Агриппа достаточно прожил на свете, чтобы не проникнуться его тревогой, потому, как сам до недавнего времени испытал не меньшее. А то, что Тиберий поручил ему лично повсюду сопровождать своего внука, ещё ни о чём не говорило, потому как в любой момент может не только вновь лишить своего расположения. Но Гай прав, подозревать всех подряд в заговорах и изменах может только душевнобольной. А сколько невиновных пострадало, когда императорским указом Тиберий оживил древний закон "об оскорблении величества римского народа"? Но спроси, кто выиграл от всего этого, если доносчикам достаётся лишь жалкая часть confiscatio, а остальное льётся рекой в денежный ящик Великого Понтифика? Между тем сын Германика имеет не меньшее правопреемство, чем внук Ирода на владение собственной страной, - напряжённо думал Агриппа, - Кроме Гая я не вижу в обозримом будущем, кто помог бы мне осуществить мечту, ведь зачем-то приснился мне тот страшный сон? О, если бы удалось именно теперь заручиться его поддержкой! Всеизвестно, к взошедшему на Олимп поздно взывать к благодеянию…

- Что хочу сказать? Может быть и ничего особенного, но послушай. Однажды на корабле по пути в Эрец-Исраэль взял я в руки Книгу Иова, что дала мне Кипра и предался на палубе чтению. Потом ветер, что освежал паруса, стих и взволновалась морская зыбь. Стало нехорошо мне, я задремал и приснился сразу сон, будто непомерной величины морское чудовище преследует нас. Потом разверзлось небо и спустился оттуда архангел Гавриэль. Убил он его, а снявши шкуру, бросил к моим ногам и сказал: "Всевышний велит шатёр устроить из кожи Левиафана, пусть наслаждаются мясом там праведники в конце дней, а также кормятся все, кто останется…" Тут переборол я свой страх, спросил у архангела, а кто же я, человек ли, в своих поступках ни в чем не погрешающий?

Содрогнулся здесь голос Агриппы, прервалась его речь, ибо только сейчас дошло до его разума, в чём состояла важность услышанного им ответа.

- Ну что же ты замолчал, продолжай, - затаив дыхание, поторопил его Гай.

- Немногое я услышал, но и это наполнило горечью мою душу, потому как "умножающий познание, умножает скорбь…" , так научал наш Шломо. Так вот, открыл мне архангел - Живи согласно заповедям и станешь пастухом своего стада, но не забудь потом, взяв кнут в руки, выплатить долг народу твоему, а затем… нет, не в силах я продолжать.

- Но почему, почему ты завёл разговор о богах, Агриппа! И что вообще хочешь сказать мне всем этим?! - в сильном смятении стал допытываться Гай.

- А сам как думаешь? Разве тебя не посещали мысли подобно моим? Скажи, неужто малолетний сын Друза более тебя, сына Германика, достоин власти? Кто как не ты, мой завтрашний caesar, обязан занять место Тиберия, лишь не предавай забвению то, что повинен сделать для людей и о чём просила прабабка твоя. Если всё это свершится, прояви щедрость, верни гражданам Рима те деньги, что завещала она им.

- Ты… ты хочешь сказать, этого желает твой бог? - прошептал гость.

- Этого хотят и твои боги, и прежде всего твой народ. Присвоив сотни миллионов сестерциев, принадлежащих Ливии Августе, Тиберий тем самым совершил злодеяние и продолжает творить и сегодня.

- Но что же нам делать?! - учащённое дыхание Гая говорило о непростых чувствах, кипящих в его душе, - Он собирается маленького Гемелла объявить своим преемником!

Агриппа сокрушённо вздохнул, ибо беспокойство, смутное, тревожное, вконец овладело им. Это не была заурядная боязнь за собственную жизнь, слишком многое поставлено на кон, куда следует попасть с первого броска, подобно игре в кости.

- На этот вопрос ответить непросто, мой caesar, ну разве что мечтать, подобно царю Аменофису, обрести способность видеть богов и просить их о преждевременной смерти Тиберия… Но хватит об этом, - Агриппа с трудом сбросил охватившее его было отчаяние, с грустью улыбнулся, - Ты не забыл чему учил Алкей? "Такой довлеет жребий ему, друзья, и я всем сердцем рад позабыть беду…"

- "И с вами разделить веселье, И насладиться за чашей Вакха", - подхватил оживившийся гость, - Тебе дважды повезло, Агриппа, ты приобрёл хорошего чтеца и не пытался сам усладить мой слух сочинёнными тобою рифмами. А то припоминается один случай - приглашённые на обед гости в ужасе разбежались, едва хозяин взялся декламировать стихи собственного приготовления, - Гай громко, заливисто рассмеялся.

- Счастлив, что не отважился на подобное, - улыбнулся Агриппа, - А теперь пришло время отменному песнопению взбодрить расположение духа. Марсий, пригласи к нам Гиллинга! - кликнул он в приоткрытую дверь.

Вошедший пеман быстро сменил блюдо, в отдельную вазу уложил фрукты, принесённые Имиром и собрался удалиться.

- Погоди Гиллинг, я позвал тебя не только для этого, мы с нетерпением ждём твоих песен. Налей нам вина и выбери с того столика орудие для музыки.

Какое-то время оба с жадностью отхлёбывали из дорогих хрустальных чаш ароматный, чуть с кислинкой, молодой освежающий напиток, ещё недавней осенью пребывавший виноградными лозами с Фалернской горы.

Простая неприхотливая мелодия ненавязчиво влилась в непринуждённую беседу и вынудила отставить наполовину опустошённые сосуды. Робкими слабо журчащими ручейками лились звуки. Казалось, неподалёку со склона ближайшего холма заструились потоком тонкие серебристые нити. Но вот они окрепли, порождённые мощными горловыми колебаниями, расширились, заполнили собой комнату, словно пытались утопить в сладкоголосых волнах всех внимающих им. Нежные звуки барбитона, извлекаемые пальцами поющего, настолько усиливали впечатление слушателей, что вскоре заставляли едва ли ни вместе с ним беззвучно восхвалять славного Хёгни, одержавшего победу над своим врагом, а затем без колебаний погрузиться в холодные воды Рейна вместе с сокровищами Нибелунгов.

Яркий пронзительный гимн оборвали глухие удары вступившего тимпана. И заструилась не хвалебная песнь в честь римских богов, чего вправе был ожидать гость. Сама Древняя Эллада, правдивая и прекрасная, вошла в эти замершие стены. Слова песни были настолько просты и понятны, словно действие происходило не пять столетий назад, а сегодня, принуждая тревожно и сладостно забиться сердца. Гиллинг пел о свирепом и безжалостном Фемистокле, о том, как в день предшествующий Саламинскому сражению, суровый грек совершал человеческие жертвоприношения. Пел о том, как изливались в мольбах трое безутешных отцов, желавшие заменить собою сыновей. Но беспощаден, неумолим Фемистокл, решивший любой ценой добиться победы над персами. Одним за другим мертвил он хрупких юнцов.

Чудный, проникновенный голос пемана проникал глубоко в душу Гая, вызывая ответное сердцебиение. Смятение и страсть с такой силой отражались на его возбуждённом лице, что не могло ускользнуть от внимательного взгляда хозяина. В наступившей тишине что-то негромко хрустнуло. Внимание привлекла рука гостя, прежде занятой чашой с вином. На так и не тронутые пиценские яблоки и сочные сигнийские груши с влажным шорохом осыпались мерцающие звёздочки горного хрусталя.

Агриппа встал:

- Сожалею, Гай, но вынужден отлучиться до вечера. Если никуда не торопишься, то предавайся отдыху, а пока меня не будет, Гиллинг составит тебе компанию.

Уже в дверях тяжёлый и властный взгляд внука Ирода припечатал замершего в покорном ожидании юношу, лицо которого стыдливо пылало подобно железу, сгоравшему в огненной стихии бога Volcanus…

Предавшись размышлениям, он не заметил, как в одной из комнат одинокая фигура метнулась к противоположной стене. В последнее время Агриппа непрестанно возвращался к своему давнему сну, случившемся на палубе римской либурны, направлявшейся с почтовым грузом в Кесарию. Но многое ли он мог рассказать этому римлянину? О грядущем опустошении Иерусалима, усмотренного в грёзах? О своих мятущихся мыслях, в которых всё более утверждался, что давняя Вавилония, как и нынешний Рим, безусловно являются орудием Божьей кары. Потому искать возрождение Израиля следует в преходящей подчинённости могущественным державам. Не к этому ли призывал ветхозаветный пророк Ирмеяху?

До поздней ночи Агриппа не мог сомкнуть глаз, испытывая томление в груди и заснул лишь под утро.

                                                     * * *

Повозка префекта претория была тесная и пыльная, и дорогая тога Агриппы из белой шерсти сразу испачкалась. Но не это заботило его - руки сковала короткая цепь.

- Ты зря отворачиваешься, Агриппа, сам же знаешь, моей вины здесь нет. Более того, благодаря мой же ошибке ты с пользой провёл прекрасную часть времени на свободе. А не появись ты и сегодня на hippodromes[ипподром], то не попал бы на глаза цезарю и кто знает, быть может, всё бы и обошлось. Хотя если честно признаться, твои слова могли бы разгневать и кроткую Изиду. Tиберий давно меня призывал наложить на тебя оковы.

- Тогда объясни, кому я обязан подобной "милостью", разве ещё не все враги в этом прекрасном Городе выместили на мне злобу? - с долей язвительности пробурчал арестованный.

Макрон недоумевающе уставился на Агриппу:

- А сам не догадываешься, кто бы мог вложить твои слова в уши Палланта, а уж преданнейший слуга, понятное дело, помчался к Тиберию? - выпятив нижнюю губу, префект развёл руками, - Я слышал, у египтян правое ухо воспринимает дыхание жизни, а другое - дыхание смерти. Один из твоих домашних оказался слишком чуток на левое ухо и возжелал преждевременной гибели своему хозяину, точно также, как и ты принцепсу.

- Из домашних, говоришь… Не могу даже представить, кто бы это мог быть, кто-то из новеньких? Мы не вели откровенные беседы при посторонних.

- Тебе имя Евстих ничего не говорит? Не знаю к каким разумным целям стремится твой отпущенник, но содержание беседы хозяина с его ранним гостем известна до мельчайших подробностей. Ну вот скажи, откуда бы я знал, что внучек Тиберия является, мягко говоря, "не то препятствие на котором Гай должен сломать себе шею"? А пожелание дождаться благополучной кончины "старика"? А сделавшись "владыкой мира", побыстрее прикончить  малолетнего opponentis во имя какого-то благоденствия?

- Я сказал, что со мной тогда будет счастлива и вселенная, - пробормотал побледневший Агриппа, - Однажды я простил Евстиху кражу из дома, не говоря о предоставленной свободе, но как видно, он затаил зло. Кстати, а где Гай, мы ещё неделю назад договаривались с ним встретиться на hippodromes?

- За него не беспокойся, он уже, я думаю, прохлаждается в Афинах.

- В Афинах?! Что ему там делать? Ни о чём подобном он и не заикался, - несмотря на собственное незавидное положение, удивлению Агриппы не было предела.

- Точно не знаю, наверное считает - спасается от гнева божественного дяди, - Широко зевая, Макрон потянул затёкшие члены, - но я склонен думать, племянник проматывает свалившиеся с неба деньги. Ты не поверишь, только на днях на утреннем представлении в цирке он проигрался вчистую, а уже к вечеру чвакал растолстевшим кошельком, набитым золотыми денариями. Намекал, что давно уже обзавёлся честным и преданным другом, который ни за что не позволит упрятать в долговую тюрьму сына Великого Германика.

Агриппа отвернулся. Он должен был предвидеть, что в очередной раз выручая Гая крупной суммой, тот наверняка попытается скрыться из Рима и не столько от немилости цезаря, как без лишних глаз потратиться на свои "слабости", отличающиеся крайне широким diapason.

Повозка префекта беспрепятственно проезжала по узким улицам. Вскоре здания раздвинулись и показался портик храма Божественного Согласия.

- Куда ты меня везёшь, Макрон?! - впервые лицо арестованного отразило испуг, - Ты хочешь отправить меня в Tullianum?!

Префект кивнул с мрачным видом:

- Уж если быть точным, этого требует Тиберий. Он приказал бросить бесчувственного и неблагодарного еврея в "микенскую могилу", - Проследив насколько сильное воздействие оказали на Агриппу его слова, довольный собой, Макрон криво усмехнулся, - Впрочем, если она тебя чем-то не устраивает, то отправимся дальше, к казармам преторианцев.

Несмотря на отчаянность положения, из груди грядущего узника вырвался вздох облегчения. Выросший на этих холмах, он получил достойное воспитание, в том числе и обширные знания по римской истории и потому решив сразу, что его везут к подножию Капитолия, Агриппу охватил неописуемый ужас. Попасть в тёмное зловонное подземелье, где имеется всего единственный вход и он же сомнительный выход в виде дыры, проделанной в куполе древней микенской могилы, означало бы навсегда распрощаться с жизнью.

Перед глазами предстало событие столетней давности, которое ещё тогда, в библиотеке Виминала произвело на него сильное впечатление и впервые заставило задуматься над судьбами врагов Рима. Когда-то под каменными сводами там много лет томился Верцингеторикс. Одарённый и свободолюбивый вождь галлов объявил войну Риму и поднял крестьян на вооружённое сопротивление. Но повстанцы потерпели поражение, потому как не отличались rationalis построений перед более опытным противником. Судьба же самого Верцингеторикса оказалась более чем печальной. Так и не увидевшего солнечного света, его постигла смерть от удушения.

У Агриппы окончательно отлегло от сердца, когда ещё издали у входа в военную тюрьму он увидел Марсия и Шаула с ворохом одежд и корзиной съестных припасов. С большой теплотой он подумал об Антонии, кто же кроме неё взялся бы смягчить гнев Тиберия, тем самым облегчить его пребывание в застенках?

Рим месяц адар 3798 год (февраль-март 37 год н.э)

Благодаря стараниям Антонии существование узника проходило довольно сносным, а отношение стражи отличало мягкосердечие. Сверх того, ему позволяли встречаться с друзьями, предаваться сну на тёплых шерстяных плащах и посещать тюремную терму.

В середине месяца адар в полутёмное узилище, где содержался Агриппа, ворвался Шаул. До недавнего времени более сведущий в рыночных кражах, теперь он с успехом заменял Евтиха, с честью осуществляя закупку различных припасов, порученных ему Марсием. По лицу Шаула, еле переводившего дух, тёк обильный пот. Узнику не пришлось теряться в догадках, тот быстро приблизился и выдохнул на еврейском:

- Арье нифтах!! Лев умер!!

Радостное чувство охватило Агриппу, это могло означать лишь одно - Тиберий скончался, а значит неминуем день, освящённый свободой! Не сдерживая слёзы, крепко обнял вестника:

- Твоя новость заслуживает бо́льшей благодарности, Шаул, и поверь, она не заставит себя ждать, лишь бы…

Появление в дверях сотника прервало его на полуслове.

- Что происходит, Агриппа?! Твой человек промчался, как сумасшедший, позволил себе оттолкнуть стражника! - Nasica с крайним возмущением метнул взгляд на Шаула, - Может быть, он скажешь мне, что заставило его так поступить?

Стоявшие переглянулись. От этого вездесущего "остроносика" сегодня не отделаться так просто, весело подумал Агриппа, не зря же он заслужил схожее прозвище в этих стенах.

- Не знаю, как ты отзовёшься на подобную весть, но что касается меня, то сердце моё, как и моего наперсника, не могло не возрадоваться, ты уж прости нас.

- Ну?! Чего ты замолчал, говори скорее?! - глаза тюремного блюстителя горели нетерпением.

- Terra mater приняла тень Божественного в своё лоно, - едва не поперхнувшись от сдерживаемого смеха, со смирением в голосе опередил Шаул.

Nasica в растерянности глядел на Агриппу, ища у него подтверждение услышанного, затем успокоился, сказал задумчиво:

- Вчера мой шурин из Виминала, где служит там в первой городской когорте, рассказал, как неделю назад Капри сильно сотрясало и от этого там рухнул маяк. Не иначе как бог трясений подавал цезарю этот знак, - заранее предвкушая немалую выгоду для себя от родовитого еврея, сотник изобразил на лице широкую улыбку, - А знаешь, пожалуй что, именно сегодня нам стоит вместе пообедать. Я прикажу накрыть стол и расковать тебя, иначе ты не сможешь с удобством расположиться в моём ложе.

Сытный обед подходил к концу, когда явившийся начальник караула с радостным лицом сообщил, что слухи о смерти принцепса оказались ложными и хвала богам, его жизни ничего не угрожает. Какое-то время в комнате установилась могильная тишина, зато в последующие мгновения её стены наполнились яростными воплями и немыслимыми проклятиями. Обезумевшему от ужаса сотнику уже явственно виделось, как его, совершившего только что страшное преступление, ведут на казнь, вменив в вину откровенное разделение радости по поводу смерти божественного цезаря. И с кем?! Со своим арестантом!!

Что же касается возлежащего рядом Агриппы, то если вначале у него и возникли определённые подозрения в истинности услышанного, то в последующий промежуток времени его сомнения не то что б рассеялись… Вместе с хозяином от внезапного тычка они оказались распростёртыми на полу. Пока озадаченный узник потирал ушибленный бок, многострадальные стены вновь огласились потоком проклятий вперемешку с отборной площадной бранью.

Усталость и безразличие овладели Агриппой. Этой ночью он почти не ощущал на себе ни вторично наложенных оков, ни ледяного пола камеры. Последующие три дня тянулись вечностью, а так как Nasica приказал больше никого к нему не пускать, то и мысли Агриппу одолевали самые гнетущие.

Утро четвёртого дня началось для узника довольно неожиданно. В помещение вошли те самые оба стражника, кому он был обязан двойным "окольцеванием" и будучи в явном смущении, торопливо сбили с него оковы. Затем старший из них, опасливо поглядывая на открытую дверь, сказал, что они выполняют указание городского префекта о препровождении заключённого в его собственный дом под домашний арест. Так передал им сотник.

Уже разуверившийся во всём, Агриппа уставился на своих "освободителей":

- А где же он сам?

Тот же старший с ухмылкой ответил, что после получения неожиданного приказа, Nasica объявил себя больным и его срочно увёз родственник к лекарю в Преторианский лагерь.

                                                     * * *

В домашней тиши и удобной постели многодневные размышления привели Агриппу к более жизнерадостному мироощущению. Ведь главное свершилось - его друг на пути к престолу и тогда он не оставит его в безвестности, и не укло́ниться от данных когда-то обещаний, следует лишь терпеливо дожидаться, когда закончатся пышные похороны. Пропадавший целый день и появившийся лишь к вечеру, пронырливый Шаул рассказал, как проходил обряд погребения Тиберия, как почти открыто веселится народ на улицах и площадях города и что говорят знающие обо всём этом. Услышанные новости подтверждали предположения Агриппы, Гай определённо свершил задуманное, о чём не счёл нужным открыться ему в своё время.

Утро следующего дня окончательно изменило судьбу Ирода Агриппы. С должным уважением доставленного в императорский дворец, его поначалу отдали в руки швецов и брадобрея, а затем посвежевший, в роскошной одежде из сицилийского byssus с диадемой на голове он был представлен новоявленному принцепсу. Суровый и неприступный восседал в курульном императорском кресле Гай Юлий Цезарь Август Германик. Это оказалось столь непривычно, что растерявшейся Агриппа попридержал шаг. Сполна насладившись переменой в лице давнего друга, Гай весело возопил, отчего его лавровый венок сдвинулся набок:

- Подойди ближе, несчастный, никогда не останавливайся на полдороге, если направляешься к подножию мира! Ну что же ты? Присаживайся хоть на эту кафедру, - широким движение руки он указал на "сидение для знати", - и рассказывай каким богам ты недавно молился, чтобы дожить до сегодняшнего дня? Ладно, ладно, не хмурься, ты же меня знаешь.

Прежде чем сесть на предложенное ему место, Агриппа с почтением склонил голову:

- Благодарю тебя, о Божественный, за оказанную мне честь, - в явном волнении произнёс он, - Я вижу тебя в добром здравии и потому ангелы поют в моём сердце. Будь жив Великий Германик, он испытал бы не меньшее счастье.

Краткая речь друга, преисполненная чувством привязанности, глубоко тронула Гая, глаза его подозрительно заблестели:

- Нет Агриппа, это я должен выразить тебе признательность за добрые слова, ты первый сказал их мне за сегодняшнее утро. Теперь настала моя очередь сделать тебе приятное, ты заслужил награды.

- Огласи мой decretum, Кассий, - кивнул он трибуну стоящему в отдалении.

Отчётистый голос императорского возвестителя, многократно отражённый от стен просторного зала, показался Агриппе настолько оглушительным, что если б не громоздкое кресло, то слабость, пробудившаяся во всех его членах, непременно подвела бы его. Внуку Ирода и Мариамны Хасмонейской пожизненно даровался титул monarches[царь, самодержец] и станет теперь он единовластвовать над тетрархией Филиппа и Лисиния - землями Башан и Голан, Аргов и Авел, и над народами заселяющими земли эти.

С последними словами трибуна двое рабов внесли в зал небольшой продолговатый ящик из красноватой туи. Они опустили его у ног Агриппы и один из них откинул крышку. На дне, устланном красной тканью, сверкала почти такая же толстая и тяжёлая цепь, досаждавшая ему долгие три месяца. За исключением внешнего сходства, к его изумлению, её существенно разнило то, что звенья отлиты были из благородного жёлтого металла.

Упивавшегося достигнутым впечатлением, Гая неожиданно передёрнуло. С недавних пор его одолевали рези в коленях, а советы лекарей, питьё и мази, что они предлагали, лишь ненадолго смиряли боль, затем вновь суставы наполнялись щемлением.

- Прими это в память о нашей дружбе, Агриппа.

Уже глядя куда-то сквозь него, Гай шептал с томлением в голосе:

- О боги! Склоняю вас, благоприятствуйте усердной Ноне, пусть далее прядёт золотую нить моей жизни.

                                                     * * *

Носилки слегка раскачивало, клонило ко сну. Как изменчива судьба, думал он, а ведь водились времена, когда хоть самому впору было наниматься в носильщики. Теперь вот этих четырёх рослых каппадокийцев, что всучил ему Гай, следовало пристроить в хозяйстве. Агриппа закрыл глаза и попытался задремать, но колебательные движения раздражали. Следует как можно скорее покинуть Рим, но теперь всё зависит от того, с кем так долго водил дружбу. Делать нечего, ему не впервые терпеть в ожидании нужных результатов. Мыслями Агриппа уже возвращался в Иерусалим, откуда впредь станет царствовать. Но способен ли вершить правильный суд человек, столько лет проживший среди тех, кому глубоко безразлична судьба Эрец-Исраэль? По плечу ли внуку Ирода станет эта тяжкая ноша? Не рассыплются ли в прах все его обещания исполнять законы Яхве? Хватит ли сил, дабы уподобясь этнарху Гиркану, добиться если не полной, то хотя бы видимой независимости страны? Ведь сын Хасмонея также, как и он сегодня, более полутора века назад опирался на связи, установленные с Римом, но преуспел несравнимо во многом. И разве не Гиркан, занимая к тому же ещё и высокий пост первосвященника, вернул исконные еврейские земли, овладел Эдомом и занял Шхем, а добившись полной суверенности Иудеи, не остановился и в отвоёвывании Заиорданья?

Отягощённая опасениями, склонилась в полусне голова Агриппы, последнего царя Иудеи. Через неделю, воспользовавшись подходящим моментом, которых у него оставалось всё меньше, Агриппа сообщил:

- Мой сaesar, для отправления в путь всё готово, остаётся нанять корабль.

Поглощённый своими мыслями, Гай не сразу ответил:

- Что? Ах, ты об отъезде! Скажу прямо - мне жаль расставаться, ты один из немногих друзей, кто меня понимает, но тебе действительно надо ехать. В последнее время до моих ушей слишком часто доносят о различных волнениях в Иудейской провинции и твоя обязанность пресечь их и наказать виновных. А вот ответь мне, - Гай неожиданно оживился, - должно быть, ты знаешь почему в городах, где число евреев растёт, вместе с ними растёт и недовольство других жителей? Хотя… - он махнул рукой и замолчал.

- Если ты имеешь в виду ожесточение греков или сирийцев, то истинная причина, думаю, лежит на поверхности. В одном хочу заверить тебя, мой сaesar, народ мой послушен власти и преисполнен благочестия к императорскому дому.

Вялым движением руки Гай оборвал его речь:

- Я бы не советовал тебе плыть тем путём, что ты задумал, - он поднял страдальческий взгляд на Агриппу, в котором тот, к собственному удивлению, прочёл не желание капризного ребёнка, но заботливость друга, - Гораздо ближе и безопаснее идти сразу в Александрию. Скоро начнутся летние passata… да, и постарайся нанять обычное торговое судно, кормчие там не в пример опытнее, не раз убеждался.

Предложение застигло Агриппу врасплох, но он быстро справился с собой, к тому же ничего не оставалось, как согласиться. Кто бы спорил, добираться из Брундизии через Родос на Киликию намного дольше и тяжелее, но так не хотелось вновь лицезреть Александрию. Придётся у западного Фароса спустить паруса, а дождавшись сумерек, войти в порт Эвнос. Это наилучший выход избежать встречи с жителями, подумал он, а следующей ночью тайно отплыть. К тому же Господь избавит его лицезреть проклятого Флакка, этого "великого изобретателя беззакония", таким обрисовал городского префекта его дальний родственник из александрийской диаспоры.

- Ты прав, мой сaesar, я последую твоему совету. Да хранит нас обоих Создатель.

В средине месяца таммуз египетский торговый корабль, большую часть груза которого составляли свинцовые и керамические трубы, встречал рассвет в слегка волнующемся море. Устойчивый "торговый" ветер гнал судно к "дому рабства", к берегам Мицраим. Но ещё не успела переполниться чаша терпения сына Аристобула и Береники. В светлый день своей жизни, в первых числах месяца элул ступила нога царя Агриппы I в древний город царства Хасмонеев, на морской причал Кесарии...

Отрывки из романа "Камни Иудеи"

Себе кажусь я книгою сейчас.
Я – книга воплей, стонов и сомнений,
Похожая на книгу тех видений,
Что Иезекиль узрел в свой час.
Я – город, но без башен и ворот.
Я – дом, где нету очага зимою.
Я – горькая вода, и тех, кто пьет,
Я не способен напоить собою…
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)

Затаилась Иудея, птицей замерла под рукой божественного птицелова. Да и кто она сегодня - всего лишь трепетный листочек в пышном венке сияющего Рима, очередной камень в его триумфальной арке. Вглядись, читатель, в её выстраданные земли, скупые воды, текущие среди моря скальных нагромождений и раскалённых песков. Разве они когда-либо утоляли жажду многочисленных завоевателей? Что влекло их сюда? Возделанные и политые крестьянским потом цветущие долины Кесарии или увитая виноградными лозами благословенная Галилея? А быть может, страсть к наживе бесчисленной своры наместников, возможность безнаказанно грабить рыбаков, ремесленников, мастеровых и рабочих морских портов этой маленькой и беззащитной страны?

Угрюма и безжалостна История к сынам Израиля. Щедрым потоком текли отсюда золотые реки в подвалы алчущего Рима. Вырванные пытками, неотмытые от крови и воплей терзаемых жертв, деньги шли на безмятежную жизнь патрициев, на олимпийские празднества и увеселение толпы, на строительство новых городов и дорог из дорогого сардинского мрамора. На них возрождались новые языческие храмы. Не отставали от завоевателей и еврейские цари, колоссальными налогами втаптывали в землю нищающий народ. Не гнушалась власти предержащие и дерзкими ограблениями, опустошая гробницы древних царей, пригоршнями черпали из храмовых сокровищниц великими трудами скопленное богатство. И вот уже звонкими ручьями сбегало оно с холмов священного Иерусалима, веселило, ласкала слух обитателей Сирии и Финикии, Киликии и Малой Азии, опустошающими потоками струилось со склонов Иудейских гор к берегам Спарты и Афин, ослепляя восхищённый мир волшебным светом бесценных сокровищ. Далеко разносилась молва о щедрости и великодушии к чужеземцам царей Израилевых, вызывая скрытую зависть и благосклонные улыбки ненасытных языческих правителей.

Прислушайся читатель… Чуть слышно доносится шорох веков, скрипят перьями умудрённые жизнью философы, в поте лица трудятся придворные летописцы, а вот восторженно восхваляют своих хозяев завистливые поэты. Но как равнодушно и неумолимо течёт время, вымывая из глубин тысячелетий вместе с грязью золотоносный песок взаимной ненависти и нетерпения, предательства и славы, подвигов и упрямства, и безудержную, испепеляющую, неимоверную любовь к своей земле сынов и дочерей Израилевых.

"Слушай, Израиль, Предвечный, Б-г наш, Б-г единый…"

                                                    * * *
Пролог

Иерусалим месяц нисан 3827 год по еврейскому летоисчислению
(апрель 66 год н.э.)

Ещё не наступил вечер четырнадцатого числа месяца нисан, а то́лпища паломников прудили подножие горы Мориа. В преддверии праздника Песах полнились площади города и скитальцами сторонними, и богомольщиками иных верований. То Иерусалим, чьё "основание… на горах святых", готовился к встрече праздника опресноков. В память Исхода из Египта сгоняли евреи к "вратам Сиона" свои жертвоприношения: годовалых агнцов и телят, козлят и прочую мелкую живность. В начинённых повозках свозили дрова и припасы в скорейшей надежде взойти по ступеням, под песнопения левитов близостно лицезреть облик Дома Святости и возблагодарить Всемилосердного, и вкусить оттого блаженство, и насладиться вволю дымами жертвенных приношений.

Небольшой кучке священников, сбившейся на западной стене Храма, было видно, как со всех сторон к его подножию, подобно морским волнам, стекались людские массы. Шли с Нижнего и Верхнего городов, и со стороны предместий. Живой рекой обтекали дворцы, дома, склады и рынки, заступали вперемешку с повозками и скотом, заполняя собой вьющиеся улицы города.

Блеснули, распахнулись ворота царского дворца Ирода Антипы, пропуская немногочисленный отряд римских всадников. С противной стороны немедля откликнулись звонкие трубы караульщиков. То часовые крепости Антония возвещали выхождение прибывшего накануне легата Сирии. Бдела и храмовая стража, условным сигналом звучного ювала подала важный знак.

Извещённые толпы евреев тревожно затеснилась по обочинам дорог, скорее задвигались к храмовой площади, постепенно сбиваясь в плотную затужливую массу. Впереди, огорожённая крепкоплечими левитами, стояла группа жрецов Бога - Яхве. Коханим, облачённых в праздничные белые одежды, возглавляли первосвященник Ханания и глава Санхедрина[верховный орган власти в древнем Израиле] Шимон бен-Гамлиэль.

- Безголовцы, на что надеются? Полагают, жалкое нытьё что-то изменит? - нарушил затянувшееся молчание вождь иерусалимских зелотов[по-гречески zelotes, буквально 'ревнители'], - Да Цестий Галл всего лишь ординарный актёр в этом затянувшемся спектакле. Уж поверь мне, соименник, Гессию Флору не привыкать затевать подобное, у него были хорошие учителя.

- Нечто похожее я высказал отцу накануне, - взмахом руки предводитель храмовой стражи Элеазар бен Ханания отослал ожидающего неподалёку левита, - И он, и мой дядя не хуже нас понимают всю безнадёжность подобной церемонии, но обязывает статус. В один голос уверяли меня, что следует укрепиться надеждою на Отца нашего в небесах ради народа нашего, а не попытаться испробовать и эту возможность, всё равно что отказать умирающему в последнем желании.

- Останемся безучастны, так недалёк день - все окажемся в роли умирающего, - глухо пробурчал в ответ Элеазар бен Шимон.

Волнения усиливались. В то время как ветераны из городской когорты плотной цепью едва сдерживали желающих приблизиться, всадники въехали на освобождённую для них часть площади. Несколько человек спешились, подошли к ожидающим их священнослужителям и обменялись соответствующими рангу приветствиями.

Точно подпитавшаяся маслом в огонь, беспокойство людей приумножилось, отдалённые голоса слились в нестройное высокогласное звучание. Если бы не стойкость охраны, размер выделенного пространства наверняка сократился бы вдвое. Часть всадников схватилась за оружие. Прибывший наместник подал знак, призывая к успокоению. Напористость поутихла. Ханания простёр руки к толпе, взывая к смирению:

- Братья мои! Господь Боже Небесный воззрит на нашу гордыню. Помните: "не во множестве сила Твоя… но Ты - Бог смиренных, Ты… заступник немощных, покровитель упавших духом".

Первосвященник повернулся к Цестию, на удивление терпеливо дожидающего затишья:

- Цестий Галл, прими мои искренние! - на латыни обратился к нему Ханания, - Ты сам видишь, непростой норов моего народа. Поверь, обуздать горячие головы значительно легче с твоей помощью, но истощается терпение и пусть сами они об этом выскажутся. Ты не станешь возражать?

- Non! Minime! [Нет! Нет!] Пусть будет по-твоему, augur [авгур, жрец в Древнем Риме], я выслушаю жалобы. Уверен, в Иудейской провинции с греческим языком знаком каждый. А ты готов оправдаться? - он взглянул на стоящего рядом прокуратора.

С глубокомысленным видом Флор колыхнул головой, хотя что он мог услышать особенного в этих душераздирающих повизгиваниях? То, что заносится и беззакониями обижает евреев, что ему недоступно чувство жалости? Глупцы, в своём ослеплении они наивно рассчитывают на подмогу пропретора [наместник]. Так пусть лелеют надежду, которая продлится ровно до тех пор, пока Цестий не пообещает им всего и не уберётся в свою Антиохию.

Нескончаемым потоком, ровно из прохудившегося горшка, на прокуратора сыпались жалобы - на его корыстолюбие, то на преступную связь с какими-то разбойниками. Низкорослый широкоплечий еврей в подтверждение своих слов яростно размахивал кулаками. Его руки, обожжённые во многих местах брызгами железа, своим видом больше напоминали два чудовищных молота в поисках провинившейся наковальни:

- Этот человек разорил оба наших семейства! - осипшим голосом драл глотку гвоздильщик, - Тогда к чему по капле истекать кровью, уж лучше нам сразу погибнуть, предприняв вой…

Тут он громко икнул. Досказать ему, судя по всему, не позволила собственная супруга, своим неженским кулачком прекратившая этот бессмысленный по её мнению скулёж.

- Женщина, ты только что совершила величайший подвиг, своей мудростью ты спасла от карающего гнева целую Империю, иначе твой "Киферонский лев" натворил бы немало бед, - Гессий с ехидностью склонил голову в театральном поклоне.

Полагая, что время его настало, Цестий вновь призвал всех ко вниманию:

- И в заключение, дабы смягчить наши общие беды, обещаю склонить прокуратора к добросердечным поступкам и впредь относиться к вам более милостиво. Теперь же, в канун еврейского праздника опресноков примите мои добрые пожелания! Perpetua felicitate floreas!

Сирийский солдафон желает этим варварам многого счастья? - Флор улыбался, - Так они его непременно получат в виде Троянской компании. Глупец! Я не стану дожидаться ответных шлепков из Рима. Думаю, таких ковалей следует наплодить поболее. Они как пересохшая трава, только поднеси искру и виновниками беспорядков в таком разе станут сами же евреи. Вот тогда-то римским жрецам из коллегии фециалов ничего не останется, как объявить ответную войну.

Кесария 13 число месяц ияр 3827 год (май 66 год н.э)

К ночным страхам жители города давно уже относились с изрядной долей скептицизма, по крайней мере, её нееврейская часть. Какой смысл ожидать бо́льших бед, когда они и днём-то многих не оставляют в покое? К примеру, ещё не истёрлось из памяти, как на соседний портовый Дор напали морские pirates и кабы не бдительность стражников, то всех эллинских рыбаков угнали бы в рабство.

Но слава богам! Теперь-то они не сунутся, ещё свежа их память после того, как единственная военная триера заперла разбойникам выход в море и потопила не менее двух десятков пиратских лодок под началом местного еврея Элиада. Да вон он, уже второй месяц иссыхает на кресте, видать, ни имя Вечность Бога, данное родителями, ни молитвы несчастной матери не помогли избежать возмездия от руки Неотвратимой.

Но и кесарийским евреям было не меньше оснований доверять слухам и в любое время суток всё тщательнее запираться в своих домах. Да что там слухи, когда на всех улицах и городских рынках местные греки и сирийцы уже вовсю смакуют наветы на евреев. Ну, ещё бы, их боги давно уже породнились с богами римлян и теперь приказом Великого понтифика вся гражданская власть в городе передана в руки эллинской знати.

К ночи беспокойный приморский город затихал, до утра забываясь в коротких тревожных снах да в приглушённых яростных спорах. Стражник, несущий службу на внутренней стороне стены, прислушался, он явственно услышал резкий, скользящий стук, словно кто-то с силой ударил камнем по камню. Последующих звуков не расслышал - их поглотили внезапные вопли дерущихся из-за чего-то волчьих шакалов. Когда-то они тучами бродили внизу, но с тех пор много воды утекло. Ещё при царе Ироде власти установили в городе свои порядки и больше не разрешали жителям сбрасывать с городских стен падаль и остатки пищи, дабы не привлекать внимания хищников.

                                                     * * *

Раб напряг слух - ни звука. Ощупью отвязал с пояса горшок и поставил на крыльцо вверх дном. Хозяин предупреждал - без этого ему ничего не зачтётся, а кесарийцы должны узнать правду, открытую ещё Манефоном. Этот проклятый еврейский народец с рождения одолим проказой, за что и изгнан с позором из его великой страны. А кровь жертвенной птицы определённо укажет на то, что кто-то из них попытался исцелить себя от гнусной болезни. Нубиец достал из-за пазухи спелёнатого петуха, несчастная птица уже не трепыхалась, обречённо ожидая своей участи. Резким движением оторвал голову. Тугая струя крови обильно оросила закоптелое дно, обагрила мрамор ступеней и забрызгала кедровую дверь синагоги. Следом метнул припасённым камнем. Затаился, показалось, что от грохота перебитой мраморной решётки у входа в синагогу он всполошил всю стражу Кесарии. Сердце так сильно забилось, что в глотке застрял воздух. Выждал для верности.

Однажды ему довелось заглянуть в распахнутые двери этого молитвенного дома, где больше всего его поразила затейливая красота мозаики. Выложенный разноцветными плитами пол, точно солнечными осколками, переливался отражённым светом бесчисленных светильников.

Нубиец выдохнул с усилием и завершил начатое, сокрушив обломком решётки прямоугольную плиту, закреплённую на стене здания. С сухим шорохом осыпались мраморные осколки с именами каких-то еврейских жрецов. Ничего не поделаешь, приходится рисковать собственной головой из-за нескольких жалких монет, но выбор невелик - перевесило обещание хитромудрого Нония о скорой свободе, если раб выполнит всё задуманное.

Спавший в закутке молодой левит проснулся рано. В шаббат
была его очередь подготовить дом собрания к первой утренней службе. Прихватив кувшин с "елеем чистым" для светильников, он вышел из боковой двери, торопливо доставая на ходу связку громоздких ключей. У главного входа в бет-кнесет его остановили тёмные пятна на гладкой поверхности ступеней и валявшийся рядом горшок. В сумерках ещё трудно было что-либо разглядеть и он низко склонился над ними. В нос ударил сладковатый запах свежей крови. Священнослужитель вздрогнул - только сейчас он заметил брошенный кем-то камень и лежащую взъерошенным комочком обезглавленную птицу. От мгновенного возмущения Иеровоам поперхнулся, отбросил кувшин и жалобно подвывая, бросился в предрассветную темень…

Солнце только начинало всходить, когда весь город пробудился от громких криков. Люди бежали по улицам в сторону городской синагоги в развивающихся по ветру таллитах [молитвенное облачение]. Выскочившие на улицу горожане удивлённо переглядывались, не понимая, что на этот раз привело евреев в такую необузданную ярость? Любопытствующие бросились следом.

В неурочное время шум поднял на ноги префекта кесарийского гарнизона. Эмилий Юкунд немедленно вызвал декуриона с десятком всадников и срочно прибыл с ними на место происшествия. Там уже чернела плотно сбившееся толпище перед входом в синагогу и уже отдельные группы еврейской молодёжи неистово дрались с набегающими отовсюду греками. Всадники ворвались между кулачниками, оттесняя их в стороны. Хотя префект громогласно приказал прекратить драку, все понимали, что сегодня он явно опоздал - исступление собравшихся давно преобладало над их разумом. Казалось, своим появлением солдаты ещё больше раззадорили забияк. Кто-то уже орал истошным голосом и катался по земле. Видя, что никто из дерущихся и не думает повиноваться указу, остальные евреи, испытывающие не меньший гнев от неприкрытого издевательства над законами Торы, пришли к мысли, что ждать замирения себе дороже. В воздухе замелькали палки, брызнула первая кровь…

Из книги "Очищение огнём"

Рим месяц нисан 3825 год (апрель 64г н.э.)

Коляску мягко потряхивало. Железные ободья колёс то весело, то глухо перестукивались о серый галечник, плотно утрамбованный в полотно дороги. Ханоху доставляло удовольствие сидеть рядом с возницей, с большим и сильным Кфиром и править мулом. Старший племянник хозяина дремал, доверив мальчику поводья, но на подобные глупости у Ханоха не оставалось времени. Он вертел головой во все стороны и старался ничего не упускать из виду, ведь близкие обязательно станут допытываться во всех подробностях.

Сосед в очередной раз всхрапнул. Ханох улыбнулся - всего на шесть лет старше, а поспать любит словно древняя старуха, не то что его дядя. Он покосился назад. Нет, хозяин не спит, сидит с закрытыми глазами и о чём-то думает. Да он и ночами просиживает над своими свитками и всё пишет, пишет, а масла в кувшине остаётся всё меньше. Неужели светлого времени недостаточно? Но теперь, слава Всевышнему, они едут по земле и к вечеру будут на месте.

Мальчик судорожно вздохнул, припоминая морское путешествие. То, что они все трое остались живы можно было объяснить лишь чудом. Вначале два дня добирались из Иерусалима до Яфы, затем плыли на большом корабле вместе с торговцами, многочисленными семьями с детьми и рабами, да десятком легионеров, которые закончили службу и возвращались домой. Вместе с тем военные охраняли людей от морских разбойников. К вечеру судно причаливало к берегу, солдаты сходили на землю и жили по своим особым законам. Пока часть из них, не расставаясь с оружием, отдыхала у костра, дозорные не смыкали глаз, вглядывались в темноту и прислушивались к каждому звуку. Иногда подремав от безделья днём, мальчик до поздней ночи с любопытством просиживал рядом с римлянами, пока ещё с трудом разбирая редкие, скупые фразы, которыми они перебрасывались. Но не прошло и недели и Ханох стал многое понимать, а чрезмерное любопытство, присущее еврейским детям, заставляло не к месту ввязываться в их разговоры, вызывая этим весёлый смех.

В один из дней поднялся сильный ветер и огромные волны принялись швырять корабль словно щепу. Одни в панике забивались поглубже в трюм, другие в ужасе выбегали на палубу, где людей смывало за борт. Их же спас собственный хозяин. Когда раздался страшный треск, Иосиф велел схватить бревно, приготовленное рабами для нарубки и все трое одновременно, не дожидаясь, когда судно начнёт погружаться в воду, прыгнули в волны. Часть дня и всю последующую ночь их носило по морю вместе с другими такими же несчастными. До самого утра они мысленно обращались ко Всевышнему и молили Его уберечь от преждевременной гибели и Он услышал их! Также внезапно, как и начался, шторм утих, затем и тучи рассеялись. Когда же рассвело Божий промысел послал из Кирены римский военный корабль. Монера была намного меньше погибшего судна, с одним рядом весел по бортам.

Как оказалось, сильный ветер отнёс их от берега далеко в море и они сами едва не погибли, борясь за свои жизни. По сигналу опытного триерарха, ответственного за плавание, моряки морской центурии вовремя убрали парус, уложили мачту на палубу, а порты завесили воловьими шкурами. Всё это они поведали немногим спасшимся, которых набралось менее седьмой части от общего числа пассажиров.

По прибытию в Остия спасённые переночевали в Общинном доме. На следующий день все единодушно решили добираться до Рима посуху. Выехали на рассвете. Их взятая внаём повозка вслед нескольким таким же тащилась по широкой и прямой, как копьё, италийской дороге. Нескончаемой лентой тянулась она в самую даль, а перевалив один холм, дорога неизменно устремлялась всё в том же направлении, а не вихляла из стороны в сторону. Правда, и у них в Иудее дороги неплохие, но давно требуют ремонта. Сосед старик рассказывал, что их строили ещё при царе Шломо и они пронизывали всю страну. С тех пор никто из последующих царей не удосуживался уделять им должного внимания, разве что подправляли в канун паломнических праздников.

Земной воздух полнился ароматами желтеющих полей и временами волны колосящегося ячменя слишком напоминали морские. Мальчик поёжился, со страхом припоминая грозный рокот, ослепительные молнии и белые гребни гигантских волн, освещаемые во мраке.

В животе призывно заурчало. Прохладная вода из тыквенной фляжки приглушала голод, пробуждая давние воспоминания. Ханох хорошо памятовал, как его, шестилетнего малыша, привёл в знатную еврейскую семью отец. Рано состарившемуся вдовцу стало трудно управляться с шестью детьми и он по договорённости отдал его, как самого младшего, в услужение иерусалимскому кохену. И вот уже шестой год он счастливо живёт в их доме. После внезапной смерти отца глава семьи взял на воспитание ещё двоих его сестёр, а остальных братьев разобрали ближайшие соседи. Мальчик быстро прижился в большой и дружной семье и особенно прикипел ко внуку жреца, Кфиру. Тот всегда с серьёзностью относился к его немногочисленным детским просьбам. Со временем Кфир превратился в высокого крепкого юношу, которого многие уличные задиры предпочитали обходить стороной. Так по воле деда тот стал оберегателем родного дяди, который был направлен в Рим с важным поручением. Сам же Кфир, испытывая привязанность к своему младшему другу, с трудом уговорил домашних отпустить его с ними.

Тени укорачивались, но жара не донимала. В этих краях "лучезарный бог", как называли его ветераны, приветливо и незлобиво освещал посевы, наполняя ласковым теплом стройные ряды оливковых деревьев и наливающиеся соком зреющие виноградники. Было чему удивляться.

В Рим прибыли поздним вечером и сдав у въезда наёмную коляску, вошли в город. За Остийскими воротами их встретили люди из еврейской общины, вот уже вторую неделю ожидающие иерусалимского посланника. Погрузившись в повозку, прибывшие направились к тибрскому мосту Феодосия. Как поведал по дороге Йонатан, давнишний знакомец Иосифа, с восхода до заката солнца въезжать на чём-либо в центральную часть города запрещается во избежание несчастных случаев. В Трасте́вере [За Тибром], где располагалась основная еврейская община Рима, въехали в сумерках. Заночевали в доме Йонатана.

Пошёл второй месяц, как Кфир и Ханох жили вместе с другими возницами в одном из нижних кварталов Циспия. Их поселили на другой день в небольшую двухэтажную инсулу в самом начале верхней Субуры. Обеспокоенному племяннику Иосиф объяснил, что это временно, а в случае нужды пусть пройдёт вниз по правой стороне улицы. В конце холма поднимется до шестой по счёту четырёхэтажной инсулы. Там и найдёт его или передаст привратнику записку. Заблудиться невозможно, потому как ещё выше он увидит портик храма Юноны. Потом он предупредил обоих, чтобы далеко и надолго не отлучались, а если что понадобиться, то ходить следует со всеми вместе. Перед тем, как уйти, сказал, что возможно, они несколько дней не увидятся. Беспокоиться не стоит, а следует терпеливо ждать и деньги тратить с осторожностью.

На следующий день после первой общей прогулки даже эти две полутёмные комнаты за пятьдесят сестерций в месяц не смогли испортить настроения. Так молодые евреи впервые оказались в Риме, о котором только слышали по рассказам очевидцев, но, то что увидели собственными глазами поражало всякое воображение. Всё последующее время для них сжалось в одно яркое нескончаемое зрелище. Казалось, все живущие в большом и шумном городе ещё с ночи устремляются за развлечениями и покупками именно сюда, в эту вьющуюся долину, стиснутую двумя зеленеющими холмами.

Рачительной хозяйкой Субура заботливо вмещала в себя неисчислимое множество небольших домиков с гостеприимно распахнутыми дверями, ларьков, лавок, открытых харчевен, дымящихся очагов и жаровен, пузырилась развалами подержанной одежды и обуви, грудами выделанных шкур диковинных животных, разложенных на каменных плитах. И всё это кричало, грохотало, визгливо торговало и бурно спорило, а также стригло и брило, ело и пило, благоухало ароматами знакомых и незнакомых запахов. В то же время нестерпимый дух жёг и пёк носы, возбуждая неимоверный аппетит и желание успеть и побывать везде и всюду. Буйный, голосящий человеческий водоворот ошарашивал, изумлял, приводил в восторг. Даже в самых оживлённых уголках Иерусалима им не приходилось видеть подобного. Это был совершенно иной мир, который они открывали для себя...

В один из дождливых дней в субурское пристанище вошёл Иосиф. В последнее время дядя всё реже навещал их, да и то, чтобы передать деньги. На этот раз его лицо было слишком серьёзным и предвещало нечто необычное. Он в нескольких словах сообщил, что поездка удалась и в ближайшее время цель будет достигнута, но вынужден задержаться в Риме. Потому у него есть предложение, принять которое придётся им самим. И Иосиф рассказал, в чём заключается оно.

- Так что думаешь по этому поводу, Кфир? Не согласен, скажи прямо, мы всегда понимали друг друга.

- Да… то есть, нет, - недоумевающе ответил племянник, я не могу больше оставаться здесь. Чем стану заниматься? Торговать водой, гороховой кашей? Или сутки напролёт стучать монетами по столешнице и зазывать клиентов? Ну уж нет, к тому же эти проклятые меняльщики своим колочением которую неделю толком выспаться не дают. А если откровенно, то меня воротит от всего, что я здесь вижу и слышу и хочу скорее вернуться в Эрец-Исраэль. Прости, Иосиф, но мне претит жить среди идолопоклонников. А вот своему отцу что ты скажешь?

- Успокойся, Кфир, о мотивах, которые руководят мною, я напишу в своём письме, его передаст сторонний человек. Не хочу, чтобы гнев Нафтухима невольно пролился и на тебя, ты же знаешь, он не слишком отходчив. Ну а ты, мой мальчик, конечно же отправишься со своим "непримиримым" другом? - взглянув на Ханоха, грустно улыбнулся Иосиф, - Но знай, из близких у меня никого здесь не остаётся. Молчишь, не желаешь меня огорчить?

- Может, выскажешься напоследок, прежде чем окажешься у ног Предвечного? - палач ногтём ещё раз проверил остроту лезвия меча, удовлетворённо хмыкнул, - Молчишь? А зря, ведь я не желаю тебе зла, Элиав, но ты сам виноват. Зачем, спрашивается, надо было уничтожать собственный труд? Чего ты добился этим? Схватку отменил? Нет. Ты оставляешь детей без отца, семью без кормильца и племянника этим не выручил.

- Тебе не дано понять, Арье, но я всё же попытаюсь ответить , - заговорил наконец приговорённый. Голос кузнеца был твёрд, - Я и так видел своё будущее, когда на глазах декуриона разрушал последнюю колесницу. Ты забыл главное, Strabo, чей я потомок и во славу чего Бецалель создавал то, чем и по сей день славен наш Дом Святости. Ты всё забыл, несчастный, миром должны управлять благость и добрые дела. Этот римский язычник захотел тенью Голиафа унизить и растоптать не моего племянника, а всех нас, евреев по крови. И боюсь, что скоро у тебя появится море работы и…

- Прости Элиав, судейские появились. Устраивайся поудобнее и поскорее винись в каких-нибудь грехах, что ли… - прервал его слегка смущённый Арье и подумал при этом, что виниться, пожалуй, больше пристало самому.

Здоровый глаз Strabo вдруг подозрительно заблестел. Он высоко оценил поступок этого смелого человека, которого знал много лет и уважал не меньше других:

- Если ты не против, брат мой, буду повторять обращение вслед за тобой, только побыстрей.

Ни возбуждённая толпа, ни вновь прибывшие не разглядели, как беззвучно шевельнулись губы обоих, решивших ограничиться краткой молитвой из тшувы, запомнившейся обоим с детства:

"Да будет смерть моя искуплением всех моих грехов…".

Впервые за шесть лет усердной службы палач повторял фразу на языке матери в голос с обречённым и безмерно удивлялся, как многое человеку требуется для достойной жизни и как мало срока оставляет она ему для вечного упокоения.

                                                     * * *

Обоз из десятка гружённых повозок в сопровождении полутурмы медленно двигался по новой, недавно выложенной дороге ведущей в Лод. Теперь путь из Кесарии был значительно облегчён, не приходилось часто заниматься ремонтом и терять время.

Ближе к вечеру навстречу со стороны крепости Антипатри́да на дороге показалась широкая, громоздкая телега, гружённая большой копной кукурузных стеблей. Какое-то время она тащилась вдоль обочины, потом зачем-то выехала на середину и покачнувшись, осела на один край, перегородив собой проезжую часть.

- Похоже, отвалилось колесо, - обеспокоился начальник декурии всадников Эбуций Манней, - Фульвий, побыстрее спихни их, иначе до сумерек не доберёмся.

Шестеро всадников поспешили навстречу. Спешившись, отшвырнули возчика и окружили повозку, собираясь приподнять и откатить её к краю дороги. Но не успели подхватить один край, как на этой же стороне рассыпалось второе колесо. Копна накренилась и вместе с телегой медленно завалилась на бок.

Из рассыпанной скирды неожиданно один за другим принялись выскакивать вооружённые люди. Рожок чуткого сигнальщика без задержки пропел тревогу. К сожалению, это стало их последним призывом - короткая, грубо изготовленная стрела пробила обнажённое горло.

Эбуций выхватил меч и перекрывая шум, громогласно подал команду на атаку. Бо́льшая часть варваров сражалась странными на вид клиновидными топорами, которые с лёгкостью проламывали шиты всадников, яростно размахивала круто загнутыми мечами, больше смахивающими на серпы.

- О, Ultor! У стен какой Трои они всё это откопали?!

Недоумение, охватившее декуриона, сменилось чувством озлоблённости, поскольку численность назначенного конвоя не соответствовала ценности груза. И хотя действия его людей оставались слаженными, разбойники начали растекаться по обеим сторонам дороги, отчего битва приняла крайне невыгодный для турмы фланговый характер.

Рывком поводьев Эбуций развернул жеребца, вклинился в ряды сражающихся и несколькими стремительными ударами поразил двух злодеев. Внезапно его конь всхрапнул и резко отшатнулся, отчего потеряв равновесие, всадник неуклюже откинулся назад. В тоже мгновение боль пронзила тело декуриона. Что-то чужеродное вторглось в незащищённую панцирем нижнюю часть живота. Выдернутое привычной рукой, изогнутое кверху остриё сики располосовало кишечник, не оставляя обречённому и шанса остаться в живых. Последнее, что увидел Эбуций мутнеющим взором, это лезвие своего кельтского меча.

Люди торопились, им предстояло перевьючить на животных добытое оружие, увесистые ящики с деньгами и как можно скорее исчезнуть в надвигающихся сумерках.

Около двух суток иерусалимские ревнители пережидали в тайной пещере близ селения Эн-Таппуах. Разгневанный наглым нападением на императорский обоз и пропажей ценного груза, прокуратор приказал выслать вооружённые отряды по всем направлениям. По дорогам и селениям рыскали и царские стражники, хватая всех подозрительных. К концу недели всё успокоилось. Утомлённые бесплодными поисками, легионеры на ночь выставляли на дорогах усиленные посты, а днём занимались рутинными делами...

Более двух дней полдюжины крестьянских повозок, гружённые сырыми воловьими шкурами, тащилась по дорогам Иудеи, вызывая неподдельный интерес лишь у вездесущих мух и слепней. Учуяв за целую стадию смердящий "аромат" и наскоро выяснив у юнцов куда направляется груз, солдаты торопливо пропускали его. К концу третьего дня показались северные преграды Третьей обводной стены. Подростки перевели дух. Они выполнили важное дело и теперь, как и было обещано, их примут к себе эти смелые люди.

Иерусалим обходили вдоль западных стен. У Печной башни их незаметно встретили люди Шимона Бар-Гиоры и тайно сопровождали вплоть до Мусорных ворот. После сбора пошлины обоз втянулся в одну из узких извилистых улочек Нижнего города. Вот и большой двор, где в ожидании очередного торгового дня под навесом дремал крупный скот, голосила, блеяла и кудахтала живность. Их ждали. В углу небольшой комнаты на лежанке, укутанный толстым шерстяным плащом, сидел невысокого роста худощавый мужчина. Тёмная курчавая борода оттеняла бледную суховатую кожу лица, большие воспалённые глаза напряжённо смотрели на вошедших.

Выслушав обстоятельный рассказ Кфира, он глянул на перевязанную руку Давида:

- Тебе не мешает спуститься в подвал к раненым. Мы обрели хорошего врачевателя, кохен Бен-Ахия вырастил достойного сына. Слава Всевышнему!

Оставшись наедине с Кфиром, тяжело вздохнул:

- Павших предадим ночью земле и исполним каддиш. А теперь ответь, убедился, что владеть мечом и кинжалом не одно и то же? Вам повезло, здесь нужен военный опыт.

- Нам помогала вера в Творца, Шимон, Она всегда с нами и Его именем мы сражались и победили. Не ты ли учишь нас - любая цена за свободу?!

Лицо Кфира раскраснелось. Обычно выдержанный, он не мог подавить душевный порыв. Впервые за всё время встречи его собеседник улыбнулся, глаза Абба сикара заискрились, голос потеплел:

- Мне нечего возразить, брат мой. Сегодня мы единственные ревнители нашей веры и нам не к лицу, подобно иерусалимским каннаим [ревнители], идти даже на частичный сговор с врагами. Придёт время и в Эрец-Исраэль лишь один Предвечный станет править, казнить и миловать, и не будет других царей на Святой Земле.

Шимон протянул руку, обнял Кфира за плечи:

- Тем, что вы отвоевали, добудем ещё оружие, его достаточно на военных складах, тогда и начнём подымать народ с колен. Но ты бледен, иди приляг, у нас ещё есть время.

- Погоди… странно, я подумал о наших будущих детях. Ещё недавно мы были свидетелями, как на городских рынках греки подло распространяли слухи об ослах, обитающих в Доме святости и кричали о ненависти евреев к другим народам. Как думаешь, святы ли останутся наши дела для потомков, поймут ли нас, не осудят за чрезмерную жестокость?

- Брат мой! Если бы я не знал тебя, непременно расценил твои слова, как отсутствие твёрдой веры, - Отец сикариев испытующе и в то же время с участием смотрел на Кфира, - Ты не забыл для чего Эль Олам вложил в душу еврея искорку святости? "Я Господь Бог ваш, Который вывел вас из земли Египетской, чтоб вы не были там рабами, и сокрушил узы ярма вашего, и повел вас с поднятою головою". Это сказано и о твоих, пока что не рождённых детях, а значит и о всех грядущих поколениях народа Израилева.

Ещё одна тревожная ночь опустилась на Цийон. Беззвёздной завесой прибрала "укрепление на холме", где в жалком ожерелье бедняцких хижин вздымались башни царских дворцов. В смятении засыпал беспокойный, непокорливый Иерусалим.

Из главы "Царица Суббота"

"Шесть дней делай дела твои, а в седьмой день покойся, чтобы отдохнул вол твой и осел твой и успокоился сын рабы твоей и пришлец…" (Шмот 23:12)

Обитатели дома торопились, святость предстоящего седьмого дня требовала уложиться к назначенному сроку. Работали все, включая детей, которые в предвкушении вечерней трапезы трудились с особым усердием. Большие хевронские амфоры, доверху наполненные оливковым маслом, оказались слишком тяжелы для Халафта и Ниттайя. Спешащему мимо Антинония с мешком извести на плече пришлось побыстрее занести его во двор и вернуться к пыхтящим от напряжения ликийцам. Но больше всего страданий принесла кровать. Широкая, громоздкая, она вырывалась из рук и своей массой придавливала стоящих на нижних ступенях лестницы Эльханана с Эльякимом, высокими и сильными критскими евреями. Выручила худощавая, невысого роста женщина, жена Эльякима. Обеспокоенная бесплодными попытками мужчин затащить на второй этаж дорогостоящую вещь, Тамар, попридержав Рахел, с которой несли наскоро сколоченную деревянную решётку под провизию, весёлой скороговоркой что-то выкрикнула Эльякиму на микенском, отчего её муж, отличающийся вполне покладистым норовом, мгновенно взъярился. Под громкий хохот надрывающихся от смеха остальных критян, оказавшихся поблизости, словно взбесившийся бык царя Миноса, он с легкостью забросил наверх злосчастную кровать, а заодно с ней и стоящих выше на ступенях Максуса с Ахихудом. Случайно оказавшаяся рядом их четырнадцатилетняя дочь Шломит густо покраснела и с возмущённым возгласом выскочила во двор.

В шестой день недели готовили пищу, как принято, на два дня вперёд. Рахел и Суламифь весело и сноровисто рубили овощи, потрошили рыбу, с благодарностью принимая помощь родных сёстры Беер и Гвал. В отличие от своих мужей, таких же братьев, Уззияху и Шешбаццара, больше склонных к праздности, их медноволосые жёны с тёмными раскосыми глазами отличались необычайным трудолюбием. Словно огненные дочери древнего ханаанского божества, носились они в ярких отсветах печого жара. Благодаря их старанию в глубине очага уже пыхтела густая похлёбка из красной фасоли, лука и диких кабачков, а на железной решётке из узкокованных прутьев запекались полтора десятка крупных амнонов из Генисаретского озера. Сдобренные оливковым маслом и обильно натёртые прянными кореньями, они с безумной быстротой распространяли по всему дому запах наступающего шаббата, внося сумятицу в чинные мысли изголодавшихся мужей.

Поздним утром Хедва с Пниной закончили выпечку пшеничного хлеба, а теперь торопливо разносили его по комнатам. Разгороженное на две равные части, нижнее помещение представляло собой две половины — мужскую и женскую. Суламифь, когда позволяло время, бросала ревнивые взгляды на девочек. Точно цыплята, Шалва и Агам бегали следом за Пниной, выхватывали из её рук румяные благоухающие хлебцы, осыпанные зёрнами сезама и помогали раскладывать их на столах. У каждой шаббатней чаши для сладкого киддушного вина они оставляли ровно по две штуки в память о двойной порции манны. Ниспосланная Творцом сыновьям Израилевым, не позволяла она нарушить святость седьмого дня. Девочки ни разу не ошиблись, они ещё не забыли уроков их покойной матери о выпадавшей в пустыне манне небесной, ведь накануне шаббата, ещё задолго до того, как первая ночная звезда взойдёт в небе, усталые путники загодя собирали её в двойном количестве для утоления голода в последующий благославенный субботний день отдохновения.

Для праздничной трапезы было всё подготовлено, но предстояло ещё немало хлопотливых женских дел. Последней, из специально сколоченного деревянного ящика, на свет появилась шаббатняя посуда, которую женщины бережно протирали и расставляли по столам. Приближалось время, когда следовало разойтись по мужским и женским половинам дома для переодеваний. И тут Суламифь вовремя увидела предназначенные к возжиганию два ветхих, слегка тронутых патиной субботних светильника. Женщина с огорчением вспомнила, что забыла добавить в них масла, иначе его могло бы нехватить до исхода субботы. Она окликнула Пнину и обе бросились в боковую кладовку, где уединенно в большом кувшине хранился дорогой сердцу "чистый елей".

Затих предвечерний Иерусалим, замерли в радостном ожидани его площади и улочки. Вот с первой вечерней звездой вспыхнули в окнах бессчётные лампады и осветились стены дворцов и домов молитвой встречи Мелехет Шаббат. То в город царицей входила Суббота...

* * *

И если я припомню все, что было,
И воды моря превращу в чернила,
И как пергаменты я расстелю
Все склоны гор пологие и дали
И тростники на перья изрублю,
То и тогда при помощи письма
Я перечислю, Господи, едва ли
Мои грехи, которых тьма и тьма…
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)

Иерусалим, месяц ияр 3827 год по еврейскому летоисчислению
(апрель - май 66 год н.э)                     

Евреи ещё только в ужасе принялись разбегаться, теряя по пути убитых и раненых, как заботливо смазанные свиным жиром, уже распахивались ворота Себасте. Все три манипула второй когорты, счастливо избежавшие полного разгрома в недавних боях с парфянами, в спешном марше оставляли укрепления. Вдогонку стены города покинули ещё четыре турмы всадников, также направляясь в Иерусалим по прекрасно обустроенной северной дороге. Они спешили, потому, как боевой дух римлян подогревало данное прокуратором обещание предать разграблению часть города, где находятся дома зажиточных горожан.

Всю ночь во дворце Агриппы сохранялись покой и тишина. Флор прекрасно выспался. Начинать утро с нелепых римских обычаев не очень-то хотелось, но положение обязывало. Вздохнув, задрал вверх голову, предоставив себя нелёгкому искусству царского цирюльника. Надо отдать должное, с теплотой подумал он о жене, если бы не дальновидность Клеопатры, то вряд ли бы я занял теперешнее место. Её дружба с Поппеей пришлась как нельзя кстати. Теперь всё зависит от воли богов, осыпят ли они меня вдосталь золотым дождём или обяжут прозябать в безденежье до скончания веков. По крайней мере, здравого смысла боги меня ещё не лишили и сегодняшний день многое решит если не упущу своего "рога Амалфеи".

Прокуратора терпеливо ожидали храмовые священники, законоучители и знатные граждане Иерусалима, позади грудилась большая толпа городской черни. Выйдя из дворца, он взгромоздился на приготовленное для него судейское кресло и провозгласил суд открытым. Тут же, не дожидаясь первых вопросов и оправданий, потребовал выдачу оскорбителей:

- Любой пастух подтвердит мои слова, что ответственность за своё стадо возлагается именно на него, надеюсь, я не открыл вам ничего нового? Но что я получаю за отческую заботу о вашем народе, плевок в лицо? Посему обязываю всех здесь стоящих, если не предоставите возмутителей немедленно, вся вина возляжет на вас.

Последующие бурные оправдания, объяснения о непричастности мирно настроенного еврейского населения к оскорблению прокуратора, ни к чему не привели, поскольку сам Гессий никак не нуждался в них. А то, что это дело рук городских разбойников, он догадался и без донесений fiscalis [доносчик]. Сикариев живыми в руки не заполучить, а значит всё случится так, как предполагает он и жаждут боги.

- Уж "лучше позаботиться теперь о поддержании мира среди населения, о сохранении города для римлян! - взывал глава Санхедрина Шимон бен-Гамлиэль, - Простить немногих провинившихся ради многих невинных, а не ввергать в несчастье огромную массу благонадежных из-за горсти злодеев!"

- Вы все уверяли, что отыщите поносителей, а теперь "переменили свой образ мысли… из страха пред наказанием?!" - с яростью в голосе вскричал Флор, - Тогда, что теперь удержит меня взыскать долги с их соплеменников?! Не желаю больше слышать оправданий! - он небрежно взмахнул рукой.

Пропели военные рожки, вслед послышался топот множества ног. Подкреплённые царскими стражниками, солдаты городской когорты в спешном порядке окружали дворцовую площадь, пока не оградили собою всех пришедших сюда. Так зачинался новый день, день, в котором знак, поданный прокуратором Иудеи, вытоптал надежду "умеренных" на бескровный, пусть и тягостный, но мир. Да и что это за мир, призывающий более к начинанию, нежели к замирению?!

Вознеслись к небу вопли и стоны бичуемых "пред трибуналом" и стук молотков железных созвучивался с криками распинаемых на крестах, казнимых, подобно непрекословным, презренным рабам...

* * *

Кфир не спешил продираться между людьми, кучившиеся отдельными островками. Несхожие одеждами, разноликие, они были едины в одном. Казалось, горожане пришли сюда лишь ради выяснения отношений между собой. Споры не утихали ни на мгновение. Разновозрастные отцы семейств, счастливо избежавшие трагической сопричастности со всем случившемся, с яростью вступали в перебранку со своими возражателями. Заготовщики дров и единодушные с ними дровоколы с неистовостью доказывали мучникам и ботвинникам, что нет бо́льшего позора терпеть издевательства, следует безотложно ответить тем же. Более зажиточные лавочники, ювелиры и мебельщики, а также скупатели и перекупщики краденного с озлоблением схлёстывались с рыбниками и шкуродёрами, обвиняли последних в непроходимой твердолобости, с негодованием доказывая, что ни при каких обстоятельствах не стоит ссориться с Римом. Не остались не удел и торчащие по углам и закуткам многочисленные нищие и калеки. Надсаживая грудь, с остервенением верещали они высокими голосами на прочих сирых и убогих, словно уже не милостыню им подавали, а раскалённые угли бросали за лохмы одежд.

За чьими-то спинами Кфир успел выглядеть, как рыжебородый толстый мясник выпихнул взашей своего неудачливого покупателя, очевидно, вздумавшего препираться с ним:

- Трус! Законопреступник! - визжал он вдогонку, - За кого, как не за таких отдал жизнь Хизкия? А ты чего жаждешь? Остаться невольником и смиренно платить налоги?! И кому? Язычникам, кабальщикам?!

Растревоженной лесной бортью, гудел, клокотал Верхний рынок, расходился неистовыми кругами людского гнева, ибо истощалось терпение евреев. И чем крепче накалялись сами прекословщики, тем светлее и радостнее становилось на душе у Кфира. Чего же ещё бо́льшего ожидать?! Досада на медлительность вождей всё росла. Огонь поднеси и кустом опалимым вспыхнет страна, думал он. Мясник прав, о том мечтал и сын Хизкия Иехуда, чтобы "горящими углями дроковыми" разбудить погрязший в грехах Эрец-Исраэль. Разве не он противился позорной переписи?

Кфир обходил группу молодых евреев, плотно сбившуюся в кучу, где разногласия и взаимная перепалка переросли в крепкую потасовку, как в стороне заметил столпившихся инородцев. К его изумлению, и они не оставались сторонними, а были заняты тем же, что и большинство горожан.

Египетские хлеботорговцы, каппадокийские барышники из "страны прекрасных лошадей", заезжие скупщики и иные торговые гости Иерусалима, имевшие по всем округам многочисленные склады, все они враз лишились покоя. Обещание войны обрекало многих на неудобства, тяготы и разорения. Буйствовали парфянские ювелиры, цепочники да браслетчики, обещая упрямым абиссинцам, что не заручившись вовремя поддержкой, уберутся те разорёнными в свою "полуденную часть мира". Драли глотки, истошно бились об заклад и сирийские скототорговцы, на своей шкуре испытавшие бесстрашие сумасшедших галилеян. Пугали грядущими опустошениями краснобородых финикийцев, предлагая не мешкать, уже сегодня возвращаться в Яфу и грузиться на корабли. Лишь ряд чужеземцев, до черноты "опалёнными лицами" взирали безучастно на бушевавших. Уселись привычно на быстро собранные товары да обводили отрешённо темно-воловьими глазами криком кричащих.

- Тебя ждут, - над ухом послышалось знакомое дыхание, - Прости, не мог подойти сразу, сам понимаешь.

Давид был в радостном возбуждении. Новости сыпались из него, как из дырявого мешка с горохом, - Еще две когорты на пути в Иерусалим! В Обиталище Господа готовятся выносить священные сосуды и левиты облачаются в праздничные одежды. Передали, кохен ха-рош просит всех евреев выйти навстречу войска для благопожеланий.

- Неужто надеются этим избегнуть худших последствий? - усмехнулся Кфир, - Да Флор только и ждёт этого, увидишь с каким "почётом" римляне встретят наших мирителей. Это тебе не Антиох Эпифан, коего когда-то разбили Маккавеи. К тому же я слышал, наших "непобедимых" язычников малосильные парфяне не так давно заткнули за пояс, а потому ещё неизвестно чью сторону на этот раз примут их боги, расплодившиеся точно дикие коты.

Кфир со смехом шуганул путающуюся под ногами стайку "вертлявых и шумных гречат".

- Да, чуть не забыл… - Давид заметил идущих навстречу ветеранов из городской центурии, понизил голос и нахлобучив на глаза головную повязку, втолкнул друга в толпу, - Элеазар сообщил нам, из Парфии уже получена предварительная договорённость, они помогут нам если разразится война.

- Вот уж на кого не следует рассчитывать, - задор Кфира поубавился, - Забыл, что сказал когда-то ассирийский "начальник евнухов" царю Хизкияху? "…Думаешь опереться на Египет, на эту трость надломленную, которая, если кто опрётся на нее, войдет ему в руку и проколет её. Таков фараон…, для всех уповающих на него". Таковы и парфяне, едва зализали раны, как с перепугу поспешили заключить с Римом мирную сделку.

- Удивляюсь вам обоим, ты с нашим Шимоном точно одной головой думаете, - засмеялся Давид, - Почти слово в слово он сказал Элеазару то же самое, что обещание ещё не есть договор. А "тот, кто должен быть твердой опорой, перестает быть таковой, и становится угрозой для тех, кто на него надеется".

Из книги "Иодфат"

"Пробудись, север; юг, приди; повейте на сад мой, разольются его ароматы, придет мой любимый в свой сад - плоды есть бесценные. Пучок мирры – любимый мой, между грудями ночует: Кисть кофера – любимый мой в Эйн-Геди, в садах". (Песнь Песней)

Акко начало месяца нисан 3828год (Птолемаида апрель 67 год)

Зимняя одиссея из Ахайи в Александрию доставило Титу немало тягостных испытаний в виде лёгкой дурноты и отвращения к пище. Но слава богам, он вовремя достиг берегов Птолемаиды. Доставленный им XV легион счастливо соединился с двумя другими легионами отца.

Чаши обеденного вина оказалось довольно. Тит привстал из-за стола, собираясь уединиться в своей палатке, как навязчивый Секстий остановил его:

- Ну что хорошего тебя ждёт в душном одиночестве, Titus? Я понимаю твою усталость и мрачный вид, но обнаружилась приятная возможность развлечься твоей же собственной рукой. Идём, - не оглядываясь, Секстий направился к выходу.

Весёлый нрав легата V Македон­ского легиона был всеизвестен. Тит брёл следом, недоумевая, чем особенным тот может поразить его. Ну конечно, повёл в сторону большого летнего сада при дворце местного алабарха. На время пребывания в Птолемаиде тот предоставил его отцу и царю Иудеи верхнюю, лучшую часть чудесного здание в их полное распоряжение. При встрече отец сказал, что в левом крыле, куда вёл отдельный ход со двора, Агриппа поселился вместе со своей сестрой и заметил с участием, что женщина, надо полагать, не так давно пережила горе и теперь больше предпочитает уединённость. Титу прежде не доводилось встречаться с принцессой даже, когда Агриппа и приезжал с ней в Рим. Правда, до него доходили слухи, что знатная еврейка довольно-таки красива, но уже в годах, с тринадцати лет успевшая трижды неудачно побывать замужем.

В ответ сын с грустью признался, что вовсе не стремится к новым знакомствам, ибо сейчас не время, да и путешествие по морю всё ещё напоминает о себе, ведь прошло всего два дня, как его нога ступила на твердь. Тогда отец ему ничего не ответил, пожал плечами, но при этом как-то по-особому взглянул на своего отпрыска.

Просторная беседка из розового мрамора привлекала внимание. Мальчик-раб, сидевший на нижней ступени, бережно обнимал руками массивную кифару. Нижняя часть её деревянного корпуса покоилась на маленькой скамеечке, а верхняя, с приятным фигурным очертанием, упиралась в его хрупкое плечо. Заметив, что к нему направляются двое важных господ, он в низком поклоне поприветствовал их и замер в ожидании.

- Судя по твоему счастливому виду, ты всё ещё предпочитаешь видеть во мне незаурядного кифариста? - усмехнулся Тит, - Но я сейчас не в настроении, о хитрец, и вряд ли способен на сочинительство.

- Ты не знаешь цены́ своего истинного таланта, Titus, пока ты жив, в тебе не умрёт kitharoides[сочинитель, исполнитель, певец]. Так хотят боги. В Риме ты нередко баловал нас своими стихами и песнями. Прошу тебя, возьми этот инструмент, достойный Аполлона и исполни хотя бы то, что тебе по душе.

Тит принял в руки поданную ему кифару, затем бронзовый plektron с когтевидным отростком и поднялся в беседку. Он знал толк в хороших инструментах, но этот, с туго натянутыми семью струнами, показался ему намного старше его самого, лет эдак на сто. Надел кольцо на палец, провёл по струнам. Сильный резонанс окончательно убедил его в домыслах, звучание кифары было звучным и чистым. Улыбнувшись, негромко запел:

- Каждый любовник - солдат, и есть у Амура свой лагерь;
Мне, о Аттик, поверь: каждый любовник - солдат
Для войны и любви одинаковый возраст подходит:
Стыдно служить старику - стыдно любить старику.

- Но Titus, да простят меня боги, я никогда не слышал от тебя подобных стихов, они чудесны! - не сдержался Секстий, - Уж не морские ли гребни вознаградили тебя даром expromptus?

- Не удивляйся, мой слушатель, тот кто этот стих сочинил, уподоблял любовь военной службе. Послушай дальше, может и припомнишь его имя:

- Те года, что для службы военной вожди назначают,
Требует также она, милая дева твоя.
Бодрствуют оба: и тот и другой на земле почивают;
Этот вход к госпоже, тот к полководцу хранит.

В возникшей паузе оба услышали слабый шорох. Оглянулись, рядом с мальчиком стояла невысокого роста женщина, облачённая в пурпурного цвета просторную еврейскую симлу [верхняя длинная одежда]. Стройность фигуры незнакомки не в состоянии были скрыть ниспадающие к земле мягкие складки египетского виссона, а изящный льняной пояс, тканный золотыми нитями, выгодно подчёркивал её хрупкую женственность. Голову же плотно укрывала широкая римская палла. Перехваченная витым еврейским хевелом, она оставляла открытым продолговатое смуглое лицо с некрупным носом и низкой переносицей. Светло-бронзовый оттенок кожи нисколько не подавлял внешнюю красоту еврейки, более того, от этого только выигрывал её бархатисто-нежный покров. Чуть тронутый морщинками, он, казалось, излучал божественный зной. Первые фразы, сорвавшиеся с полных чувственных губ, непривычно стеснили дыхание Тита. Словно некая сила неожиданно перенесла его в совершенно иной мир, освещаемый лишь теплом миндалевидных, несколько выдававшихся вперед глаз цвета расплавленной меди.

- Если не ошибаюсь, высокие мужи, то эти чудесные строки принадлежат известному римскому поэту - низкий тембр её хрипловатого голоса слегка вибрировал, - Отец при мне как-то читал их моей матери. Они оба восхищались Publius Ovidius, а после смерти отца, мама заказала для себя его "Метаморфозы". Эта поэма и сейчас со мной. Но… не заблуждаюсь ли я?

Секстий удивлённо взглянул на приятеля, он не узнавал его. Имея блистательные способности произносить публичные речи, его друг онемел. Застыл с такой смешной неподвижностью, что вызвало бы зависть даже у статуи атлета, что установил Marcus Agrippа против своих терм.

Легат недоумённо покрутил головой. Знающий себе цену, Titus безмолвно стоял перед заурядной еврейской принцессой, точно к нему явилась прекрасная и вечно юная Хлоя, а не эта безутешная женщина в довольно-таки зрелом возрасте. И что он мог разглядеть особенного в её опечаленном взгляде? Она, несомненно, всё ещё красива, своеобразна, но это не повод для молодого мужчины выглядеть перед ней таким отыквлённым.

- Признаю свою оплошность, достопочтенная Береника, - Секстий поспешил исправить маловразумительность создавшегося положения, - я совершенно забыл представить тебе моего друга Titus. Вот уже второй день, как он из Александрии и не желает покидать свою палатку. Пришлось хитростью выманить его сюда.

- Titus? Так ты и есть сын нашего консула? О, я даже не упомню всех достоинств, коих он коснулся, рассказывая о старшем сыне - лицо женщины осветила улыбка, - Мне приятно, что я не ошиблась в своих ожиданиях, у тебя мелодичный голос, он радует слух. Прошу, если не затруднит, ещё что-нибудь из Ovidius.

Скованность постепенно уходила, уступая место другим, совершенно неожиданно нахлынувшим чувствам. Это было подобно внезапному откровению, дающее новое, неизвестное прежде понимание. Ни одна женщина до сегодняшнего дня так не затронула его сердца, как эта стоящая перед ним еврейка. Её внешний облик удивительным образом гармонировал со внутренней свободой, простотой поведения и незатейливостью речи. А может быть, всё это следствие морской болезни, столь чудно перевернувшее его воображение? Уж не сама ли богиня красоты, прекрасная и несравненная Венера спустилась с Олимпа и облачившись в иудейские одежды, предстала перед ним?

Пересохшее горло давало знать. Тит откашлялся, взял со скамьи нетронутую чашу с лёгким вином, помедлил, протянул нерешительно:

- Не откажись, прекрасная Береника, испробуй вина с александрийских виноградников, думаю, оно ничуть не хуже изреельского, - от едва скрываемого волнения, голос Тита вздрагивал.

Если Секстий не усмотрел в предложении друга ничего необычного, здраво рассудив, что наступающий полдень, безусловно, вызывает жажду у всякого, то женщина восприняла речь и действие молодого римлянина совершенно иначе. Береника пристально всмотрелась ему в глаза и вдруг с ужасом осознала, что находит в них подтверждение своим извечным и сладким грёзам. Казалось, сама судьба перстом Всевышнего указывает ей, что прежняя жизнь для неё заканчивается, стремительно исчезает, испаряется влагой на раскалённых камнях. О, какое везенье, она услышала его песнь! Так может распознать лишь отбившаяся от улья пчела свой самый медоносный в жизни цветок.

Береника с жадностью отпила несколько глотков, не вытирая губ, протянула обратно чашу:

- Отпей из неё и ты, солдат, и станешь "как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских", а "поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки…", - с лукавой улыбкой пропела она, - Прости, Titus, тебе незнакома эта песнь, но когда-нибудь, если будет на то желание, я пропою их все. Сотворённые рукой "возлюбленного Богом", они одарят тебя долиной лилий, что между тернами, а захочешь, яблоню покажет "между лесными деревьями".

Уж давно ушёл Секстий, спустя время удалился и мальчик с кифарой. Ранний вечер вступил во дворец алабарха. Но чем причудливее удлинялись тени садовых деревьев, тем неслышнее становились для стороннего слуха тихие речи в просторной беседке. Перемежаемые грустными вздохами взаимных откровений, они и вовсе вскоре примолкли под звонкими песнями искусных цикад… "О, сладкие вестники лета!"

Центурион первой когорты уже дважды по поручению консула заглядывал в палатку Тита. Не обнаружив такового, озабоченно спросил торопящегося куда-то легата:

- Прошу тебя, Секстий, я не видел сегодня Titus, может быть, ты знаешь где он?

- Наш Titus уже вторые сутки бродит в виноградниках …э… Енгедских, да помогут ему оттуда выбраться боги. Amantes amentes, - пробормотал задумчиво трибун.

Услышав в ответ маловразумительную фразу о каких-то "влюблённых безумцах", Гектей обескураженно смотрел ему вслед.

* * *

Утро первого числа месяца таммуз 3828 год (июль 67г)

Должно быть, сами боги принимают участие в овладении Иодфатом, так посчитал Саттоний, потому как спустившийся с гор густой туман способствовал незаметному вхождению в крепость. Им досталась восточная башня, встретившая четвёрку легионеров вялым затишьем. На каменном полу темнели две человеческие фигуры. Двумя другими часовыми сон овладел прямо на посту, привалившись к простенку, оба покоились в объятиях морфея. Перебежчик не соврал, Disciplina и евреи понятия несовместимые, - бормотал про себя центурион, вытирая суженное у рукояти лезвие об одежду часового.

Воистину гибельный сон овладел и жителями города. Проснувшиеся под ударами мечей и самые отчаянные теряли всякую возможность к противлению. Те из ревнителей, кто успел отступить к южным окраинам, там же на краю пропасти лишали себя жизни. В эту ночь Хамулу, поместившему отца на крыше одного из крайних домов, пришлось ещё затемно спуститься за водой. Рана на голове отца воспалилась и он всё время испытывал жажду. Возвращаясь со двора, юноша неожиданно обратил внимание на большую группу людей, которая стремительно передвигалась вдоль улицы. У земли туман был не плотен и он заметил, как у предпоследнего от него дома отделилось несколько человек. Кровь заледенела в его жилах, он узнал, это были римляне, железные шлемы безошибочно отличали их. Мгновения Хамул ещё разрывался между желанием броситься в дом, поднять обоих братьев и спастись каким-либо образом или сообща в последней схватке принять достойную смерть. Беспомощность отца остановила от безрассудного поступка. Откинув кувшин, он взлетел на крышу. Отец дремал, неловко подвернув под себя руку и это, как ни странно, успокоило его, несмотря на уже доносящийся до его слуха негромкий топот вбегающих во двор легионеров. Хамул не сомневался, будь отец в здравии, поступил бы точно также, дабы лишить язычников наслаждения от убийства. Подобного нельзя допустить если он в полном рассудке. Бросил взгляд на свой меч, отрицательно покачал головой - для такого действа оружие врага не подходит. Сунул руку под ворох одежды, достал отцовское оружие. Это был старинный, крутоизогнутый меч, купленный ещё прадедом отца у торговца из "народа моря". Голоса торопили, зазвучали и оборвались под ногами глухие вскрики. Кисть обхватила удобную рукоять, он сразу ощутил тепло дерева, не забывшего руки предков. Остриё коснулось шейной впадины под подбородком спящего.

- "Прости нас, Отец наш, ибо мы грешили; прости нас, Царь наш, ибо мы провинились; ибо милостив Ты и много прощаешь". Амен! - Он с силой надавил рукоять меча, - Прости и ты, отец, я здесь… и вот я твой "каддиш".

Отец умер мгновенно, вырвавшийся из раны воздух слегка коснулся его склонённого лица. Шорохи раздались у свеса крыши. Не желая встретиться взглядами, Хамул лёг рядом с телом, возложил голову отцу на грудь, закрыл глаза и произнёс со смирением, точно уже заканчивалось время вечерней молитвы и наступало время отдохновения:

- Слушай, Израиль… - не успевший охладиться, клинок глубоко и неумело скользнул между рёбер, причиняя острую боль, - "Господь… Господь, Бог наш, Господь един есть…"

В смраде пожарищ зачинался рассвет над Иодфатом. Грудами трупов полнились дворы и улицы его, но не было рук вырыть могилы и пропеть: "Да покоится он в мире на одре своем". И подменили чтение псалмов по усопшим крики язычников в союзе с карканье ворон, слетевшихся с безлесных склонов и плакальщицами служили убиенным скорбные стенания галилейских женщин. Самих же дочерей Сиона с детьми, плененных оружием, с площадей уводили в римские вавилоны. Траурные дымы окутывали растерзанный город и догорали факелами развалины, именуемые прежде жилищами еврейскими. "Мерзость запустения" разливалась над Иодфатом.

"Так пал Иодфат на тринадцатом году царствования Нерона…"

Из книги "Десница идумеянская"

"По предопределению же судьбы, когда ночь спустилась и разразилась гроза, стража… была отпущена на покой". (Иудейская война Иосиф Флавий)

Иерусалим месяц нисан 3830 год (март - апрель 69 год н.э)

Под Древней обводной стеной "идумеяне стояли тесной толпой, друг друга согревая, и сомкнули щиты над своими головами, чтобы меньше терпеть от ливня". Ослепляющие стрелы молний приводили людей в смятение, невольно убеждая в попирании мирового порядка силами природы. К середине ночи мощные, раскатистые удары грома следовали одни за другими, били по ушам, заставляя многих в страхе пригибать головы. Громыхание перекрыл близкий треск запоров и тяжёлые створы Средних ворот медленно разошлись, образовав широкий прогал. Один за другим в город беззвучно втягивались вереницы вооружённых людей и ведомые каннаим, всходили в Мирской двор Храма. Гроза утихла, посыпал мелкий дождь. Усилившийся ветер принялся разгонять ещё отягощённые влагой тучи. В тусклом свете звёзд на просветлевшем небе чётко обозначилась громада Бет Элохим. Со стороны галереи раздались внезапные взывания, а следом ночную тьму раскололи яростные поношения. Топот сотен ног стремительно нарастал, дробные звуки скатывались к основаниям лестниц. Кто-то из стражников, засевших под крайней аркой Царской стои, что поддерживала самый нижний пролёт, преодолел страх. Несмотря на смертельную угрозу, он не убоялся закинуть угасающий факел к ступеням. Сноп искр осыпал ноги и лица бегущих, отмеченные белыми повязками зелотов. Вослед полетела ещё пара факелов и караульщики с ужасом углядели нескончаемую лавину ревнителей. Десницей идумеянской эта масса изливалась на площадь и уже оттуда грозными разветвляющимися потоками заполоняла Офлу с её богатыми домами, улицами и цветниками. Огибая здание городского архива, "сыны Едомовы" вбегали в недоступные взору дворы.

Заметно посветлело. Этого оказалось достаточным, чтобы стать свидетелями того, что творилось на улицах против городской ратуши. К зданию архива в спешном порядке стягивались вооружённые жители из ближайших домов. Однако убедившись, что в число каннаим вошли ещё и толпы идумеян, мужество окончательно покинуло их. Сперва они кинулись к крытым колоннадам, но затем один за другим бросали оружие и сдавались без боя. А там, где прежде молодёжь занималась гимнастическими занятиями, уже вовсю проливалась кровь. Громкие крики убиваемых разносились по всему городу и поднимали на ноги пробудившийся Иерусалим. "Только весьма немногие из молодых тесно сплотились вместе, мужественно встретили идумеян и долгое время защищали толпу стариков". Избиение неотвратимо продвигалось вглубь Нижнего города. В отличие от каннаим, не трогающих детей и женщин, "идумеяне не щадили никого: кровожадные по своей натуре... они обращали свои мечи ...не делая различия между сопротивлявшимися и молившими о пощаде". Первые утренние лучи безжалостно высветили более восьми тысяч трупов.

Шиповая долина месяц нисан 3831 год (март-апрель 70 г)

С расстояния тридцати стадий вечерние лучи отчётливо высвечивали городские стены с застывшими клыками оборонительных башен. Тит из-под ладони вглядывался в город. С холма Гиват-Шаул Иерусалим смотрелся хмурым, насторожённым и вместе с тем неотступно притягаемым. Впервые оказавшись наедине с ним, едва ли не телесно ощутил всё бремя ответственности, возложенное отцом на его плечи. На душе было празднично и тревожно. И чем дольше всматривался в грозные, негодующие очертания вековых стен, тем отчётливее складывалась в голове выверенная мысль, неискажённая чужими суждениями - рассчитывать на готовую strategia ему не придётся. Покорение Галилеи убедительно показало, что в войне с евреями не подходят ни всеобъемлющие приёмы, ни готовые замыслы. Что же следует из этого? Как высший военачальник, он обязан видеть иной путь к победе. Да-да, именно возможность отступать от принятых правил и не бояться менять их по своему усмотрению...

Из главы "Так рушился Город Бога Шалема"

Идумеяне совместно с иерусалимскими каннаим заняли Вторую стену задолго до рассвета, ещё до выхода основных сил галилеян. Потому, покидая северную храмовую галерею, по шуму борьбы Иоханан сразу догадался, кто начал её. Когда взбежал на стенную башню у гробницы царя Александра, схватка была в самом разгаре.

Римские посты, обретающие всю ночь в не меньшем напряжении, под утро разомлели, помимо воли вытеснив мысли о близкой опасности. Белесые клубы предутреннего тумана только рассеивались, как распахнулись Верхние ворота и повстанцы, заглушая своими кликами вопль одинокого караульного рожка, набросились на передовую линиию стрелков, до сей поры пребывающих в осовелости. Аравитяне, не ожидавшие такого напора, принялись в панике отступать, но вскоре были поддержаны подоспевшими всадниками. Завязалось ожесточённая схватка, в которой, как случалось уже не раз, медленно, но неуклонно возобладала многоопытность.

- Этого Бен Сосы после потери брата теперь разве, что смерть уймёт, - Иоанн сын Леви, шумно дышащий над ухом Иоханана, указал на Иакова, сражавшегося в самом центре идумеянин.

Среди них Иоханан выглядел десятка полтора еврейских женщин. С оружием в руках, они не прятались за спины мужей, ни в какую не желая уступать им в доблести. Евреи и многие идумеяне пытались опекать их, но не всегда успешно. Уступая в умении и силе, то одна, то другая из них, поражёнными падали под ноги бившихся.

- Чтоб мне ослепнуть! Смотри, да это же наша Ривка! - вскричал Иоанн, тыча пальцем в босоногую женщину, траурные одежды которой едва придерживал раскрутившийся шнур, - Безумная, ведь только вчера похоронила своего Мальахи!

Иоханан хорошо знал эту своенравную дочь Гуш-Халавского прядильщика. Несмотря на протесты мужа и угрожения собственной родни, она оставила двух детей на попечении больной матери и ушла в Иерусалим за своим Мальахи и таких в городе набралось больше дюжины, не считая молодых супружниц из окрестных селений.

К этому времени напор конницы вынудил нападавших пойти на попятную. Насилу сохраняя кучность, они мешкотно отступали, когда один из всадников неожиданно вырвался вперёд и грудью коня сломал строй. Одного за другим заматерелая рука аравитянина поразила мечом двух молодых евреев. Дальнейшее случилось ещё более скоротечно и никто из окружения не успел откликнуться. Всадник перебросил своё оружие под левый локоть, выдернул копьё у одного из нападавших и этим же оружием пронзил ему грудь, затем тут же ускакал.

Говорят, несчастья идут собственной дорогой. Обливаясь кровью, Иаков бен Сосы был подхвачен товарищами. Когда его вносили в башенные ворота предводитель идумеян, почитай, не дышал...

* * *

С крыши верхнего этажа дворца Хасмонеев мерзость запустения даже малой части Мирского двора особенно бросалось в глаза, отзываясь немым укором в сердце Техилы. Но то, что сейчас творилось в Бецете вызывало ещё большую боль. Видеть, как в пробитый тараном пролом во Второй стене врываются язычники и открывают Верхние ворота было невыносимо. Улицы Нового города, шедшие в "косом направлении к стене", неотвратимо заполнялись солдатами. Наблюдение становилось мучительным, не дожидаясь дозволения, сбежал вниз.

Возбуждённые голоса перекликались с негулким звоном приготовляемого к бою оружия. Отряд лучших пращников, набранный из окрестных пастухов, загодя занимал крыши приземистых складских построек Шерстяного рынка.

Овадья вскинул оружие:

- Братья, Милосердный не оставляет своих сынов, иначе бы руки наши ослабли к борьбе!

Ебер приподнялся, привычным движением подтянул поясной ремень, отяжелённый свежедобытым мечом, усмехнулся криво:

- Так веди нас к кузнечным мастерским, хилиарх!

И распахнулась Древняя стена вратами Ефрема. А там, где "водовод загибает к Гиппиковой башне", большим отрядом вступал в сражение Бар-Гиора…

Из книги "Иудея распятая"

"Как дерево виноградной лозы… Я отдал огню на съедение, так отдам ему жителей Иерусалима… и узнаете, что Я — Господь, когда обращу против них лице Мое" (Иехезкель 15:5–6).

Иерусалим месяц ияр 3831 год (апрель-май 70 год н.э.)

Долина Гей-бен-Хинном. Насторожённым зверем в иерусалимские дома входила бескормица. Так прожорливые падальники, чуя ослабленную добычу, подбираются к ней со всех сторон и выжидают в неистовой дрожи, когда утихнет, замрёт её сдавленное дыхание. Мятущиеся ветры истово несли дымы окрестных пожарищ, по-хозяйски насаждали тяжелый дух разлагающихся трупов и являл собой обезображенный Ирушалем кладбище без могил. Подобно яме наполненной скверной, навис непереносимый смрад над Домом Яхве. На улицах страшно, "мальчики и юноши, болезненно-раздутые блуждают, как призраки", старухи по дворам сорванную со старых щитов кожу варят, старики с подростками молятся да сено жуют.

Собиратели отбросов хорошо представляли чем рискуют, но расчётливость преобладала, ибо за несколько мясных жилок в городе выкладывали до четырёх серебряных аттика. Бывшие торговцы, лишившиеся с приходом войны всего, что имели прежде - дома, семьи, достатка, сбивались в сколоченные стаи и с заходом солнца тайно через ворота Источника пробирались в Хинномову долину. Точно опытные корабельщики, дожидались южного ветра, платили страже немалые деньги за приоткрытие створок и крались навстречу дымам, где сжигался мусор и выбрасывался дохлый скот. Шли туда, где прежде, ещё при царствовании Иосии, тела преступников корчились на углях...

* * *

Военный совет закончился незадолго до ужина. Префект претория брёл к палатке, с трудом скрывая одолевающую усталость. В последние два года его часто мучила бессонница и при первой возможности Диоскорид применял ему массирование. На какое-то время оно помогало, но затем вновь возвращались изматывающие ночи. У обоих давно сложились добрые отношения, но даже ему он не мог поведать первопричину своей болезни. Тем не менее упрямый британец решил добиться успеха. Явившись следом за своим patiens, он слегка подогрел на ближайшем костре принесённую с собой мутно-белую жидкость. Затем перелил её из серебряной чаши в простую солдатскую из обожжённой глины и зашёл в палатку.

- Чем ты на этот раз решил опоить меня? - префект глянул на чашку и брезгливо поморщился.

- Это молоко ослицы, оно должно устранить источник твоей болезни. Прошу, пей маленькими глотками и вскоре усыпишься, подобно льву в храме Асклепия.

Знал бы ты подоплёку моей бессонницы, archiater! Тиберий Александр в раздумье преподнёс чашу к губам, отпил глоток. Напиток понравился:

- Благодарю тебя, Диоскорид, я выпью его, затем постараюсь уснуть. А ты иди ужинай и пораньше ложись, завтра непростой для всех день.

Через полуоткрытый полог в палатку с блюдом запечённых рябинников озабоченно заглянул длинноносый Назон.

- Поставь, свободен до завтра.

Тиберий Александр остановил взгляд на светлой полосе у порога, да так и просидел недвижимо, пока не стемнело. Военный совет расставил все точки и отмёл остатки иллюзии. А собственно, на что он надеялся, когда рассмотрению подлежал вопрос, ответ на который давно уже вызрел у каждого из присутствующих. Долгие годы мучившая его дилемма лопнула сегодня подобно нарыву, к вскрытию которого он же одним из первых и приложил руку. Ясное дело, дядя предполагал, чем в итоге обернётся мой отказ от иудейской веры…

Он не забыл тягостных увещеваний Филона Александрийского, что избрав путь служения римскому monarches, его племянник неминуемо скатится к преследованию соплеменников.

Знай благочестивый отец, чем в будущем выльется для евреев моя верность латинам, то вряд ли старик решился бы зачать меня. Выльется… Он с горечью усмехнулся. Да сам Архимед изумился бы, задумайся во что выльются его опыты с водой, наверняка поразился бы её схожестью с человеческим бытием. Что там текучесть ordinarius [обычный, ординарный] по сравнению с её способностью принимать форму любого сосуда. Это ли не чудо? При том не испытывать и тени сомнения в собственных metamorphosis [перевоплощение].

Ополовиненный кувшин розового египетского вина окончательно привёл префекта в опустошённое состояние. Неповторимый запах яблок, влажной шерсти и едва ощутимая горчинка в послевкусии, как нельзя лучше подходили к холодному мясу. Ему нравилось это вино, всякий раз вызывающее нестерпимую жажду и он по-военному спешил погасить разбушевавшееся в желудке пламя.

Край полога всколыхнулся, в просвете, высвеченном караульными огнями, проступил знакомый силуэт. Это удержало его руку, в очередной раз тянущуюся к кувшину.

- Он здесь, мой frater.

Доверительные отношения позволяли Rufus наедине называть префекта претория своим товарищем по службе.

- Пусть войдёт, а ты зажги светильник и останься самолично на страже.

Мерцание пламени освещало лица, четырехкратно отражаясь в напряжённых взглядах. За всё время войны это была их первая встреча наедине. Но сейчас ни тот ни другой не торопились начать нелёгкую беседу.

- Мне донесли, на днях ты женился во второй раз, - префект с натугой нарушил затянувшееся молчание, - По счастью, на войне каждый свободен в своих скромных желаниях. Кстати, что известно о твоей семье? Я знаю только, что твои родители до сих пор томятся в заключении у каннаим.

- К сожалению, ничего нового, мне даже неизвестно живы ли они, - Иосиф удручённо покачал головой.

Он силился понять для чего Тиберий Александр призвал к себе. В его палатку, находящуюся теперь в расположении X Бурного легиона, рыжий примпил заявился поздно вечером. Бросил в руки пропылённый сирийский плащ с капюшоном и попросил следовать за ним. Две низкорослые лошади ожидали их у самого входа. По мере приближения к преторию "Ассирийского стана" тяжёлая догадка вызревала в его голове.

Заметив выражение глаз собеседника, префект тяжело вздохнул, всё ещё не решаясь сказать прямо о причине его приглашения к себе, потому и оттягивал сколько мог:

- Ты был ещё отроком, когда меня назначили прокуратором Иудейской провинции и правление моё, как ты слышал, протекало спокойно. Не ставлю себе в заслугу, но никто другой, ни до ни после меня, не разбирался так хорошо в еврейских законах. А если откровенно, то я и не пытался вмешиваться в дела Санхедрина и первосвященников. Но то, что произошло при этом греке… Впрочем, к чему ворошить, если дальнейшая судьба уже предрешена… - он заставил себя остановиться и с поспешностью отпил глоток.

- Уж не при нашем ли участии, бен Александр Алабарх? Мы все приложили к этому руку. Потому нам ли не знать, что будущее творится совокупностью человеческих поступков?

Казалось бы, риторический вопрос, но он заставил префекта вздрогнуть. Несколько алых капель, незримых в полутьме, упало на край широкой пурпурной каймы его белоснежной туники.

Лицо Тиберия Александра помрачнело ещё больше:

- Это случилось за год до назначения меня префектом Египта. При очередном посещении римской термы случай свёл меня с одним из прежних воспитателей Нерона. Так вот, этот трескучий философ, намекая на моё еврейское происхождение, задал вопрос на который, как мне кажется, никто из живущих вряд ли найдёт ответ. Сенеку крайне удивляло, что уж если его неуёмный подопечный хоть как-то уживается со всеми богами Рима, то почему евреи вечно умудряются затевать ссоры со своим единственным богом? Не говоря о дрязгах между собой.

Вялой рукой префект наполнил опорожненные чаши:

- Не стану лгать, меня задело за живое не столько едкость высказывания, как его театральные жалобы. Дождавшись, пока вокруг нас соберётся побольше оголённых тел, он принялся громко воздыхать и сетовать на слишком стремительное распространение еврейских обычаев и утверждать, будто "побежденные дали свои законы победителям".

У входа послышался тихий говор. Полог чуть шевельнулся:

- У цезаря затруднения, он просит прийти к нему, как только сможешь.

- Хорошо, Rufus, передай, закончу ужин и приду. Прости Иосиф, не хватило духу выложить сразу. В подробности не вдаюсь, Titus принял бесповоротное решение и большинство поддержало его. Он… намерен превратить в развалины Бет Элохим.

Сгустившийся полумрак нарушал их тяжёлое дыхание. Гость по-прежнему безмолвствовал.

- Да в порядке ли ты, бен Маттитьяху? - в растерзанных чувствах Тиберий Александр сдавил его локоть, - Пойми, доселе он всех заверял, как и тебя, в том числе, что Дом Господа не будет разрушен и послужит украшением римской провинции.

Резким движением кохен сбросил его руку: