начинает казаться, что в них не меньше смешного и обыкновенного, чем во всех остальных - несерьезных и поверхностных делах и страстях.

5

Марк шел и шел по пустынному коридору, а лестницы все не было. Он решил постучаться в любую дверь, спросить, где же поднимаются на верхние этажи. Он стукнул. после долгой возни ему открыли. На пороге стоял высокий костлявый человек, он сделал приглашающий жест и пропустил гостя в помещение. Оставив без внимания вопрос о лестнице, он приблизил к Марку длинное узкое лицо, и, стараясь дышать осторожно и неглубоко, спросил:
- Существует ли Жизненная Сила  с точки зрения физики?
Подумал, и ответил сам:
- Не уверен.
Дыхание его все же не оставляло сомнений, также, как и нос, и увесистые мешки под глазами. Марат, вечный аспирант отдела фундаментальных величин, занимался серьезнейшим делом - раскапывал цифры, составляющие одну из мировых констант, подбирался уже к десятому знаку после запятой. Он постоянно жил в напряжении и страхе - вдруг за очередным знаком обнаружатся признаки недолговечности, неустойчивости жизни?.. Больше-меньше на единичку - и все пойдет колесом, атома целенького не найдешь, не соберешь, что уж тут говорить о нежных капризных молекулах... Теперь он готовил к опыту новый прибор. Он собрал его из лучших частей самых современных японских и американских приборов, и в случае удачи надеялся сразу вырвать из неизвестности два-три знака. И в то же время боялся сдернуть одеяло с истины, печаль сквозила вдоль и поперек его узкого лица с рассекающим пространство носом. Он немного принял, чтобы поддержать отчаянность в душе, и был не один.
За столом сидел, опустив щеки в ладони, его учитель, Борис, крупный теоретик, “предводитель дохлых крыс", как называли его завистники - невысокий мужчина лет пятидесяти, серый, тонкий, но с пузиком... мутные очи, отрешенность взгляда, короткий лоснящийся носик... ниже носа лицо быстро сходило на нет. Он, как и Марат, был в синем халате, продранном на локтях. Борис давно пришел к убеждению, что все существующее вытекает из одного уравнения: стоит только подставить в него точные значения нескольких констант, как будут получены ответы на все вопросы. Поэтому он с нетерпением ждал от Марата новых и новых знаков, уточняющих нужные ему числа. Каждый раз не хватало одного-двух, и он постоянно науськивал своего аспиранта, а тот без устали подкручивал свой прибор, и нужно было видеть, как лихо справлялся с тем или иным винтом.
Узнав дорогу, Марк обратился к выходу, но хозяева решительно воспротивились, пошли вопросы, что думает гость о последнем знаке, устойчива ли жизнь в свете такой-то статьи... Марк был далек от этой суровой проблематики, подкапывающей краеугольные камни. Ему казалось, что если жизнь существует, то значит, ей разрешено быть, как же без разрешения...
- Может и без, если недолго. Жизненная Сила еще не такое может... скажем, за счет локального фикуса... - уныло промолвил Борис.
- Фокуса?.. - почтительно переспросил Марат.
- Нет, фикуса! Я смотрю, ты современное не читаешь, не знаешь даже моих теорем. - Борис истерически рассморкался. - Завтра, надеюсь, не подведешь, мне бы еще знака два-три...
Вот-вот подсохнет чудо-клей, которым Марат присобачил японскую деталь, она позволит им продвинуться дальше.
Марку стало скучно. Он не понял сути разговора, однако здоровый инстинкт подсказывал ему бежать из этой трясины не оглядываясь.
Но тут произошло неожиданное. Марат спросил:
- Вас интересует Парение?.. вы упомянули...
- Смотря в какой смысле... - нерешительно ответил Марк, он боялся опошления высокой идеи.
- А мы сейчас посмотрим, посмотрим... - Марат подскочил к какому-то блоку, - это не Vis Vitalis, это небольшое дельце, айн момент!
- Пусть, - тоскливо подумал Марк, - пусть издевается, перетерплю, если момент...
- Секундочка... - сквозь зубы пропел Марат, он держал во рту проволочку, одной рукой что-то подкручивал, другой подергивал, левая нога ерзала меж двух педалей, правая не знала, что делает левая, но, кажется, была готова надавить на красную кнопку на главном пульте. Он действовал, слившись с любимым чудищем в единый организм.
- Как все удобно устроено, - подумал Марк, - вот что значит природный дар, не то, что ты - руки-крюки.
Вспыхнула ослепительная лампочка, и Марк услышал: - Невозможно по техническим причинам - нет такого горючего.
В глубоком недоумении, он поблагодарил, попятился, и вышел.

6

Борис и Марат продолжили дело, прерванное появлением Марка. Придерживая пузико, Борис осторожно наклонился и вытащил из-под стола большой химический стакан с разведенным спиртом. Он где-то вычитал, что наилучшее действие оказывает 70%-ная жидкость, и с тех пор они разводили. Ритуал происходил в конце дня или перед обедом, и делу не мешал.
- Все правильно, - торжествующе сказал Марат, имея в виду отсутствие конкурентов. Приятно сознавать себя первыми в джунглях науки, с мачете в руках, прорубающими путь другим.
Борис кивнул, он не сомневался в Марате. Он радовался, что когда-то верно выбрал направление, и пошел, пошел... не оглядываясь, не встречая по пути ни единого человека. Он верил в уравнение неописуемой красоты, оно висит над миром как фантастический остров, источая свои милости людям в виде миллиардов решений по всем вопросам. Иногда, в снах, оно представлялось ученому сверкающей светом сетью, ажурной и в то же время плотной... по ее хрустальным нитям, текли к нам приказы, мгновенно воплощаясь в материю.
Марат твердой рукой разлил жидкость по стаканчикам, они не спеша выпили, и задумались - предстоял тяжелый день.
- Что у него с горючим? - рассеянно спросил Борис. -Куда он собрался?
- Куда все, - подумав, ответил Марат, - а если повезет, то в Штаты.
Если дело не касалось уравнения, Борис не слушал: то, что предопределено, все равно свершится. Точно также его не волновало, что есть, где спать, во что одеться - брюки на теле, и ладно. Контакты с существами иного пола он отвергал. Марат старательно подражал шефу, но не мог подавить пристрастия к пышнотелым лаборанткам, надеялся на свадьбу, после диссертации, конечно. "Тебе бы еще парочку знаков... " - задумчиво говорил Борис. Этих знаков постоянно не хватало.
Они снова разлили и выпили.
- Как же ты... - вдруг медленно сказал Борис, - а клей?.. Что же ты ему намерил, пустая голова?..
- Разве я мерил? - не понял Марат. Спирт действовал на него странным образом. - А что я ему сказал?..
Клей, стиснутый двумя шероховатыми поверхностями, медленно застывал. Теперь ничто не помешает сделать новый шаг: взмах мачете - и впереди простор.

7

Тем временем дома, в своей научной каморке Аркадий трясущимися руками заливал в кювету последние капли раствора, все, что осталось у него от двухмесячных усилий, ужасной неблагодарной химической каторги. Благополучно добравшись до красной черты, ниже которой раствору опускаться запрещено, он облегченно вздохнул - хватило... зажал отверстие потемневшим от кислот корявым пальцем, перевернул сосудик, потряс его, и как жертвоприношение понес к японскому ящику. Отодвинул заслонку и аккуратно вложил кювету в ячейку прибора. Тот отозвался негромким звоном - понял вопрос, и тут же, не удосужившись призадуматься, с насмешливым звяканьем выбросил из недр клочок плотной желтоватой бумаги с множеством цифр. Аркадий подобрал весть, вгляделся - опять! Опять знакомая уклончивость, присущая иностранной технике - то мало, видите ли, ему информации, то недостаточна концентрация, то примеси затуманивают нежные японские мозги...
Теперь все начинать сначала. Аркадий сидит, уставившись на кучу грязной посуды - единственный достоверный результат его долгих усилий. Вот чем веселый физик отличается от малахольного химика - не знает этой гнусной унизительной обязанности выгребать за собой горы грязи в самые тяжелые минуты поражений и неудач.
Аркадий, оставь химию в покое! И рад бы, я же физик... но без химии в жизни не поймешь ни черта!

Продолжение №3 романа Марковича Vis vitalis
///////////////
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Топливо, видите ли... идиоты... Марк покрутил головой, поминая острым словом двух выживших из ума алкашей и их бессмысленное, с его точки зрения, сооружение. Коридор казался ему еще более глухим и угрюмым местом, чем раньше, хотя теперь он знал дорогу наверх. Зря расстраиваешься, этот путь совсем не самый худший. К примеру, широкий и светлый коридор Бутырской тюрьмы, он все-таки хуже. Или взять пропахшие тухлой сельдью черные ходы универмагов, что, они лучше? Или коридоры общежитий с разъезжающими по ним на самокатах малолетними преступниками?.. Марк, не умея долго горевать, вспомнил Аркадия - ведь старик предупреждал - бедняги... Надо признать: было что-то великодушное в этой темной парочке, он им кто? - случайный, чужой, а они - пожалуйста, от всей души, прибор включили, выдали прогноз... Ему стало неудобно за свое высокомерие, кривую усмешку, подмывающее желание тут же высказаться, сравнять с землей, чуть что не по нем...
Резко хлопнула дверь, и в коридор вышла молодая женщина в джинсах и чем-то воздушном выше пояса, ее появление сразу прервало самоедство Марка. Она оказалась впереди на пару шагов, но не обернулась, хотя, конечно, заметила присутствие молодого человека. Я вам о странном флирте, о небрежной прическе и кривой юбке, заигрываниях через "зет" и "игрек", а тут сама сексуальная революция вырвалась из тесной комнаты на свободу.
Марк шел за ней, механически передвигая ноги, сочувствуя каждому из продольных и поперечных движений, которые совершала джинсовая известная всеми миру ткань. Эти сдвиги, следуя закону резонанса, вызывали в его впечатлительной душе пики и всплески, и не только в душе, но и во всем теле, вот уж истинно признак молодости. Будь он поопытней. усмотрел бы в этих сложных движениях чрезмерную старательность, присущую провинциалке, в них было что-то заученное и наивное, легкости не хватало, слегка иронического взгляда - вот как я его... Простая девочка, неопытная и любопытная, вышла в коридор не случайно - движение и громкий разговор по соседству пробудили многих дремлющих, кто про буфет вспомнил, кто про дом, кто взволновался - зачем незнакомец, не было бы беды... Началось шушуканье, уши влипали в стены...
Девушка подошла к одной из дверей, оглянулась. В ее взгляде было любопытство - увенчались ли ее старания успехом?.. Она заметила - даром не пропали, и, довольная, скрылась, а Марк пошел дальше.

2

Видение вывело его из равновесия, но не так сильно, как в столовой. Он знал, что с молодыми девицами необходимы долгие переговоры, отвлекающие от дел свидания, а он сейчас не должен так поступать. С той, подавальщицей, все могло быть ясней, проще, но как подступиться...
Коридор стал выкидывать странные штуки - то устремится вверх, так, что приходится карабкаться, преодолевая скольжение по стертому до блеска линолеуму, то устремляется вниз с угрожающей быстротой... И за очередным углом открылась картина, которая могла разве что присниться, и то человеку, что-то знающему о знаменитом африканском кратере, в котором пасутся стада жвачных зверей.
Перед ним провал шириной метров сто, внизу зияние, рваные камни, чернота, блеск стоячей воды, туман от удушливых испарений. Наверху - чистое сияние, остатки крыши, скрученные неведомой силой стальные прутья... По краю кратера меж бетонных блоков и груд кирпича вилась тропинка, по ней, один за другим, уходили на обед сотрудники, минуя официальный выход - до перерыва оставалось немало. По ту сторону провала находилась другая часть здания, и лестница, ведущая наверх. Онемев и оглохнув, Марк наблюдал величественное явление, почти природное по своему масштабу, и только через некоторое время почувствовал, что его настойчиво дергают за рукав. Оглянувшись, он увидел у самого края пропасти в уцелевшей стене дверцу, из нее просовывалась пухленькая ручка, и время от времени мелькала голова, заросшая волосами, похожими на шерсть бурундука.
- Сюда, прошу вас... - шептал ему человек в стене.
Марк протиснулся в дверцу и оказался в тесной каморке, чудом уцелевшей при крушении... или взрыве?.. а может метеорит обрушился на храм науки?.. Перед ним небольшого роста жирный человечек, горбатый от сала на загривке, действительно, напоминающий бурундука, но лишенный жизнерадостности, присущей этому симпатичному зверьку.

3

Бурундук, его звали Зиленчик, был по профессии геронтологом, проще сказать, посвятил жизнь теориям, объясняющим широко известный процесс, поражающий всех без исключения живых существ. Он исследовал старение. К этому его побуждал постоянный страх перед неизбежной смертью: он искал любые способы и лазейки, чтобы отодвинуть неприятное событие. Эгоистическое чувство, насыщенное подлинной страстью, принесло свои плоды - Зиленчик собрал в необъятных книгах все, что когда-либо говорилось о старости и смерти, не упустив ни одну из теорий: он не мог позволить истине улизнуть по малоприметной тропинке, обложил ее со всех сторон. Всегда один - он избегал нервных потрясений, всегда молчалив, ненавязчив по отношению к начальству, он ничего не имел своего, кроме заросшей рыжей шерстью головы и простого карандаша, который в случае надобности обгрызал зубами.
Весь в теориях, он жил в Институте незаметно и бедно, но беспечально, лет двадцать, и жил бы так с удовольствием дальше, если б не предательский случай. Хотя, как сказать, может, случайным счастьем были именно эти десятилетия, а конец покоя закономерностью?.. Теперь он жаждал высказаться, оправдаться, все объяснить - и нашел благодарного слушателя. Марку хотелось знать все, что происходило в его новом доме. Свое жилье он считал убежищем, а дом непременно должен быть здесь.
- Странно, мне досконально описали путь наверх, и ни слова об этом... явлении... Когда это случилось?
- Кажется, всегда... - рассеянно ответил геронтолог, и, спохватившись, добавил: - На прошлой неделе, что ли... Впрочем, не знаю, словно вечность утекла. А до этого здесь было неплохо...

4

Действительно, задумано было на славу - проект английский, мебель финская, приборы японские и американские... а у порога кубышечка Руфина, начальница отдела кадров. Она появлялась в критические минуты, когда ученый, пытаясь прошмыгнуть в Институт, делал вид, что вовсе не опаздывает, складывала губы сердечком и жеманно здоровалась; это означало, что опоздавшего ждут крупные неприятности... Второй по значению женщиной считалась Агриппина, она когда-то была завхозом, а стала заместителем директора по общим вопросам. Агриппина была в два раза выше Руфины и в три толще, что кажется невозможным, пока не увидишь их вместе. Несмотря на разные размеры, они были подругами, говорили одинаковыми тихими и тонкими голосами, и вокруг них постоянно возникали водовороты сотрудников. Руфина отвечала перед Глебом за то, чтобы каждый сотрудник знал свое место, Агриппина за все остальное имущество. Но была и третья дама.
Она располагалась в комнате с красивым окном на лес и поляны. О существовании комнаты за кабинетом академика знали многие, но упоминать ее считалось неприличным. Приходя оттуда, сотрудники говорили - "вызывал инспектор..." и все понимали, откуда они идут. Там сидела широкобедрая и голубоглазая Оленька, последняя любовь Глеба, и вершила всю дальнобойную политику Института. Из комнаты вела лестница вниз, у черного хода ждал лимузин академика. Иногда Оленька уставала от руководства, призывала к себе молодых и перспективных сотрудников, и говорила им печально:
- Ах, как трудно нынче стало управлять Институтом...

5

- А как же Глеб? - захотел узнать Марк, - разве не он управляет?
Оказывается, путешествуя по заграницам и неся свет науки в развивающиеся страны, Глеб редко бывал дома. И только благодаря Оленьке и двум другим, преданным директору женщинам, жизнь текла размеренно, люди работали, не замечая дня и ночи, окна пылали, телефоны трезвонили...
Директор появлялся неожиданно и с блеском. В вестибюль вбегали два молодца, метали на пол ковер, красный с золотом, спешили дальше, метали второй сверток на лестницу... И сразу за ними стремительным шагом, засунув руки в карманы лилового манто, раскланиваясь и улыбаясь, шел рослый худощавый мужчина с лихими усами какого-нибудь испанца, или итальянца...
Опять! Чтобы больше не возвращаться к постылой теме, повторяю: Глеб не был евреем, и если кому-то кажется, то - нет! Все, кому следовало, знали... и так далее. Глеб другой, он не Марк, не Зиленчик, он свой.
Уезжал академик, и в центральном изысканной буфете собирались три его дамы, летали между ними официантки, все снова шло своим чередом.

6

Как мог обрушиться такой прочный, годами установленный порядок, погаснуть ночные окна, замолчать телефоны?.. какую роль здесь мог сыграть неприметный никому ученый, далекий от политики? Марк не может понять. Он вообще историю не понимает: она удивительно ловко трактует то, что было - сегодня так, завтра наоборот... В химии так не бывает, и даже в биологии крайне редко. Он и семейную-то историю не знал, кто дед, кто прадед, и события своего несложного прошлого путал и перевирал в угоду минутному настроению: ему казалось, что в прошлом был только мрак или полумрак, а все лучшее происходит сейчас, и в будущем станет еще прекрасней, и светлей... История, будь то жизнь целого народа или отдельный случай, вообще ведет себя странно - то никакими силами не сдвинешь с места, то наоборот, наступает момент, когда важно каждое слово, взгляд, жест...
Долгие годы Зиленчик оставался незаметной для академика фигурой, пока на каком-то важном заседании Глеб не высказался таким образом, что пути этих разных людей пересеклись. Он и раньше выступал с подобными речами, и ничего в судьбе геронтолога от этого не менялось, а теперь словно шестеренки зацепились.
В то время была модной теория программированной смерти. В ее основе лежало убеждение, что в каждом живом организме имеется особый выключатель с часовым механизмом, постоянно тикающий, готовый по собственному сигналу спустить с цепи страшные силы уничтожения; смерть, таким образом, оказывалась не только неизбежной, с чем, скрепя сердце, приходится смириться, но и назначенной на такой-то день и час, а это уж слишком!
По причине своего крайнего жизнелюбия Глеб эту теорию презирал. Она вызывала в нем бешеную злобу, что естественно для сильной биологической особи, выжившей в сложных обстоятельствах... После доклада, в котором он зловредную лженауку в очередной раз закопал и на могилу плюнул, ему рассказали, что в его собственном Институте трудится ученый, который с ним согласен уже много лет.
Действительно, то был редкий случай, когда Зиленчик не просто дрейфовал в море фактов под напором изменчивого ветра теорий - он был определенно против! Как мог он допустить, чтобы в его любимом пухлом тельце гнездилась такая гадость, мина замедленного действия!.. Так эти двое, один от большого жизнелюбия, другой от ужаса перед запланированным исходом, встретились и встали рядом.

7

Людям неопытным, как наш юноша, трудно поверить, что личные симпатии и пристрастия ученого играют столь важную роль. А вот и да! Даже высокого полета спецы одни факты презирают, а другие никогда не забывают приводить в защиту своих теорий. Просто наиболее талантливые по наитию симпатизируют истине, которую чувствуют под нагромождениями любых фактов... Но это между прочим, главное, что между академиком и ученым возникла горячая симпатия. В результате дружбы Глеб промчался по всему миру с оглушительным успехом, с глубочайшим докладом, а много лет не имевший пристанища Зиленчик получает каморку на первом этаже, недалеко от бухгалтерии. Теперь его просьбы легко доходят до руководящих комнат. Зиленчик счастлив, он не кривя душой оказался в фаворитах, случай немыслимый в иные времена, когда пусть совпадающее мнение, но высказанное с излишней самонадеянностью, могло оказаться роковым.
- Чем же до этого занимался Глеб?.. - Марку казалось, что академик всегда решал мировые проблемы. И, конечно, с позиций физики. Он представил себе картинно подбоченившегося красавца, подкручивающего ус - "я, как физик..."
- Вы правы, он всегда занимался одним и тем же - плыл по течению, - со вздохом сказал Зиленчик, - а я не сумел, только попробовал, и сразу нахлебался. Нельзя быть фаворитом безнаказанно. А смерть глупо программировать. У нее столько поводов, причин, и способов по каждому поводу высказаться, что ей особые приказы не нужны. Недолго я радовался... Да, счастье единомыслия оказалось эфемерным - в один из приездов, глубокой ночью академика хватил удар. Оленька, случайно оказавшаяся на месте, в панике призвала шофера, дежурившего у черного хода. Чтобы не было кривотолков, они кое-как одели негнущееся тело, спустили в лимузин, примчали к дому, дотащили до квартиры, и тогда уж вызвали врачей... Глеб остался жить, прикованный к постели и потерявший дар речи. Вот так в один момент происходит поворот истории, а за ним шлейфом тянутся последствия.
- Когда это было? - в очередной раз спросил юноша.
- Года два, или три тому... я думаю... Все смешалось, смутное время, - вздохнул Зиленчик.
- И что же было дальше? - спросил Марк.
Хронология все больше беспокоила его. Он, конечно, заметил и другие следы разрухи и запустения на этаже, но принял их за обычный беспорядок, к которому уже привык за несколько дней. Но теперь он ничего не понимал. При чем эта нелепая история, какую роль в ней может играть почтенная теория старения? и как это все связано с зияющей очевидностью - провалом в центре могучего здания? Так что же дальше?

8

А дальше на смену просвещенной монархии пришел полный произвол.
Буквально на второй день после директорского паралича появился этот малый, принесший геронтологу столько бед: в царственных покоях возник двухметрового роста детина по кличке  "Лев". Конечно, он не из воздуха сгустился, давно мелькал по этажам, все приближаясь к приемной академика. Он путался под ногами годами, верный ученик, помощник... торчал за спиной, дышал в шею, и, наконец, почувствовал - настало время!
- У вас есть ученики? - обратился Зиленчик к Марку, не заметив вопиющей молодости собеседника.
- Откуда? - Марк был ошарашен, он сам только что был учеником, и мечтал снова им стать, только бы нашелся подходящий учитель.
- Так вот, берегитесь, особенно прилежных и верных, которые идут по стопам. Этим обязательно нужно вытолкнуть вас, чтобы продолжить дело.
Самозванец, верзила с лицом грубым и щетинистым, волосами длинными и сальными, падающими на модный пиджак, был отвратителен и страшен. Однако, сын трудного времени, выросший в детском доме, он, при всей наглости, был не слишком уверен в себе. К тому же, хитер, но недалек, путал астрологию, неимоверно модную в те годы, с почтенными науками, вот что значит без широкого кругозора провинциал! Он искал поддержку, и, естественно, обратился к нижним привилегированным этажам. И сразу натолкнулся на известного геронтолога, обласканного Глебом за проницательность. Вот кто мне нужен! - все знает о старости и смерти, и, конечно, даст прогноз на будущее академика. От этого зависела тактика проходимца, он не хотел портить отношений с академией. Глеб тем временем мычал и писал в простыни.
И вот самозванец, вызвав нежного бурундучка, в обычной своей грубой манере требует прогноза - выложи ему на стол карты академика, сколько осталось старику, исходя из последнего всхлипа науки... Тщетно пытается геронтолог убедить властительного невежду в том, что если и существует запрограммированный выключатель - а он, Зиленчик, с этим не согласен... если что-то и есть - хотя он против! - то все равно дело это сугубо тайное, молекулярное и личное, для науки пока непроницаемое. Никаких предсказаний! Наша судьба не подчинена злой преднамеренности, а просто устает, с годами изнашивается охраняющая жизнь сила, VIS VITALIS, известная каждому студенту. Этим и пользуется вездесущий дьявол - Случай!
Угрозы посыпались на обширную плешь геронтолога, и он недолго продержался. Запинающимся голосом Зиленчик посулил Глебу скорый и безболезненный конец.
- Это дело другое, - удовлетворенно сказал Лев. Научный прогноз стал последней каплей, клюнувшей в макушку негодяя. Он склонился к решительным действиям.
- Вы упомянули о Жизненной Силе. Знаю, читал... но не думал, что так далеко продвинулись... - вопросительным голосом заметил Марк.
- Продвинулись?... - пожал плечами теоретик. - Не решены еще главные вопросы. ЧТО является источником силы - структура, химия... Это первое. ГДЕ расположен - второй вопрос. Две основные точки зрения возглавляют Штейн и Шульц. Первый утверждает, что сила возникает в нас естественным образом, из молекул. Второй уверен, что причина в космическом поле сверхъестественного происхождения. Меня же волнует простой вопрос далекий от метафизики и мистики - почему истощается Сила? Самый трагический аспект!
- Может, и не самый... Того и гляди, жизнь вообще запретят, - подумал Марк, вспомнив про локальный фикус. Но спорить не стал. Так что же, все-таки, было дальше?

9

Теперь события замелькали как в калейдоскопе. Лев был человеком, скорым на решения, мог за одну ночь разогнать десяток лабораторий и создать двадцать новых, он интересовался только жизнью, а смерть его не волновала. Тонкий предатель, изысканный жизнелюбец, Глеб казался ему замшелым отростком прошедшего времени; его, как больной зуб, следовало выделить из почвы, чтобы не мешал цвести новым веяниям. Лев взглянул хозяйским глазом, и увидел, что в тихой вотчине академика все прогнило и устарело, скучно и вяло. Люди какие-то странные, ходят и шатаются, в мечтах и теориях, а рядом страшенный беспорядок, оборудование в невообразимом состоянии: окноскопы американских конструкций прошлого века, стенофоны самые современные... но все без исключения разобраны на части... Зато мраковизоры все до единого налицо... но подключают их к научно-популярной программе местной телесети, чтобы академик, обожающий большие экраны, мог каждый день узнавать новое... Не-е-т, Лев понял, с таким багажом в академики не выбиться; выскочка, провинциальный кандидатишко, он должен отличиться. Он просиживает дни и ночи в академии, ищет подходы и доступы, щупает двери, пробирается подвалами, черными кошачьими ходами лезет вверх, не жалея сил и одежды...
И вот ему повезло - он притаскивает в Институт махину ростом в трехэтажное здание, пробивает все этажи от подвала до крыши, закладывает новый фундамент, гранитный, и махина воцаряется в Институте. Это был новый электронно-ядерный хроновизор, подаренный академии миллиардером и филантропом Рувимом Соркиным. Когда прибор работал, зарево поднималось над лесом, птицы улетали и не возвращались до следующего лета, а потом и вовсе прекратили прилетать... земля сотрясалась на много верст в округе. Лев торжествовал, хроновизор раскатисто гудел, приезжали академики, качали головами, и что-то Льву уже обещали.
- Какой же теории придерживался Лев?
- Он практик... - подумав, ответил Зиленчик. -Экспериментатор: его интересует собственное долголетие.

10

Все шло отлично у Льва, и вдруг... В один страшный для победителей и счастливый для немногих верных Глебу сотрудников день... С шумом распахнулись двери, на пороге стоял Глеб, элегантный и красивый, как всегда, и кричал звонким голосом:
- А подать мне этого негодяя!
Льва выволокли из кабинета и бросили к ногам академика. Тот не стал пинать проходимца, велел завернуть в ковровую дорожку и вынести черным ходом. Глеб вернулся к Оленьке. Оказывается, он все подстроил сам - ничуть не болел, а притворялся, и все для того, чтобы подловить этого негодяя, который давно покушался на кабинет, а заодно и на Оленьку... а также узнать, кто ему друг, а кто враг.
- Ну, и что?.. Напоминает скверное представление, - думал юноша. Он терпеть не мог театр и любое лицедейство отвергал с брезгливостью. Повествования, насыщенные мелочами, пусть жизненными, его не волновали, он скучал, пока не добирался до внутренних пружин и спусковых крючков. И вот, наконец! Тот штрих, который все ставил на места.
Глеб не был бы Глебом, если б не проявил великодушие, не сделал крупный жест:
- Пусть убирается с хроновизором в придачу, - заявил он во всеуслышание. И гигантский агрегат решено было выкорчевать при первом удобном случае, что и сделали, дождавшись очередных перестроек, выдав корчевание за радикальную реорганизацию. Такая решительность понравилась начальству и упрочила положение Глеба.
- А Лев? - поинтересовался юноша, ему всегда хотелось счастливого конца с раскаянием и примирением.
Увы, Лев со своим суперприбором, хотя и был радушно принят в другой Институт, подняться не смог. Ужасное изгнание не прошло бесследно, он заболел - у него дергалась щека и при этом он непроизвольно гавкал простуженным голосом. Почуяв слабость гавкающего Льва, на него налетели со всех сторон, стали пинать, отняли прибор и выгнали. С тех пор он исчез, сплетничали, что видели его на птичьем рынке, он продавал какие-то фотографии, седой и опухший от пьянства.

11

Значит счастье все же улыбнулось геронтологу, обрадовался Марк, насильник и угнетатель свергнут, вернулся просвещенный покровитель.
Как бы не так! Казалось бы, Зиленчик своей слабостью помог заманить Льва в ловушку, способствовал разоблачению... но нет - тень научного прогноза, пусть выдавленного силой, омрачила жизнь мнительного вельможи. Уж слишком важен затронутый вопрос! Время идет, и все отчетливей мы представляем свою малость и затерянность среди лжи, истин, догм, среди людского чуждого нам моря. И вдруг понимаем, что люди ложатся в землю как мертвые листья, слетают бесшумно, незаметно - исчезают; проходит снег, всплывает новое солнце, тянутся к нему молодые побеги... и что бы ты ни сделал, какую великую истину ни открыл - ты не больше, чем лист для земли. Память изменчива, живые создают мифы о мертвых - чтобы себя уважать, любить, презирать... Но вернемся к нашим баранам.
- Чтобы этот грызун никогда не попадался мне! - заявил Глеб.
И все бы ничего, ни хамства с угрозами, ни наемных убийств - Глеб интеллигент... но он тут же обещает каморку подле лестницы сразу нескольким молодым людям, добивающимся жизненного пространства.
Институт был заведением почтенным, явиться и выкинуть вещи геронтолога в его присутствии считалось неприличным. Сделать это позволялось только когда помещение пустовало, тогда уж навесить новый замок и поставить прежнего владельца перед фактом, позаботившись, чтобы ничего из личных вещей не пропало, это был бы позор. На все это требовалось обычно около получаса... Зиленчик все понял, когда увидел рыскающие по коридору тени, шакальи лица, услышал зловещий шепот, а иногда и перебранку, и тычки, которыми награждали друг друга конкуренты. Он решил не оставлять своего убежища больше, чем на десять минут.

12

Марк был ошеломлен. Может, старик ошибается, не могут ученые так поступать!
- С едой проблемы нет, прилавок рядом, к сухомятке смолоду привык, - говорит Бурундук, тряся небритыми щеками, - но возникли другие трудности...
Да, с едой-то ладно, но сильные страдания причиняла ему спешка в туалете. С той же молодости он полюбил теплый стульчак, молчаливый сумрак, убогое уединение, фанерные стены не до пола и не до потолка, и все же такие надежные, какими не были никакие кирпичные и бетонные укрытия... Наука далась ему нелегко, он с великим трудом избежал армейской муштры, после учебы его загнали в провинциальную клинику, где он обязан был лечить надоедливых больных. Он боялся их, спихивал на сестру, а сам отсиживался в туалете с томиком биофизики, написанным неким Волькенштейном, с блеском и редкой разносторонностью, присущими гению. Зиленчик живо представлял себе этого старца, окруженного учениками... А он здесь!..
При первой возможности он сбежал и после долгих мытарств пробился, наконец, к науке. К тому времени он уже хорошо понял, что главное - жить долго, потому что жить хорошо нет никакой возможности. Теория долгой жизни стала его профессией. Хорошо, когда совпадают призвание и профессия, желания сливаются с интересами, и знаниями, жизнь становится цельной, и человек чувствует себя на работе как дома, а дома все равно что на работе.
Блаженная жизнь лопнула. Теперь он рысью бежал в туалет, с книгой - по привычке, но не успевал даже раскрыть на нужной странице, как беспокойство гнало его обратно. И не зря - он видел слоняющиеся по коридору фигуры, с жадными глазами лица... при виде его они демонстрировали полное равнодушие или сверхъестественную любезность, рассеивались... и скоро поняли, что Зиленчика не поймаешь врасплох, осада будет долгой.

13

Зловещее событие подкралось незаметно. Все были оповещены, только Зиленчик, из-за вечной спешки и невнимания к стенной печати, поглощенный своими страхами, остался в неведении, и, заночевав в каморке, как он теперь постоянно делал, подверг свою жизнь великому риску. Рано утром, проснувшись от бешеной тряски и грохота, он осознал, что происходит нечто чрезвычайное, хотел выглянуть, но с ужасом обнаружил, что заперт снаружи. То ли это была жестокая шутка жадных юнцов, карауливших его, то ли рабочие, не подозревая о присутствии хозяина, прислонили что-то к двери - не знаю, но теперь толстяк ждал смерти без всякого внутреннего щелчка или звонка, о которых талдычила ненавистная ему теория.
Спасла его капитальная стена: каморку слегка перекосило, но зато была выдавлена из проема дверь. Зиленчик выкарабкался на свободу в самый разгар корчевания. Несколько боевых летательных машин, взвыв, выдернули стальную махину из бетонно-цементной запеканки. Колоссальное тело резонатора повисло на толстых стальных тросах, разбивались в крошку кирпичи, стонала земля, полезли во все стороны глубокие трещины, выступила черная вязкая грязь, забили фонтаны горячей и холодной воды из порванных трубопроводов...
Со временем остынет земля, зарастет эта рана, сквозь трещины в камне пробьется зелень, забудутся грохот и вой, вернутся птицы, успокоится жизнь. Прав Глеб, не нужен нам этот прибор, не нужен.

14

Бедный геронтолог, на краю кратера, перед лицом почти космических сил разрушения - он что-то новое понял, в его заскорузлом от научных догм мозгу проснулось человеческое чувство, он увидел, что происходят в мире события, к которым наука отношения не имеет, действуют силы и страсти теорией не предусмотренные, успокоительная точность законов свой предел имеет - и жить в общем-то страшно, когда заглянешь за тот предел, вспомнишь о том, что наука добросовестно умалчивает - о песчинке в метель, о легком листе в непогоду... Закономерность, может, и пробивалась через случайность, но не лучше, чем усталый путник сквозь пургу. Жизнь оказалась вотчиной слепых бешеных сил, в своей борьбе уничтожающих слабые ростки разума и знания.
Может, в отчаянии он преувеличивает?.. С наивностью ребенка он бросился к окружающим - если они все знают, то как живут?..
И тут же с удивлением и горечью обнаруживает, что прекрасно уживаются, а потрясшее его разум событие каким-то образом прошло мимо множества ушей и глаз. Кто говорил, что ничего не знает, кто, видите ли, что-то невразумительное слышал, но не имеет доказательств, а факты, как известно, наш воздух... а некоторые изобрели особый язык, на котором те же вещи назывались другими именами, и это позволяло сохранять легкий тон и даже некоторую игривость в намеках. Корчевание они называли реформацией, структурным процессом, даже очищением, или попросту - реорганизацией, как будто не замечая огромной дыры, поглотившей половину здания. Все это так поразило наивного в ненаучных вопросах Зиленчика, что он, преодолевая свою робость, приставал к каждому новому человеку, надеясь выяснить, представляет ли такое отношение закономерность или является исключением из правил.

15

Их беседу прервал надсадный вой. Сирена, возвещавшая раньше о вражеском налете, сообщила им, что день кончился. Наука закрывается на ночь. За разговором они не заметили, что день уже клонится к вечеру. Ничего себе сказано, да? - клонится... Попросту говоря, темнело, на дне пролома разлилась чернота, шли последние минуты, когда еще можно было пробраться через неофициальный выход. В кратер устремились многие, хотя главный выход был уже открыт: кто по привычке, кто из-за лени - ближе, кто из интереса, предпочитая трудности, риск сверзиться в вонючую яму, порвать одежду, кто просто из-за застарелого презрения к разрешениям и запретам - иду куда хочу... Сотрудники шли цепями, прыгая через камни и провалы, добирались до прорех в стенах здания и скрывались в наступающем на город сумраке. Сейчас зажгутся огни по ту сторону - кухня, ужин, вялые мечты, чаи...
Зиленчик развел руками, не смея задерживать нового знакомого, история осталась открытой. Марк понял, что на сегодня ему хватит с лихвой. Он махнул рукой Зиленчику, спрыгнул на каменистую неровную тропу, и скоро был уже на воле.
Он шел медленно, почти не понимая, где находится, только слышал, как хрустит под ногами легкий вечерний ледок. Он сразу безоговорочно поверил в эту историю, по-другому он не умел. И в то же время был потрясен открывшимися перед ним истинами. Не то, чтобы он не знал про такие вещи в жизни - прекрасно знал... но наука казалась ему заповедной областью, или храмом, за порогом которого следовало оставлять не только грязные башмаки. Оказывается здесь бушевали низменные страсти, шла борьба больших сил, которые, укореняясь, расшвыривали всех, кто рядом. Вот Зиленчик, что ему резонатор, что ему Глеб, и Лев?.. Как жить, не теряя ни своего достоинства, ни интереса, если тебя тянут в разные стороны, заглядывают в глаза - ты с кем?.. "Один не может ничего, они говорят - присоединяйся..." Недаром Мартин говорил - “вы хватаетесь за другой конец палки, значит, нужны им... “
Эти рассуждения затронули его, но не очень, потому что, сочувствуя другому, он к себе все это не относил. "Разве я один? Незримое братство есть - тех, кто создал все лучшее на земле - живых и мертвых. С ними нужно говорить, советоваться, а эти... пусть бесятся. Это у них от страха, от бессилия: не могут жить высокой жизнью, оттого и злятся, рвут друг друга на части, грызутся за лишний кусок. На двух стульях не усидишь - или ты выше или купайся в грязи! “
С юношеской запальчивостью он ставил вопросы в лоб, и находил простые честные ответы.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Поздно вечером ворвался Аркадий, потащил к себе. Старик был возбужден.
- Знаю, знаю вашего Мартина. Он родился химиком. Мне бы сейчас его знания... - Аркадий завистливо вздохнул. - Он гений. И вовремя исчез - заграница... А потом загнали в эту дыру, и забыли, он выжил. Что он там делает, взялся, небось, снова штурмовать небеса?
- Он умер... погиб, - хмуро ответил Марк.
И вспомнил ослепительно яркое апрельское утро. Он, как всегда, пришел в лабораторию, ему говорят - нет Мартина... В больнице санитарка вытирала брызги крови, они были везде - на полу, на стенах. Он сопротивлялся, не хотел, чтобы спасли. Мартин лежал в соседней комнате - окна настежь, скрежет лопат, глухие удары - с крыш сбрасывали тяжелый серый снег... Лицо спокойно, на губах улыбка.
Марк постоял и ушел. Теперь он не знал, куда идти. Поздно вечером пришел в лабораторию, отпер ключом, который дал ему Мартин, свет зажигать не стал. Подошел к окну. Внизу спал крохотный городишко на уютных холмах. Теперь он стал пустым и чужим, все кончилось.
- Вот оно что... - Аркадий устало потер лоб. - Как это случилось?
- Он отравился.
- Да, конечно, он ведь доверял химии. Я бы, как физик, предпочел силу тяжести... Ему повезло тогда с Германией, надо же, у Фишера в учениках! Открыл новое вещество, вошел в учебники... Живи, работай на всю катушку! А он - родина, родина... Дурак - вернулся. - Аркадий сказал это беззлобно и грустно. - Не ожидал от него.
От него всего можно было ожидать, подумал Марк. И вспомнил запах вивария, подсыхающего на батареях хлеба, которым кормили зверей... писк мышей, треск старого дерева в вечерней тишине... Он привыкал к высоким табуреткам, учился держать в руках тонкие стеклянные трубочки - пипетки, быть точным, неторопливым, делать несколько дел сразу... Он начал тогда жить. Перед ним было дело, цель, которая полсотни лет привлекала лучших из лучших. Теперь все зависело от его ума, смелости, терпения.

2

Когда Марк пришел к Мартину, тот был уже безнадежно больным человеком, но еще карабкался, пытался подняться на ту высоту, которую знал. Большую часть времени возбужден, он мог не спать сутками, в нем сгорал большой силы заряд, и чудом не взрывался. За ночь исчезали сложные установки, возникали новые, утром он вел уже другой опыт, метался по своему закутку, блестящ, язвителен... убивать своих врагов немногими словами он умел как никто. И одновременно едва заметными толчками пальцев переключал приборы, на ходу поправлял трубки... Раз или два в месяц он становился вял, мрачен, сухое лицо отекало, он отсиживался дома, приходил по вечерам, лежал на своем диванчике, а иногда появлялся там, где копошился Марк, кружил между столами, молчал, потом неожиданно начинал рассказывать - о людях, имена которых давно стали легендой.
Иногда к нему приходили счастливые спокойные дни - он резко поворачивал все дело, видел ошибки, намечал направление. Странные корявые мысли приходили ему в голову, они противоречили учебникам... Через пару дней Марк видит, обычные возражения он воспринимает с болезненным оживлением, убегает, расстроенный... возвращается - "послушайте..." - пытается подкопать свою же теорию, выстраивает длинные и путаные доказательства... и натыкается на незыблемую основу, которую заложил сам. Эти встречи с самим собой пугали его -" странно..."
- Что будет после моей смерти? - скрипучий голос витал над лабораторными столами. - Перво-наперво сделают ремонт, станет чисто - некуда плюнуть... и тихо. Понаставят во всех углах журнальные столики, современные, колченогие, чтобы кофе сосать каждые полчаса... И посадят вместо меня напыщенного болвана - будет важно перегонять из пустого в порожнее. Но я-то, я-то хорош! Науке безразлично, что сижу на мусорной куче. Вот, открываю журнал - и меня бьют по лицу: это не сделал! то не умеешь! третье прозевал!

3

- Может, его вынудили?.. - Аркадий непроизвольно понизил голос.
- Нет, он сам решил.
Он понял окончательно, что не выкарабкаться, что повторяет зады, недостоин себя, каким был в свои счастливые дни. И потерял интерес ко всему. Он был, конечно, особый человек, из тех, кто по всем правилам не должен выжить: не то, чтобы спину согнуть - улыбнуться вовремя не умел, поддакнуть, пустым словом похвалить. Когда заводили при нем старую песню, что "такое уж время", он сразу обрывал своим сиплым голосом - "не было другого времени..." Как они там, у холодного тела, сочувственно кивали, эти господа, которые гордятся своей ловкостью - "умеют жить", знают правила, читают меж строк, руководят, приписывают себе чужие труды, или не приписывают и горды своим благородством... А некоторые плохо скрывали радость - еще раз убедились в своей правоте. Он был слишком велик для них, и не умел это скрыть, не хотел по достоинству оценить белоснежные халаты, гладкие проборы, важную тягучую речь, статейки в провинциальном журнале... - в широченных ботинках, плаще, потерявшем цвет, допотопной кепке, натянутой на лоб, он проходил мимо них, он их ни в грош не ставил. А они в своих учебниках, довоенных, читали о нем, и видели, что в новых-то его нет, исчез, пропал, и злорадствовали... Такие, как он, не вызывают у окружающих уютного теплого чувства, потому что предлагают свой масштаб всему, а у нас свой - себе оставить ступеньку, пусть не гений я, но тоже талант!

4

- Вы его перед этим видели?..
Марк помнил тот вечер. Он только начал опыт, в колбе бесится жидкость, багровые отсветы на стенах и потолке. Он отмеряет в пробирки растворы из разных колб. Марк любил эту неспешную точную работу - втягиваешь раствор в пипетку чуть выше нужной черты, пальцем слегка прижимаешь верхний конец, и следишь за тем, как темный мениск опускается к нужной черте... и намертво палец, чтобы замер крошечный столбик в страхе перед грозящей ему пустотой...
Марк обычно издалека различал эти четкие шаги, а в тот вечер не услышал, и обернулся потому, что мыши, привыкшие к его неторопливой возне, вдруг испуганно затихли, а воздух, до этого свободно притекавший из коридора, остановился. Он обернулся, с пипеткой в руке, и увидел Мартина: тот стоял в дверях, лицо в тени. Неопределенно махнул рукой, и исчез. Марк подошел к двери. Мартин был уже в конце коридора, шел быстро и широко, мелькнул и скрылся. Может, ему хотелось говорить, не раз потом думал Марк, а я был поглощен своим занятием, сосредоточен, отчужден... как он сам учил меня!.. И он отступил в тень, с горечью, и это было еще одной каплей...
- Видел мельком... не говорили...

5

Марку казалось, что Аркадий какой-то неуязвимый, все ему как об стенку горох, а теперь почувствовал - что-то засело в старике, как заноза. Тот долго молчал, шевелил губами, и, наконец, выдавил из себя:
- Видимо, я не такой, я бы так не смог. Не было, наверное, во мне той одержимости... и злости, которые его погубили. И вынесли на высоту... Пока я был там, держался - вот, приеду, все заново начну... Нет, конечно, знал про достижения и все такое, но то, что увидел... Это была другая наука. Тут я, пожалуй, сломался. Обиделся на нее, что ли, хотя глупо... Я воспринимал ее как живое существо - вернулся к ней, а она меня отшвыривает! Не годен! Глупо, глупо... Нет, я по-прежнему благоговею, пытаюсь, заигрываю в свое удовольствие. Ведь она питает меня, дает мне связи с миром, глубинные... Не с этим - обманкой, грязью, непотребством, а настоящим миром, где есть порядок, закон, а не буйствует инстинкт и случай... Иногда чувствую, мой вопрос понят! Значит, я не насекомое на мусорной куче. И, конечно - игра, погоня, азарт: раскидываешь сети, отсекаешь все пути, кроме одного, и сторожишь... Что из того, что я охотник стал никудышный!.. Но вот что происходит - мне играть хочется все реже, а истину познать как-то по-другому. Не от факта к факту ползти, подобно жуку... а как смотришь в глаза незнакомому человеку, и видишь - он добр, и редко ошибаешься. Теперь я хочу, чтобы мир... как кусочек шагреневой кожи... или этот, портрет... вот также зависел бы от меня, от каждого моего решения, и дыхания, а не просто безразличное ко мне пространство...
- Это ересь, - в смятении подумал Марк, - он путает объективное и субъективное, пропасть для ученого. Докатился Аркадий!

6

- Нет, не то я сказал! - думал перед сном Аркадий. Случайно вырвавшиеся слова испугали его самого. - Какая еще "кожа", дурак! Я держусь наукой. Жизнь настолько ужасна, что я сжимаюсь в своей щели, ничего понять не могу - что правит миром, почему до сих пор живы немногие, которые не как все, почему рождаются снова и снова? Ведь неумолимый отбор, не старый, слепой и довольно благодушный, а новый, быстроглазый и остроклювый, давно должен был бы догнать их, и прервать?.. Случаются странные события, которые не имели ни малейшей вероятности возникнуть и развиться. Этот парень, откуда он такой, что с ним будет лет через десять? Усики, пузико, темные для значительности очки, парадное пальто, ученый вид - и пустота внутри, пошлость и гниль. Где огонь, где святые намерения спасти мир, осчастливить человечество, проникнуть в суть вещей? - он смеяться будет, он поймет жизнь "как она есть", будет здоровым и богатым... И пустым. Ужас, какой ужас - видеть, как разрушается лучшее, взращивается худшее, недоброе! Что сделать для него, чем помочь?.. Что я могу, только отравить своими сомнениями...

7

- О чем он говорил, думал Марк, - какой ужас, остаться пустой щепкой в пространстве без общего закона и масштаба! Это тебе не либеральная относительность с вежливыми оговорками, защищающими уют не слишком больших и не очень малых - это со своим метром-сантиметром остаться наедине с кратерами и солнцами - безумие! Какова самонадеянность - приписывать миру свои туманные ощущения! Не этим ли я занимался, когда не знал еще ни пути, ни цели - был для себя всем миром. Потом вырос из этого, переродился - мир оказался велик, велик!.. Это у него от тоски, от бессилия - не может приобщиться, понять современную картину знания, от этого своеволие, бессмысленное бунтарство, стон обреченного, брошенного на обочине...
А он-то считал Аркадия правоверным ученым, высокомерным физиком! Однако, что-то его задело в смутном разговоре, тень осталась. Способность науки огибать людей, не оглядываясь, оставлять позади, восхищала его суровой справедливостью, но иногда беспокоила: не окажется ли он сам в один прекрасный день в стороне от магистрали, пусть даже на крутом утесе, как Мартин?.. Оказывается, столько людей остается в стороне, в глуши непонимания, в болоте обманов и иллюзий... Как они живут, должны ведь денно и нощно горевать, неисправимо обделены?..
И с этим нешуточным вопросом заснул, сидя поперек кровати, сняв один ботинок и не успев стащить второй.
Не мне судить, кто из них ошибается, кто прав... Для меня интересней... и удивительней, как вообще могло возникнуть из хаоса и тьмы это бормотание двух живых существ, когда по соседству  с ними и пыли живой не соберешь, облети хоть миллиард километров.

Продолжение №5 романа Vis vitalis Д.Марковича
.......................
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Утром забарабанил в дверь Аркадий. Несмотря на бережное отношение к собственной двери, чужие он не щадил, стучал как милиционер. Марк, привыкший к деликатным постукиваниям, сначала возмущался, а потом понял: Аркадий перебарывает свою робость. Перед чужой дверью старик всегда испытывал сомнения - зачем пришел?.. Вдруг высунется баба, станет осматривать?.. или возникнет на пороге официальное лицо, понятые жмутся к стенке... Он был готов ко всему, каждый раз перескакивал через свой страх, и стук вырывался из-под руки резкий и грубый.
Картошку с птицей ели холодной и без хлеба, за вчерашним спором прохлопали магазин. Аркадий молчалив, во рту горечь - сон его убил. И так ходишь по грани, не хватало еще пятой колонны, в спину, наповал. Марк после своей ночи тоже вял и рассеян. Не потому что страшно стало, он легко забывал страх. Его угнетали намеки на что-то непредвиденное в себе, будто сидишь на гейзере, а он вот-вот... Его даже счастливые мысли озадачивали - откуда?.. словно кто-то другой придумал... "Жить в мире с собой...", вспомнил он слова отца, довольно насмешливо переданные матерью. Она-то была за борьбу, переделки и постоянное усовершенствование, и внушила это сыну, а отец повторял свои слабые слова в отчаянии, как заклинание. Будучи сыном своего отца, Марк невольно мечтал о мире, но как сын своей матери, придавал этой мечте другой смысл: Мир как господство разума над случайными силами - сначала пусть победит, а потом уж мир.
- Утром семинар, советую.
- Сегодня Штейн.
- Успеете и к Штейну и на семинар. Придет Шульц, должна быть драка.

2

Знаете ли вы, наблюдали, быть может - чем хуже работают люди, тем глаже и чище у них полы, а самые бездельники ухитряются сохранять паркетный блеск даже в химических лабораториях, меняют рабочие столы на письменные, обкладываются картотеками, одна современней другой... а в углу у них малюсенький рабочий столик, на нем электроплитка - здесь заваривают кофе.
На четвертом этаже пола вовсе не было, а лежали каменные выщербленные плиты, известняк, как на приморском бульваре, и видно, что никто не болеет за чистоту... Коридор уперся в тупик, пошли бесконечные комнаты и переходы, в каждом углу что-то гудит и варится, мерцает и поблескивает, все работает, а не пылится без дела. И никто на тебя не смотрит, не зовет облегчить душу, не ждет подвоха - занят собой: кто тянет трубочкой мутную гадость из пробирки, кто тащит подмышкой кутенка, не иначе как узнать, что внутри, кто тут же, пристроившись в уголке, чертит мелом на двери - не мог, стервец, добраться до доски, не дотерпел - вокруг него толпа, один хлопает по плечу - молодец! другой тянет за рукав - отойдем... И качаются красивые стрелки импортных приборов, и мечутся разноцветные зайчики по узким зеркальным шкалам, и пронзительно надрывается в углу телефон, забытый всеми прибор связи и общения...
Марк шел и видел - здесь каждую секунду что-то происходит, возникают и рушатся империи, "это говно" - беззастенчиво говорит один, "старое говно" - уточняет другой, и оба довольны.
Проходы становились все уже, и, наконец, движения не стало: посреди дороги возвышалось огромное колесо, из- под которого торчали очень худые длинные ноги. Марк обратился к ногам, чтобы узнать, где скрывается тот, к кому его уже не раз посылали нетерпеливым взмахом руки - там, там... Голос из-под колеса пробубнил, что следует идти дальше, но при этом постараться не наступить на оголенные провода слева от правой ноги, и не задеть раскаленную спираль, что справа от левой руки. Марк только решился, как раздался оглушительный треск, полетели оранжевые искры, спираль потемнела, ноги дернулись и замерли. Марк уже высматривал, кого призвать на помощь, вытащить обугленный труп, как тот же голос выругался и заявил, что теперь беспокоиться нечего - шагай смело. Марк перешагнул, перепрыгнул, подполз, пробрался к узкой щели и заглянул в нее.
Там, стиснутый со всех сторон приборами, сидел за крошечным столиком человек лет сорока с красивым и энергичным лицом. Он быстро писал, откладывал написанный лист, и тут же строчил новый - без остановки, не исправляя, не переделывая, и не задумываясь ни на секунду. Из кончика пера струилась черная ниточка, извиваясь, ложилась на бумагу, и нигде не кончалась, не прерывалась... Эта картина завораживала, напоминая небольшое природное явление, не бурный, конечно, вулкан с огнем, камнями и злобной энергией, а то, как молчаливо, незаметно, без усилий извергает прозрачную субстанцию паук - она струится, тут же отвердевает, струится...
Марк стоял, очарованный стихийным проявлением процесса, который давно притягивал его. Ручка казалась продолжением руки, нить словно исходила из человека.

3

Тут он поднял глаза и улыбнулся Марку, весело и беззаботно. Он действовал свободно и легко, охотно прерывал свое извержение и, также без видимых усилий, продолжал с того слова, на котором остановился. Он явно умел отрываться от земли, это Марк понял сразу. Но не так, как его кумир, великий Мартин - тот грубо, тяжело, с видимым усилием поднимался, волоча за собой груду идей, вороха экспериментов, но уж если отрывался, то, как орел, уносил в когтях целую проблему, огромный вопрос, чтобы в своем одиноком гнезде расправиться один на один, расклевать вдрызг и снова расправить крылья... таким его видел верный ученик, простим ему некоторую высокопарность. В отличие от первого Учителя, этот гений, звали его Штейн, умел чрезвычайно ловко округлить и выделить вопрос, вылущить орешек из скорлупки, вытащить изюм из булки и, далеко не улетая, склевать своим острым клювиком, и снова, к другому созревшему плоду - расчетливо, точно зная, что уже можно, а что рано, что назрело, а что сыро... не преувеличивая силу своих небольших крыл, он действовал спокойно и весело, и жизнь в бытовом смысле совсем не презирал. Он относился к типу, который прибалты называют "лев жизни"... ну, не лев, а небольшой такой, красивый львишка, смелый в меру, циничный по необходимости, не лишенный совести и доброты - не забывая себя, он старался помочь другим.

4

Десять минут, оставшиеся до семинара, пролетели как во сне.
- Да, да, возьму, завтра приступайте. Парение? Весьма своевременно, сам думал, но на все не хватает. Химия? - это здорово! Хотя меня больше волнует физическая сторона... Впрочем, делайте, что хотите, главное, чтобы жизнь кипела! Нет, нет, ни денег, ни приборов, ни химии - ничего. Но есть главное - я и вы, остальное как-нибудь приложится! Мне интересно знать о жизни все, все, все... Но вот что главное - Жизненная Сила! Пора, пора от мутного философствования переходить к молекулам, расчетам. Да, да, три вопроса, это я поставил, что скрывать. Что, Где... Некоторые спрашивают - Зачем, но это не для меня. Мой вопрос - КАК? Что она такое? Что за материя такая, в которой рождается эта удивительная страсть? Где? Мне совершенно ясно, что в нас, в живых существах! Впрочем, есть и другое мнение. Ох, уж эти лже... КАК она действует, как заставляет нас барахтаться, карабкаться, упорствовать?..
Он поднял красивые брови, всплеснул руками:
- Как только она ухитряется сохраниться в еле теплящемся теле? Как на спине сигающего в ледяную пропасть мира удерживается теплая и нежная красавица? А парение? - лучший ее плод, творчество и разум?.. Сбросить покровы мистики и тайны! Ах, этот Шульц! Бедняга... Ну, ничего, скоро разделаем его под орех, зададим перцу, трезвону, дадим прикурить малахольному мистику! Очаровательная личность. Жаль только, мозги набекрень.
Он сверкнул очами -"дерзайте, как я!" - и сильной рукой распахнул спрятанную за креслом дверь. Перед Марком лег широкий пустынный коридор.
- Не бродите по закоулкам, вот дорога - налево буфет, направо лестница. Спускайтесь в зал, а я соберу заметки, и за вами.
И подмигнув, добавил: - Бодрей смотрите, бодрей! Наука баба веселая, и с ней соответственно надо поступать. Еще поговорим, когда уляжется пыль от этих потасовок.

5

Ошеломлен и очарован, Марк двигался в сторону, указанную новым учителем. Штейн представлялся ему мудрым, но дряхлым, а этот полный сил "лев жизни" поразил его. Он вспомнил слова Штейна - "у смерти временные трудности возникают, это и есть жизнь" - и еще раз удивился остроте и смелости мышления, хотя сама идея показалась спорной - так сложно и красиво умирать?.. А образ нежно-розовой девы на спине могучего черного быка?.. Чего только он не услышал за эти счастливые минуты!
Везет человеку! Между неразумными порывами молодости и мудрой дряхлостью случается довольно узкая щель, в которой норовит задержаться каждый неглупый и не совсем опустивший руки человек... Штейн был активен, но не нагл, дерзок, но до унижения седин не доходил, восставал против авторитетов, но и должное им отдать умел, поднимал голос за справедливость, но без крика и безумств, помогал слабым - если видел, что жизнь еще теплится, неугодных не давил, но обходил стороной, от сильных и страшных держался подальше... если не очень были нужны... Но умел и стерпеть, и промолчать, жизнь смерти предпочитал всегда и везде, и даже на миру, где вторая, утверждают, красна. Это был идеальный гармоничный человек какой-нибудь эпохи возрождения, небольшого ренессанса в уютной маленькой стране, он там бы процветал, окружен всеобщим уважением, может, министром стал бы... А здесь, в этом огромном хаосе? Его знали в узком кругу, в тридцать доктор, в сорок академик, в сорок два злостный космополит и неугодный власти человек... Потом страсти улеглись, он выжил, выплыл, сбит с толку, испуган, зато весь в своем деле. Потом слава - и снова запрет и гонения, он домашний гений, не выездной... Еще что-то... Он на рожон не лез и каждый раз потихоньку выныривал, потому что уходил глубоко на дно, хватался за свое дело, как за соломинку, берег свой интерес. Он жизнь любил за троих, в двух жизнях потерпел крах, но еще одна осталась, а тут вдруг стало легче, светлей, он воспрял...
С Глебом они друг другу цену знали, оба профессионалы: Штейн в теориях жизни, Глеб в жизненной практике, и потому сталкивались редко. Один ничего не просил, другой ничего не предлагал, терпимые отношения... если не считать глубокой, тайной неугасимой ненависти, которую испытывают приковавшие себя к телеге жизни, к тем, кто одной ногой не здесь.
Итак, Марк без памяти от радости спускается в зал, уже у цели. Тем временем Аркадий шел туда же, но своим путем.

6

Из гордости и особой деликатности он, что-то пробурчав, исчез у входа в Институт прежде, чем Марк успел узнать, куда он бежит, и почему бы не продолжить путь вместе. Аркадий не хотел, чтобы Марка видели с ним, он был уверен, что подмочит репутацию подающему надежды юноше: во-первых, нищий старик, во-вторых, пусть реабилитирован, но нет дыма без огня, в-третьих... он сам был горд и не хотел чувствовать себя сопровождающим, все равно при ком - он был сам при себе и это положение с гордостью и горечью оберегал.
Вообще-то у него не было простой бумажки - пропуска, и он предвидел унижение. Вернее, пропуск был, но давно просрочен, а добиваться снова разрешений и печатей ему было тоскливо и тошно, хотя лежал где-то в закромах у кадров клочок бумаги с бисерными строчками, и давно следовало выдать ему бессрочное свидетельство, если б не Руфина. Эта дама с широкими плечами и багровым от переедания лицом не терпела Аркадия: во-первых, правильно, нищий, во-вторых, бестактно вернулся из неизвестности и еще на что-то претендует, в-третьих, обожая Глеба, она не меньше обожала и Евгения, а тот в своей обычной манере - "Руфиночка, каторжник плюс жидовская морда, отшей, милая, отшей!" Она пыталась защитить от каторжника парадный подъезд, пусть шастает в области провала, с этим, видно, ничего не поделаешь... но Аркадий нагло входил и выходил через официальные двери. Он ухитрялся появляться там, где его не должно было быть! Опять выходит, трясет лохмотьями, напускает паразитов на главный ковровый путь! Она бессильно наблюдала из зарешеченного окна, меж пыльных фикусов, с фиолетовым от ненависти лицом. Опять!

7

Перед семинаром разный чужой народ толпился в вестибюле, и Руфине, заметившей старика из окна, нужно было секунд двадцать, чтобы поднять тяжелый зад, подойти к двери, кликнуть охрану... Все это Аркадий давно просчитал. Он сходу нырнул в туалет, подошел к встроенному в стену железному шкафу, в котором спрятаны проводка, трубы и имущество уборщиц, отпер дверь и скрылся, заперев шкаф изнутри. Тут же в туалет просунулась голова и опасливо поводя глазами, поскольку женская, сказала:
- Никого, Руфина Васильевна...
Опять ушел! Аркадий в темном шкафу быстрым движением нащупал лесенку, привинченную к стене, и начал спускаться в бездонные глубины. Он стремился в железный коридор.

8

Железный потому, что обит стальным листом, в нем множество люков, ведущих еще ниже, где можно висеть, лежать, скорчиться и пережидать опасность, но продвигаться уже нельзя... Он спускался долго и осторожно, знал - застрянешь, сломаешь ногу - не найдут... Наконец замерцал огонек, и он увидел уходящий вдаль трубчатый проход, два метра в ширину, два в высоту - кишечник Института, он шутил. Здесь он чувствовал себя спокойно, отсюда мог проникать в любые лаборатории, залы, буфеты, и даже во владения Евгения, минуя замки и засовы. Но он туда не хотел, длинными гремящими железом путями проникал, куда ему было надо, и также исчезал.
Он любил эту пустынную дорогу, спокойно шел по гудящей жести, привычно заложив руки за спину, и размышлял о смысле своей жизни. Он давно понял, что в целом она смысла не имеет, если, как говорят математики, суммировать по замкнутому контуру, пренебрегая теми незначительными изменениями, которые он сумел произвести в мире. Поэтому он рассматривал небольшие задачи, беря за основу не всю жизнь, а некоторые ее периоды, опираясь на события, которые его потрясли или согрели. Умом он понимал, что эти редкие явления настолько случайны и не имеют жизненной перспективы, что со спокойной совестью следовало бы их отбросить - но не мог, возвращался именно к ним, изумляясь и восторгаясь всем добрым, веселым, умным, храбрым, справедливым, с чем время от времени сталкивался... Умиляясь - и недоумевая, поскольку эти явления явно нарушали общую картину, выстраданную им, стройную и логичную.
- Странно, черт возьми, странно... - бормотал он, приближаясь к очередному повороту, за которым осталось - кот наплакал, подняться и на месте.

9

Он благополучно повернул и прошел по гремящему настилу метров десять, как вдруг будто гром с ясного неба:
- Вить, иди сюды... где сигареты, падла?.. - и еще несколько слов.
Аркадий внутренне дрогнул, но продолжал, крепко ставя ноги, медленно и неуклонно шагать к цели.
- Вить, ты чего... а ну, подойди! - в голосе усилилась угроза.
Аркадий, чувствуя неприятную слабость в ногах, продолжал путь. "Осталось-то всего... - мелькнуло у него в голове, - может, успею..." В железных стенах через каждые десять метров были щели, ведущие в квадратный чуланчик, в глубине спасительная лесенка; отсюда начинались пути во все комнаты, коридоры и туалеты здания. Голос шел из одной такой щели, позади, а та, что была нужна, уже маячила Аркадию. "Главное первые ступеньки, тогда ногами в морду - отобьюсь..." - лихорадочно думал он, ускоряя шаги. Он решил усыпить бдительность переговорами.
- Во-первых, я не Виктор, - он старался говорить внушительно и безмятежно, чтобы передать исподволь это чувство оппоненту. - А во-вторых - не курю.
- Ах ты... - падение крупного тела на железо, несколько быстрых скачков за спиной, и тяжелая лапа ухватила его за плечо. Аркадий быстро развернулся и на высоте глаз увидел огромное косматое брюхо, сплошь разрисованное синими и голубыми узорами с хорошо известной ему тематикой... "Головой в брюхо и бежать?.. Такое брюхо не прошибешь..." Он отчетливо представил себе, что будет дальше. Через годик его найдут, и то случайно.
- Ах, ты... - с шумом выдохнул мужчина, - это же Аркадий Львович!

10

Блаженство нахлынуло на Аркадия, любовь к человечеству разлилась по жилам. Он понял, что хочет жить, несмотря на все подсчеты и итоги. "Расхлопотался, - он подумал с усмешкой, - в жопе твой интеграл, жить любишь, стерва..." Он допускал такие выражения в исключительных случаях, и только в свой адрес.
Аркадий поднял голову и увидел бурую лохматую шевелюру, чистейшие синие глаза навыкате, внешность колоритную и легко узнаваемую.
Софокл! Механик при центрифугах, сын отечественной гречанки и опального прозаика, погибшего на чужбине от укола иностранным зонтиком. Он когда-то сочинял стихи и даже напечатал в районной газетке несколько строк, потом лет двадцать писал роман... "Всю правду жизни в него вложу" - он говорил мрачным басом, и то и дело подсовывал Аркадию главы, считая его большим знатоком блатной жизни и образованным человеком одновременно. Куски романа представляли собой слабое подобие того, что впоследствии назвали "чернухой". Аркадий подобное не любил, он и слов-то этих панически боялся, физически не выносил, тем более, гнусных действий, которые они, хочешь-не хочешь, обозначали.
Полугреческое происхождение и литературные наклонности объясняют прозвище механика, взятое из низов нашей памяти, школьной истории. Древний мир - первое, что вспоминается из тех далеких лет: полумрак, послевоенная свечечка, чернильница-непроливашка, воняющая карбидом... и эта непревзойденная по фундаментальности книга, - ведь меньше всего перекраивался далекий древний мир - к тому же впечатления чувствительного детства, картины вечно теплого места, где среди пальм героически сражаясь, умирают за свободу рабы, закалывают друг друга консулы с горбатыми носами... и эта вечная трагическая троица - Эсхилл, Софокл, Еврипид, а также примкнувший к ним Аристофан.
Софокл трясется от холода, от него, как обычно, разит, он жаждет закурить, и почему-то погряз в "железных джунглях", как называл эти места народ.

11

- Львович, ты нам нужен! - Софокл смотрел на Аркадия как на внезапно появившегося перед ним пришельца из дружественных высокоразвитых миров, которые только и могут вытащить из трясины нашу цивилизацию.
Аркадий мог теперь, сославшись на занятость, пообещать найти Виктора, махнуть рукой и скрыться, авторитет позволял, но после пережитого страха он размягчился, решил вникнуть и помочь:
- В чем дело, Дима, что вы здесь околачиваетесь? И Дима-Софокл, вздыхая и размахивая растопыренными пальцами, в духе своих предков, объяснил суть дела. Тупичок был непростой, он вел в склад химических реактивов, где стояла огромная цистерна со спиртом. Как-то, забравшись по своим делам в лабиринт труб, проводов, чугунных стояков, Софокл обнаружил, что подобрался снизу к тому самому чану, что был притчей во языцех у всего народа. Уже заинтересованно ползая во мраке, он нашел причудливой формы щель между баком и арматурой, и, приблизив к ней чувствительный нос, учуял знакомый запах - где-то в глубине подтекало. Просунув руку, он с трудом дотянулся до источника - действительно, капало! Покрутившись и так и эдак, он догадался - полотенце! забивается плотно в щель, понемногу пропитывается... Вафельное полотенце Софокл утащил из дома, и дело пошло. Результат превзошел все ожидания - около двух стаканов в час! Уйти стало сложно - бесплатный продукт, а не выжмешь вовремя - утекает, всасывается стенкой как губкой.
Аркадий слушал и холодел от ненависти. Никогда он не мог понять этих людей! Он в рот не брал спиртного, алкашей презирал, как и всех прочих наркоманов и психов, которые, отворачиваясь от жизни, уходят в кусты. Примерно также он относился к религии, духовной наркомании - считал за полный бред, нужный идиотам и слабым людям, темным, не уважающим себя. Несколько мягче он относился к искусству, воспевающему все неопределенное, расплывчатое, сумбурное... Время от времени все-таки почитывал, отвлекал тоску, презирая себя за слабость. Наследие смешного детства, и юности, тогда он верил, что разум, слово, идея правят миром, или хотя бы весомы и уважаемы в нем. Совсем, совсем не так, это уроды жизни, бесполезные нищие в подземном переходе от станции А к станции Б.

12

- Подожди, Львович, сейчас... - Припав щекой к лоснящемуся боку как к толстой матери, Дима запустил руку до плеча в узкую щель и осторожно вытянул оттуда черное лохматое существо, напоминающее осьминога с обрубленными щупальцами. Держа насыщенную продуктом ткань на вытянутой руке, он быстро опустил ее в эмалированный сосуд странной формы, стал сжимать и выкручивать. Аркадий с изумлением узнал детский ночной горшок. Зафыркала, полилась серая жидкость, распространяя дурманящий запах в сочетании с вонью грязной половой тряпки.
- Не заставил бы... - мелькнуло у Аркадия.
- Извини, Львович, не угощаю, ты теперь мозговой центр. - Дима, выжав тряпку до немыслимого предела, вернул ее на место, и, бережно держа горшок двумя руками, безоглядно припал к нему. Свечка трепетала, тени метались, обстановка была самая романтическая.
- Вопрос в том, - утолив жажду, Дима многозначительно посмотрел на Аркадия, - как непрерывный процесс организовать. Не ползать же сюда каждый час, сам знаешь дорогу.
- Дима, вы что, ребенок, а фитиль? - Аркадий наклонился и, преодолевая брезгливость, пощупал ткань - годится.
- Пробовали, Львович, потери, стенка впитывает.
Аркадий задумался, но ненадолго:
- Обработай снаружи парафином. Только сначала выстирай ткань, что вы грязь сосете!
Дима с молчаливым изумлением смотрел на Аркадия. Конечно! Фитиль, но непроницаемый, как трубопровод!
- А не растворится?
- В холодном спирте парафин не растворяется, надолго хватит.
И, не удержавшись, добавил:
- Вы бы завязали с этим делом, ведь погибель.
- Конечно, погибель, - согласился Софокл, - но, может, кончится?..
Они как рабы у своего горшка, подумал Аркадий, - добровольные рабы.
- Может выпьешь теперь? - Дима предлагал, но не настаивал. Аркадий, преодолев тошноту, покачал головой.
- Спешу. Свечку расплавишь - и вот так... - он показал, - протянешь жгут в горшок. Ну, все.
Он с трудом разогнулся, глянул на часы - всего-то десять минут прошло, еще успею. Даже лучше опоздать: свет погасят, тогда и проберусь на свободное местечко.

13

Ужасная беда, думал он, впервые преодолев отвращение. Он всегда сторонился этих людей, называя тем страшным именем, которое придумал англичанин, фантаст, предвосхитивший и подземные коридоры, и странные сгорбленные фигуры... Морлоки - вот! он вспомнил - морлоки и элои, две половинки теряющего разум человечества. "Все бесполезно, все, все.." - он не замечал, что бормочет, его мучило отсутствие воздуха и боль в груди, которую он стал замечать с весны. Ничего, рассосется. Он панически боялся медиков, в особенности медицинских дам - садистки, такое наговорят, что иди и вешайся. Больше всего он боялся попасть им в лапы - бессильный, жалкий, смешной, грязный, противный... Схватят, закрючат, подчинят себе, будешь заглядывать им в глаза, искать спасения, радоваться обманам - "вы у нас еще молодцом..." Нет, я сам, сам. Страшно потерять волю и разум, тогда его снова схватят и будут держать вдали от дома, в чистенькой тюрьме.
Он поднялся и стоит в темном душном шкафу, прислушивается к звукам. Открывает - и в туалете, рядом с залом. Этот туалет был особенный - теплый, с туманными окнами, полутемный, тихий... Иногда - один, он долго стоял здесь, держа руки под сушилкой. Тихо посвистывал моторчик, пальцы постепенно теплели, сначала становилась горячей кожа, потом глубже... Он выгонял мороз, который годами въедался в тело, он был счастлив от этой теплой тишины, сумрака, покоя... Никто не может его испугать, выгнать, здесь все занимались одним и тем же, и на миг становились равны.
Стукнула дверь, вошел некто, сделал свои дела и поспешил к выходу. Аркадий подождал, пока затихли шаги, одернул пиджачок, пригладил пятерней остатки волос, и вышел.

14

В зале и перед ним толпы не было - несколько случайных людей с этажа, привлеченных объявлением, стайка аппетитных лаборанточек, которым хотелось поглазеть на молодых людей, странных - не пристают, только и знают, что о своих пробирках -"ты прилила или не прилила?" "Ну, прилила, прилила!.." Но понемногу стали собираться заинтересованные - болельщики той и другой идеи, молодые тщеславцы, мечтающие о большой науке, средних лет неудачники, интересующиеся больше расстановкой сил, карьеристы, старающиеся пробраться поближе к авторитетам или начальству, азартные люди, для которых главное, кто кого... многочисленные командировочные из глухих уголков, полюбоваться на знаменитостей, которых обещали, и другие разные люди.
Широко распахнулись двери - до этого все протискивались в узкую щель, а тут даже несколько театрально, обеими створками сразу - вбежали двое, покатили красную дорожку... Было или нет, не столь уж важно, главное, что ощущение дорожки было, и если не бежали, а забегали, заглядывали в глаза - тоже какая разница, важно, что шел между ними высокий худощавый брюнет с лихими усами времен кавалерийских атак, академик девяти академий и почетный член многих международных обществ. Глеб оторвался от окружающих, взошел на возвышение, тут же к нему подсела милая женщина, Оленька, вести протокол.

15

Прокатилась волна оживления - в зал вошел Штейн, с ним пять или шесть приближенных лиц. Тут не было бегущих с коврами, все значительно пристойней, хотя заглядывание в глаза тоже было. Теперь Марк увидел своего нового кумира со стороны. Худощавый, как Глеб, но невысокий. Зато с могучей челюстью и выдающимся носом. По правую его руку шел очень длинный юноша с маленькой головкой из которой торчал большой грубо вытесанный нос, по бокам свисали мясистые багровые уши, мутноватые глазки смотрели поверх всех в никуда. Это был первый ученик Штейна Лева Иванов. Несмотря на непривлекательную внешность, Лева был веселым и остроумным, юмор его носил отпечаток научного творчества с легким туалетным душком. С другой стороны шел второй гений, Максим Глебов, сын знаменитого физика, толстый парниша с круглым веселым лицом и совершенно лысой головой. Максим восхищал полной раскованностью. Обычно он садился в первый ряд и приводил в ужас докладчиков громкими замечаниями: обладая феноменальной памятью, он давал справки по ходу дела, просили его или нет, к тому же моментально находил ошибки в расчетах и тут же объявлял о них всему залу. Друзья считали его ребенком, остальные тихо ненавидели и боялись. Максим уселся рядом со Штейном и принялся рассказывать анекдоты, радостно хохоча, в то время как все остальные были несколько напряжены, предчувствуя острую борьбу.
Тут же были две дамы - Фаина, черная лебедь, и вторая, Альбина, белая лебедь, высокая худощавая женщина лет сорока, умна, зла и "увы, славянофилка", со вздохом говорил о ней Штейн; не сочувствуя взглядам Альбины, он все равно любил ее. Штейн всегда любил своих, эта черта не раз выручала его, и подводила тоже... Альбина всю жизнь имела дело с евреями - и дружила, и любила, и компании водила, но стоило завести разговор о судьбах России, а это любят не только русские, но и живущие здесь евреи - тоже почему-то болеют - как только разговор заводил в эти дебри, Альбина преображалась: не то, чтобы ругала других, но так старательно превозносила неистощимые запасы генетического материала в сибирских просторах, что сам напрашивался вывод о непоколебимости нации. Это было бы даже приятно слышать, если б не подавалось так напористо, с горячечной гордостью, что уязвляло тех, кто не имел столь мощных запасов, слаб телом и невынослив к климату Севера. Она и в прорубь сигать была среди первых, это называлось - моржеваться, а женщин, любящих ледяную воду окрестили "моржихами". Приметы времени... Но что это я! Максим сучит ногами и брызжет анекдотами, его не слушают, все ждут - где Шульц?

16

Как ни высматривали, он появился незаметно, легко скользнул по проходу, и вот уже в высоком кресле. Они со Штейном ревниво следили, кто ближе сел, кто дальше: Штейн на первом ряду - и Шульц впереди, только в противоположном углу, и в зале возникает нечто вроде этого пресловутого биополя, которого, конечно, и в помине нет. Они, как полюса магнита, противоборствовали и дополняли друг друга. Сторонники Шульца тут же начали перетекать в его сторону, но приблизиться не смели - маэстро не любил толпу, заглядывания в глаза, анекдоты, хохот и всю атмосферу, в которой возникает слово "мы". Не такие уж плохие "мы", может, даже хорошие, но все-таки сборище, а он был одинокий волк, сухой, жилистый, злой... Но было в нем и что-то змеиное - как удивительно он возникал и исчезал, выразительно безмолвствовал, поражал противников одним словом, как мгновенным укусом...
Если же оставить в стороне романтические бредни, а также предрассудки, суеверия, мистику и прочую чепуху, то был он - худ, высок, с огромным носом, торчавшим как клюв у грача. Он верил, что все в живом мире подчинено причудливым волнообразным движениям, и что бы ни случилось, всегда подтверждало его точку зрения. Куда он ни бросал свой острый взгляд, везде замечал колеблющиеся туда-сюда тени - в мышцах и костях, в мутной воде и прозрачной, в крови и моче... и даже на далеких звездах. А распространяет эти волны некая сила, расположенная в глубоком космосе: она беспрекословно дирижирует нашей жизнью.
Всю жизнь он терпел ругательства и насмешки, и даже угрозы сыпались в его адрес со всех сторон - и со стороны тех, кто считал, что земная природа не нуждается в посторонних силах и развивается сама по себе, и со стороны тех, кто считал кощунством не упоминать на каждой странице самые необходимые науке имена, и, наконец, от тех, кто непоколебимо был уверен, что нос этого зазнайки слишком длинен, и его следует укоротить до размеров обычного славянского носа.
Настали лучшие времена - все его мелкие противники рассеялись, склочные блюстители чистоты учения оказались не у дел, а он, увлеченный своими мыслями, не заметил ни торжественного корчевания резонатора, ни изгнания Льва и обратного воцарения Глеба. Перед ним оказался достойный соперник.
Пока Шульц боролся со всем светом за свои колебания и космический разум, Штейн преуспел на почве физики, и вот, уже знаменит и прославлен, бросается завоевывать новую область, туда, где живое граничит с неживым. И здесь наталкивается на Шульца, который всю жизнь на этом пограничном посту и не выносит вмешательства в вопросы жизни и смерти. Он кое-как терпел Глеба с его болтовней и частыми исчезновениями, но этого Штейна никак не может вынести. Штейн же с порога во всеуслышание заявляет, что любимые Шульцевы колебания не что иное, как ахинея, выдумки, галлюцинации, а, может, даже подделка. Все в жизни происходит не так, он утверждает - совсем не через колебания, никому не нужные, а путем медленных постепенных перестроек и редких революций и взрывов, а если и колеблется, то иногда, и вполне уважая земные правила.
- Никакого дурацкого космического вмешательства, я, - говорит, - не потерплю, все это басни и сон разума среди бела дня.
И они сцепились, основательно, страстно, надолго, по правилам честной борьбы, без подножек и ударов ниже пояса, каждый волоча за собой шлейф сторонников и поклонниц.

17

Они кивнули друг другу, не друзья, но и не враги: Штейн благосклонно, с оттенком превосходства - по всем меркам велик, Шульц - с долей иронии, и тоже, разумеется, превосходством - знаем мы ваших академиков... Но в целом получилось довольно доброжелательное приветствие, что было трудно понять мелюзге, кишевшей у них под ногами; там разыгрывались кровопускания, в тесноте и духоте шла рукопашная без жалости и сомнений.
Встал красавец Глеб, чтобы возглавить действо. Он виртуозно открывал собрания и семинары, давал "путевку в жизнь" людям и книгам, и с годами оказался единственным диспетчером во всех пограничных областях и смежных науках. Физики считали его выдающимся биологом, а биологи не сомневались в его гениальности как физика, и так продолжалось много-много лет; теории развеивались, идеи и книги устаревали, те, кто были впереди, давно оставили беговую дорожку... а предисловия-то всегда нужны, и верны, если всего в них в меру - это Глеб умел, и потому не старел и не выходил из моды.
То, что он говорил, описать словами также трудно, как натюрморт Пикассо. О жизни и смерти шла речь, об основном вопросе, и в первых же словах он упомянул известную притчу о зеркале, которое разбили злые силы, и теперь каждый кусочек из разлетевшихся по всему свету, отражает крошечную часть истины, то есть, неправду, и мы, сумасшедшие дети, в сердце которых только осколки и обломки, должны собрать воедино всю поверхность отражения и явить, наконец, миру его нетреснутый двойник. И тут же подчеркнул, как много делает, чтобы его Институт, дежурящий на передовых рубежах, указывал свет другим. Вопрос жизни велик, задача воссоздания нетленного образа огромна, места хватит всем, и он. Глеб, всех поддержит, возглавит и отредактирует.
Марк слушал с противоречивыми чувствами: было много волнующего в тех образах, которые создал коварный вельможа, умеющий затронуть самые нежные струны в самых чувствительных душах. И тут же рядом ясные намеки на простые и некрасивые обстоятельства, низменные страсти... Виртуоз умел играть на всех струнах сразу, одним намекал на высокие истины, другим раздавал простые и понятные обещания. Наконец, Глеб умолк, широким жестом пригласил Штейна, тот вышел вперед и начал речь.
Детали этого выступления не так уж интересны нам. Речь шла о недавно обнаруженном в некоторых растворах явлении: молекулы, отделенные друг от друга расстояниями, которые, если сохранить масштаб, можно сравнить только с межзвездными, будто договорившись, действовали синхронно, как девицы на сеансе аэробики. Явление сразу вызвало спор между основными течениями. Штейн, считавший, что все в природе происходит под действием внутренних причин, сначала был озадачен.
Этим моментально воспользовался ядовитый и острый Шульц. Ловкий жонглер, он во всем находил проявление внешней силы, питающей жизнь. "Vis Vitalis Extravertalis!" - он воскликнул на своем лженаучном языке, что означает: "Жизненная Сила - вне нас!" Как змей, просунув голову в прореху в укреплениях противника, он ужалил в уязвимое место - ему все ясно, пляски эти совершаются под мелодию космических сфер. Шульцу всегда нравились то и дело возникающие скандальные явления: то где-то в чулане найдут пришельца, то обнаружится баба, в темноте угадывающая цвет, то мысли читают на расстоянии, то золото ищут деревянной клюкой, то ключи гнут в чужих карманах, то будущее предсказывают на растворимом кофе... Он умел так перемешать факты, запутать самое простое дело, незаметно переставить местами причины и следствия, что Штейн долго трясет мудрой головой, прежде чем опомнится, развеет шелуху, побьет могучей челюстью инопланетян и, вздохнув спокойно, возвратится к истинной науке. Немного времени пройдет - снова прореха, опять влезает Шульц, все повторяется.
- Пусть они бесятся по ту сторону, - говорил Штейн, - а в науку не пущу, это мое.
По ту сторону лежал весь мир, и его безумству не было предела. Снова лезут с полстергейтами, домовыми, чертями, колдунами... "Не допущу..." - багровеет от досады Штейн, а Шульц тут как тут со своим ядовитым жалом.

18

Марк тут же ухватил суть дела и был возмущен происками коварного Шульца. Какие еще мелодии, откуда космос, разве мало неприятностей от простых земных причин? Конечно, ему ближе вера во внутренние силы, и он, волнуясь, следит за Штейном. Тот неуклонно гнет свое, не принимая ничего на веру, держась фактов, докапываясь до корней. Под тяжестью его доказательств падают увитые завитушками башни, роскошные сады увядают и сохнут на корню. Он слыл разрушителем архитектурных излишеств и бесполезных красот, бесчувственно стирал с лица земли все, построенное на пустой вере и глупой надежде. И вот, расправившись с беспочвенными иллюзиями, ошибками, как с годовалыми детьми, он оставляет две возможности: да или нет? Свет или тьма? Внутренние причины или внешние?.. Он так ловко повел дело, что все остальное с этих двух высот казалось теперь смешным заблуждением. А эти, одинаково сильные, ясно очерченные фигуры, обе под покрывалом - одна вот-вот окажется белоснежной девой-истиной, другая... как ловко скрывавшийся вампир, понявший, что разоблачен, взлает, взвоет, откроет черномордый лик, взмахнет перепончатым крылом - и ну улепетывать в темноту! И там его догонит свет истины, ударит, испепелит... И снова он возникнет, смеясь, прикрыв лицо, прокрадется... и снова, снова...

19

Аркадий, сидевший в последнем ряду за колонной, внимал гласу с кафедры как трубе архангела, возвещающей наступление новой жизни. Он многое не понимал, но сами слова и дух отважного поиска волновали, и подчеркивали, что его направление не зряшное, что он не пустой человек, профукал свое время, а просто один из многих, кому не повезло. Везение входит в условия игры - она жестока, это вам не детские побрякушки! "Какое кому дело до моей судьбы, сделал или не сделал - вот что важно." И он гордился, что всю жизнь примыкал к теплому боку такого сильного и красивого существа, слушал его дыхание... Наука! Он позабыл о своей горечи, сомнениях, захваченный стройным течением мысли.

20

Шульц сразу увидел, что в этой стене нет прорех, и перестал интересоваться. "Опять копошение под фонарем, потому что там светло. Я предлагаю им новое величественное здание, другой взгляд - дальше, шире, а они по-прежнему крохоборствуют..." Он всегда уходил от света, ведь что можно найти под случайно поставленным фонарем? Но что найдешь, если совсем темно?.. Меры блюсти он не умел, и не хотел - ему не нужно было света, он видел внутренним взглядом, и стремительно ускользал туда, где не было никого. "Истина там, где я".

21

Лева Иванов не волновался, он заранее знал - чудес не бывает, есть закон, и нечего подрывать его мелкими кознями. Рано или поздно все подчинится закону... или окажется за чертой. "Иногда бывает, но это не тот случай". Он всегда был убежден - случай не тот, и почти никогда не ошибался. В тех редких случаях, когда за пределами закона что-то просвечивало, он вздыхал, и говорил - "Ну, еще разик..." - и, поднатужившись, втискивал явление в старые меха - вводил поправки, он был гением по части поправок. Нужный человек, чуждый революциям и перестройкам, его поправки постепенно, без рывков и потрясений расширяли область возможного. В конце концов, появлялся смельчак и дебошир, который, топча гору поправок коваными сапогами, устремлялся в новые земли.

22

Максим заскучал - тут и комар носа не подточит. Его мозг требовал противоречий, парадоксов и загадок, опираясь на них, он воспарял. Он отличал новое от старого не путем тупого исключения, а сразу - чутьем. Здесь новым и не пахло. "Шульц безумец, если вылезет возражать. Истина припечатана, чудес не требуется. Шефуля гений, но с ним бывает скучно - он забивает последний гвоздь и уходит, захлопнув дверь. Или тоже уходи, или вешайся на том гвозде. Зато Левка радостно вздохнет - его стихия, а мне здесь делать нечего..." Максим не раз и сам подрывал основы, но чтобы утвердить получше, а Шульц, негодяй, готов все взорвать ради своей веры...

23

- В церковь бы тебя, проповедником... - подумал Штейн, взглянув свысока на остроклювый профиль Шульца. Он уверенно вел дело к простому и понятному концу.
- Это тебе не физика, застегнутая на все пуговицы, - думал Шульц, не глядя в сторону Штейна, - это природа, жизнь, в ней свой язык...

24

А дальше сидели разные люди - кто сочувствовал слабому, значит, Шульцу, кто поддался обаянию авторитета, они, не вникая в суть, поддерживали Штейна... Многие пришли поглазеть на схватку, как ходят смотреть бой петухов в далеких странах. А некоторые со злорадством ждали, когда же схватятся два знатных еврея, будут ради истины квасить друг другу носатые морды. Те, кто предпочитает простые и понятные чувства, легко находят друг друга. Люди, движимые сложными чувствами, пусть благородными, объединяются неохотно; часто, сами того не замечая, придирчиво ищут только различий, а не общего. Общее им сразу ясно, и неинтересно, различия гораздо важней - значит, я ни на кого не похож, сам по себе... Я не говорю об учениках, верных друзьях, на них хватило бы пальцев одной руки.

25

Как это было непохоже на тот худосочный келейный романтизм, которым напитался Марк с детства. Совсем не о том говорили ему книги, деревья и кусты в темных аллеях у моря... И на тот романтический героизм, которым было насыщено его общение с опальным гением Мартином - тоже не похоже... Он чувствовал, что вырвался из узкого укромного уголка с его теплом, спокойствием, и ограниченностью тоже, на широкое неуютное пространство, где бурлят страсти, кипят идеи, переменчивый ветер сдувает оболочки, пиджачки и тюбетейки, сталкивает людей в их неприглядной наготе... Не будем, однако, преувеличивать тень сомнения и страха, которая мелькнула перед ним - она тут же растворилась в восторге: ведь он стал свидетелем сражения истинной науки с фантомом. И скоро станет участником бурной научной жизни.

26

Штейн зачеркнул последний нуль, химеры исчезли, туман рассеялся. Зажегся верхний свет, докладчик переходит к выводам. Места для чуда нет, кивать на космос нет необходимости.
- Вот причины! - он говорит, указывая на доску, где два уравнения с одним обреченным на стриптиз иксом. - Эти, на первый взгляд безумства, обоснованы. "Vis Vitalis Intravertalis"! - что на языке истинной науки означает - Жизненная Сила в нас!

27

Шульц всегда за науку, но другую, что подтверждает его теорию. Обыденность вывода ему претит. Опять мышиная возня!
- Какую ошибку опытов вы имели в виду? - он спрашивает елейным голоском.
- Десять процентов, - спокойно отвечает Штейн, - точней здесь быть не может.
- Не десять, а один! - торжествует Шульц.
Если один, то все напрасно, причина снова ускользнет в темноту, и туда же, радостно потирая руки, устремится этот смутьян.
Штейн ему долго, вежливо, нудно - не может быть... а сам думает -"знаю твой процент! измеряешь пальцем, склеиваешь слюной, кривые проводишь от руки... Неумеха, мазила!.."
А Шульц ему в ответ:
- Ничего не доказали! Не видите нового, не ждете неожиданностей от природы...
Штейн, действительно, чудес не ждет, но о точности знает больше Шульца.
- Химера! - он говорит, еле сдерживаясь. - Процент! Никто не сможет в этой мутной луже словить процент.
- Я смог, - ответствует Шульц. - Я это сто лет наблюдаю, заметил раньше всех на земле.
Поди, проверь циркача, потратишь годы.
- Нет причин звать космические силы, - негодует Штейн, - а ваша  точность, коллега, всем известна!

28

И тут раздается громкий ленивый голос:
- Процент дела не изменит, вот если б десятую...
Максим, попав в свою стихию, проснулся и живо вычислил, что Шульц ни в коем разе не пройдет, даже со своим мифическим процентом.
- Надо подумать... - цедит Шульц. Десятая его не устроит, он храбр, но не безумен. Штейн довольно жмет плечами, разводит руками - "ну, вот, о чем тут говорить..." Сторонники его в восторге.
Шульц молчит. Что он может им сказать, ведь не заявишь - какая ерунда, ну, десять, ну, десятая... Истину не постигнешь числом, а только чувством, и верой! А число я вам всегда найду. Но это нельзя, нельзя говорить - они чужие, талмудисты и начетчики, иной веры, с иной планеты...
И чтобы остаться в общей сфере притяжения, не выдать своего инородства, сохранить видимость общего языка - он промолчал; потом, когда дали слово, пробормотал что-то невразумительное, обещал предоставить доказательства в четверг, на той неделе... встал и странными шагами, будто не чувствуя своего тела, добрался до выхода, и исчез.

29

- Я позволю себе несколько слов, - скромно молвил Штейн и сошел с возвышения поближе к своим, в модном мышиного цвета пиджаке, с бордовым галстуком. Без листков и подсказок он начал свободный разговор. Чтобы разрядить атмосферу раздражения и задора, он привел несколько анекдотов, распространенных в Академии, далее перешел к воспоминаниям о деде, отце, и многих культурных людях, которых знал - одни качали его на коленях, другие кормили с ложечки, с третьими он играл в шахматы... Все слушали, разинув рот. Это было похоже на вызывание мертвых душ; без всяких тарелочек он обходился, и сам в этот момент смотрелся как симпатичный дух из прошлого.
Что знал о своем деде Аркадий? Какой-то кулак, погиб при переселении. А Марк? Сохранилась фотография - плотный мужчина с нагловатыми глазами, щегольскими усиками - приказчик, лавочник... Из всех только Максим что-то знал, но молодость стыдится воспоминаний.
Штейн плавно перешел к науке. Он говорил о жизни и смерти, о Жизненной Силе, которая внутри нас, о лжетеоретиках внешнего источника... Ему претили мошенники и мерзавцы, гнездящиеся в щелях между истинным знанием и тьмой невежества; живя в пограничном положении, они воровски питаются частичками света, схватив, тут же укрываются в темноте, действуют без фактов и доказательств, живут слухами и сплетнями, используют невежество и страх людей перед неясным будущим, страх же порождает чудовищ ночи и прочую мерзость...
- Но есть среди них искренние люди, можно сказать, верующие. Вот Шульц. Он любит тьму заблуждений, плесень магии. Что поделаешь, такой человек. Но я - за свет, за ясность, стройность очертаний - это истинная наука, она там, где я!

30

- Истинно, говорю вам, она там, где я... - бормотал уязвленный, но не разбитый Шульц, возвращаясь к себе на этаж. Он шел не тем узким коридором, которым пробирался Марк, огибая Евгения, кратер, но и не тем широким и безлюдным, который знал Штейн - он шел домашним, устланным домоткаными половичками и ковриками теплым ходом, кругом цвели растения в горшочках и баночках из-под горчицы - дары многочисленных поклонниц, а со стен светили ему портреты великих непричесанных людей отечества - безумцев, фанатиков, впередсмотрящих...
- Он не разбит, - покачал головой Штейн, - отступая, он уходит в следующий плохо освещенный угол, и так всегда.

31

Аркадий уходил домой, оставив позади свет, уют, тепло разговора - там остались свои, а он был чужой, неприкаянный, отставший от своего стада на полста лет. Он шел напрямик через пустой вестибюль - наплевать на Руфину, и на все, все, все. Он видел блестящее сражение, и радовался победе разума над схоластической придумкой. Но чертовски устал... Что делать? Отказаться от бессонных ночей, от попыток пискнуть что-то свое, прежде чем исчезнуть?.. Он еще сильней почувствовал свое одиночество.

32

И Марк вдруг почувствовал, что устал. Эти несколько дней навалились на него, разом изменив всю жизнь. Неплохо бы выспаться, а завтра... Завтра же начну!