Уже которую ночь подряд ты лежала на выжженной траве, под открытым небом, вглядываясь в неторопливые облака, мрачными тенями ползущие высоко над землей. О чем думала ты в те страшные ночи без сна? О том, как должно быть спокойно там наверху, где по-прежнему, тихо и безучастно, будто ничего не случилось, мерцают звезды и где не видны слезы и не слышны стоны людей..? Или, быть может, о малолетних дочерях своих, посапывающих рядом, под ветками кустарника, и материнское сердце твое обливалось кровью при одной только мысли о том, что ждет их в этом холодном, немилосердном мире..?
Но самой острой, пронизывающей болью жгла мысль о сыне, о Гришеньке... Где он? Что с ним? Права ли молва, донесшая до тебя слух, будто поймали его фашистские прихвостни и вернули в лагерь Рогизны? Недаром ведь с утра до вечера бродила ты по чужому местечку Красное, куда, в числе других беглецов из ада, занесла тебя судьба и с надеждой всматривалась в лица людей. Вдруг кто-нибудь поведает тебе о судьбе твоего мальчика...
Облака продолжали свое бесконечное движение. И в этом движении уставшим от тревожных бессонных ночей воспаленным глазам виделась иная картина...
Полупрозрачная и невесомая дымка над рекой... Гришенька верхом на лошади одиноко плещется в воде, распространяя поблескивающие мягким, спокойным светом круги. Затем он легко спрыгивает в середину самого маленького круга. Брызги на мгновение накрывают его с головой. Юноша привычно отмахивается от них и заученным движением водит ладонью по влажным, лоснящимся бокам лошади...
Картина была настолько ясной и естественной, ты так часто видела ее в той, прошлой жизни, что, казалась, стоит только руку протянуть... Ты проваливалась в короткий и вязкий сон... Картина- видение звала и манила... Но ты вновь и вновь выныривала в ненавистную реальность, с трудом размыкая пудовые, слипшиеся веки...
-Гриша, Гришенька, сыночек!-беззвучно шевелились сухие, потресканные губы.
И снова наступало утро, не сулящее ничего хорошего. Холодное и голодное утро...
И ты опять пошатываясь брела по тусклым, запыленным улицам, с надеждой заглядывая в мрачные лица случайных прохожих. Три маленькие, худенькие фигурки безропотно плелись следом, по-старушечьи шаркая ногами в стоптанных башмаках. На тоненьких детских лицах застыло выражение безысходности и недетской скорби ...
Неизвестность. Что может быть страшнее неизвестности? Кто испытал, знает горький ее привкус. Но сумел ли кто- нибудь заглянуть в материнское сердце, наполненное нечеловеческой мукой, разъедающей его изнутри...
От этой муки и еще от голода мысли путались, возвращали в прошлое, в доброе, сытое прошлое, где не было места горю. Но был сын, Гришенька... Вот он, совсем
еще кроха, тянет к тебе свои ручонки, пухлые розовые ручонки с ямочками на изгибе... А вот он постарше, разгоряченный гоняет мяч на пару с лучшим другом Гутой... Любимая сестренка Сонечка прочно обосновалась у него на закорках....
Туман, отделявший тебя от прошлого, все больше рассеивался ... И ты совершенно ясно видела сына, с сосредоточенным и вдумчивым взглядом сидящего за учебниками... Или в кругу многочисленных друзей мечтающего о будущем...
Будущее... Оно представлялось ему в виде просторного и светлого класса. Он у школьной доски, пестрящей математическими формулами. Серьезный и строгий...
Это будущее в июне 1941-ого казалось таким близким... Красный диплом об окончании физ-мата Уманского учительского института твой 18-и летний сын, твоя радость и гордость, вручил тебе. И глаза его в ту минуту светились несказанным счастьем... Мечта, к которой он так стремился, уже не была недосягаемой. И впереди ждала целая жизнь, интересная, насыщенная...
-Гриша, Гришенька, сыночек!- как заклинание повторяли спекшиеся губы.
-Гриша, Гришенька, сыночек!- вторил стук в висках...
В который раз вознесла ты свои глаза к небу в неистовой молитве...
И тут, на обочине дороги мелькнули знакомые черты... Точно вспышкой молнии осветилось твое лицо, сердце зашлось от волнения.... Этот человек из лагеря должен был что-то знать... Скорее, скорее... Из последних сил подалась ты навстречу надежде, вцепилась окаменевшими пальцами в лацканы ветхого пиджака:
-Как мой сын?- только и смогли выдавить непослушные губы...
В ответ жестко и лаконично прозвучали слова, которые ты не забудешь до конца своих дней:
-Твой сын уже с неделю в сырой земле...
... От страшных этих слов небо рухнуло на землю...Мир перестал для тебя существовать...
(Где ты был, о Боже! Почему равнодушно взирал на людские страдания!)...
Себя не помня, не ведая, что творишь, ты порвала на себе одежду и пошла обезумевшая, гонимая горем и отчаянием... Ноги сами привели тебя туда, где нашел свое последнее пристанище твой сын, твоя гордость,- в лагерь Рогизны... Получив обычную порцию шомполов, 25 ударов, ты с месяц, не чувствуя ни боли, ни холода и ни стекающих по лицу капель дождя, сидела, не вставая, посреди площади, точно изваяние, повторяя про себя одни и те же слова на идиш:
-Майн зин! Майн Гершале!...
Но ты еще не знала тогда о последних днях своего сына. Не знала, как израненного, избитого, затоптанного тяжелыми сапогами бросили его умирать в сыром погребе. Не знала, что шептал он в предсмертном бреду, прощаясь с мечтой:
-Будут светлые классы, будут ученики, но я этого уже не увижу...
Нет, не знала. Ты знала лишь об одном -нет больше твоего сына и нет могилы, над которой можно выплакать горькие материнские слезы...
Понимание и осмысление произошедшего пришло гораздо позже...
Не потому ли отгородившись от внешнего мира ты напрочь забыла даже о троих малолетних дочерях, брошенных тобой на произвол судьбы посреди чужой, незнакомой дороги?
Они вернулись следом, решив, что им уже нечего терять в этом чуждом и злобном мире. Их не били. Разве возможно избить тени. Ты не признала своих
детей. Продолжала сидеть на прежнем месте, повторяя одни и те же слова, будто других слов и не знала:
-Майн зин! Майн Гершале!...
Когда, спустя время, ты вышла, наконец, из оцепенения и вспомнила о дочерях, то надо уже было спасать их, истощенных, умирающих от тифа. Ты чудом выходила детей... А потом был новый лагерь – Печора и новые испытания... Ты запрятала свою боль глубоко в сердце, чтобы во имя дочерей научиться жить дальше... Ты носила эту боль в себе скорбным и горьким грузом. И о сыне вслух никогда больше не вспоминала. Но время от времени видела во сне одну и ту же картину:
Полупрозрачная и невесомая дымка над рекой... Гришенька верхом на лошади одиноко плещется в воде... И, спрыгнув в середину поблескивающего круга, привычным движением водит ладонью по влажным, лоснящимся бокам лошади...
Отредактировано Лана (2012-10-14 21:38:23)
