Аллель ОПЫТЫ ИСЦЕЛЕНИЯ продолжение

Ангел в Боткинской. 1995-2012

Этот текст совсем недавний, но его место здесь. События, в нем описанные, так кардинально повлияли на всю дальнейшую мою жизнь, что без них многое будет просто непонятно.

Москва, зима в конце 1995-го, воскресенье. Морозно, но не слишком, солнышко такое нежное, приятное, пригревает. Пишу и, как будто, чувствую прикосновение к щеке того теплого света. Иду по Товарищескому переулку, обвешенная сумками с провиантом. Мои старшие еще вполне себя обслуживают, но по воскресеньям я тащу им, что потяжелее – не ходить же порожняком.
Заворачиваю во двор дома 15. Внутри сразу что-то больно ёкает, сердце падает… Возле нашего подъезда скорая. Шофер курит, прислонившись к дверце кабины.
Сразу понимаю: к нам. Какая-то часть меня знает это наверняка. Но кто: мама или Нина? Мозги включаются и набегу успевают подсунуть свою логическую версию: скорее, Нина – последнее время у нее побаливает сердце.
– Это Нина?
Та часть, которая знает наверняка, бесстрастно отвечает:
– Нет.
Значит, мама. Странно. Сейчас увидим.
Взлетаю на третий этаж. Из распахнутой двери нашей квартиры санитар и соседский парень выносят маму на носилках. Мама бледная, в косо застегнутом пальто. Меня не видит. Пропускаю их, вбрасываю сумки, обнимаю всполошенную мою тетку:
– Что?
– Инсульт… Мы пили кофе, она вдруг сползла со стула…
– Я поехала. Позвоню. Держись!
Сбегаю вниз и задираю ногу на задний борт распахнутой скорой.
– Вы кто?
– Я дочь.
Двери за мной захлопываются…
Теперь, по прошествии четверти века, понимаю, что тогда захлопнулись двери между двумя периодами моей жизни. Та скорая ускорила мое душевное обучение, вбросив – как всегда, без предупреждений –  из привычно-ритмичной, плавно-медленной жизни в школу ускоренного экстремального опыта.
Мы едем. Мне кажется, это длится много часов, хотя на самом деле, наверное, минут сорок. Мама без сознания. Держу ее за руку и всю дорогу бормочу что-то успокоительно-бодрящее. Она все равно не слышит. Хотя, может, и слышит. Или это я себя успокаиваю – не знаю. Врач говорит, мы едем в Боткинскую.

В приемном покое толпа – родственники с каталками, на которых лежат больные. С мамой на каталке встаю в очередь. Энергичный, непрерывно что-то говорящий врач делает первичный осмотр. Он общается сразу и с мамой, и со мной. Понимаю, что его бодрая болтовня и прибаутки призваны вывести меня из шока. У меня и вправду шок? Да, возможно.
– Вы думаете, мы тут ничего не замечаем? Нет, мы всё замечаем, – говорит он скороговоркой, одновременно осматривая маму – и мы очень ценим, когда пожилые люди так ухожены, как ваша мама, когда на них такое чистое белье…
По-моему, он бредит. Зачем он мне это говорит? Какое еще белье может быть на моей маме? Думаю об этом, поспевая за санитаром, который толкает каталку с мамой по коридору к выходу. По дороге краем глаза разглядываю больных и их родственников. Нет, кажется, тот доктор не болен – бывают варианты. Представляю, чего он тут успевает наглядеться за свою смену. А за всю трудовую жизнь?

Мы с санитаром и мамой на каталке уже бодро бежим по аллеям Боткинской к какому-то корпусу в глубине территории. Пальто у меня под мышкой, в другой руке мамины документы. Холод приятен, я глубоко дышу, и успеваю насладиться запахом снега, что особенно актуально после запахов приемного покоя. Поднимаемся на лифте на какой-то высокий этаж, отдаем кому-то медицинское заключение и въезжаем в палату. Приемный покой с его запахами сразу кажется мне райским садом. Мама здесь пятая, хотя палата явно рассчитана на четверых. Вслед за нами ввозят еще одну женщину, она в коме – это уже шестая. Больше наверняка не поместится.
Вокруг коматозной женщины хлопочут ее дочь и зять. Вот эти ребята точно в шоке – молодые совсем. Дочь все время воркует высоким жалобным голосом:
– Мама утром была такая веселая, совершенно здоровая, пошла за покупками… А потом нам позвонили, мы приехали…
Зять пытается найти врачей, чтобы узнать перспективы. Наконец, отлавливает молодую врачиху с нервным агрессивным лицом. Та торопливо объясняет, что кормить и поить пока нельзя, можно будет потом немного растирать и массировать, но все решится на девятый день – тогда будет ясно, куда повернет. У дочки истерика, она рыдает и зовет маму, но та только хрипло дышит в ответ.
Врачиха подходит к моей маме, читает листок из приемного покоя:
– Да, инсульт. А чего вы хотите?! У нас тут неврологическое отделение! Сейчас поставят капельницу.
Она уходит, звонко цокая каблуками.
Чего я хочу? Хороший вопрос. Я не знаю, чего хочу, и не понимаю, что должна делать. Надо бы сосредоточиться, но в голове каша. Где тут телефон? (Мобильников, прошу вспомнить, тогда еще не было.) Иду на лестницу звонить тетке.
– Ниночка, все нормально, мы уже в палате. Да, уже с врачом говорили. Ничего страшного. Держись, я потом еще позвоню.
И тут меня осеняет: есть человек, который точно поможет мне сориентироваться. Набираю номер нашего семейного доктора.
– Здравствуйте, А.А., мы с мамой в Боткинской, у нее инсульт.
– Понятно. Сейчас посмотрю…
В трубке некоторое время тишина… Потом А.А. говорит, и от его расслабленного мягкого голоса мне сразу становится легче:
– Все не так страшно. Да, слева очаг поражения, но небольшой. Правосторонний паралич… Это легкая форма. Я думаю, все будет хорошо.
Знаю, он это видит, это правда. Так есть.
– Спасибо! Еще: я не понимаю, что мне делать. Ехать домой или остаться на ночь здесь? Мама все равно без сознания…
– Есть кому ночью подать ей судно?
– Нет, кажется, нет. Судя по тому, что я тут вижу…
– Тогда вы остаетесь.
– Ну да, конечно.
– Если вам нужна моя помощь, звоните. Я подойду к телефону в любое время дня и ночи.
– Спасибо!
Понимаю, о чем он говорит и что делает. Он всегда знает, кто ему звонит, и сейчас ставит себе программу реагировать на мой звонок, в любое время. Кажется, он и меня уже успел малость подлечить. С меня вдруг сползает, спадает вся тяжесть этого дня, тело расслабляется, уходит туман. Теперь я спокойна, абсолютно ясно вижу, что происходит, и готова к новой жизни. Господи, помоги нам! И спасибо Тебе за нашего доктора.
Звоню мужу, сообщаю, что остаюсь в больнице. Возвращаюсь в палату. Надо освоиться.
Мама, плюс, женщина в коме. Еще две женщины в сознании, с моей помощью они кое-как смогут дойти до туалета. Еще старушка у окна – тихая, спит почти все время, ночью ей надо несколько раз перестилать постель. Это мне объясняет ее внучка-милиционерша – красивая полная молодая женщина с косой. Вполне откровенно милиционерша рассказывает, что у бабушки есть квартира, которая потом достанется ей с мужем. В благодарность за будущее богатство она каждый день приезжает к бабушке и ухаживает за ней. Договариваемся с милиционершей, что она будет присматривать за моей мамой днем, а я за ее бабушкой ночью. Да если б только за бабушкой! Уже понимаю, что на ночь я остаюсь одна со всей палатой. Сестры, которых и так днем с огнем, к вечеру исчезают совсем. Особенно меня беспокоит женщина у двери. В ней добрый центнер живого весу, и она злая – в бреду все время яростно матерится. Перестилать пеленки больным, ворочая их с боку на бок, я умею, но как повернуть это огромное тело? Непонятно.

На ночь открываю дверь в коридор: в палате жарко и душно по причине бешено горячих батарей и полностью закупоренных окон. Нестерпимо воняет мочой. Ржавое судно – одно на всех, но совсем не все успевают его попросить. Мой вопрос о чистых простынях сестра-хозяйка восприняла как личное оскорбление. Потом все же милостиво дала одну в желтых разводах. Это было днем, и мне удалось сохранить спасительную простыню до ночи. Теперь она идет в дело. Я стелю ее взамен той, которую вынимаю из-под милицейской бабушки. Мокрую простыню вешаю на дверь, где она быстро сохнет. Высохшую стелю любой из женщин, кому необходимо, и вывешиваю следующую. А что делать? Не оставлять же их на мокром. Это конвейер: ночью даже ходячие ходят под себя. (Случайный каламбур. Тогда мне было не до шуток.)
Ночная серенада в исполнении одиннадцатой неврологии Боткинской – не слабая штука. Из всех палат храпы, хрипы, стоны, бормотанье и всхлипы. И это еще не самое страшное. Потом было намного хуже. Но на первую ночь и того достаточно.
Мама вдруг приходит в себя и тоже стонет. Наклоняюсь к ней, шепчу что-то нежное. Она пытается со мной говорить, но правая половина лица не действует. Показывает левой рукой на стену.
– Что там, милая? Понятно. Там таракан. Ничего, это мы сейчас уберем. Спи, зайчик.
Как она его в темноте разглядела? Глажу ее по головке, она засыпает. Бедная моя.

Утром в палату въезжает металлический столик на колесах. Молодая сестра раздает больным лекарства. Дневная порция разноцветных таблеток подается в виде трех кучек, разложенных на клочке бумаги. Но таблетки – они же круглые, они разбегаются по тумбочке, иногда падают на пол и закатываются под кровати…
Дожидаюсь обхода, который ничего не меняет, и ухожу домой. Купить маме судно, привезти постельное белье, моющие средства, тряпки, мочалки, резиновые перчатки. Что еще? Кипятильник, кружку… Короче, походное снаряжение – это мне. Какую-то себе еду на ночь. Тапочки! Потому что ноги в сапогах гудят неимоверно. Дезодорант, освежитель воздуха, одеколон – все, что способно перебить эту вонь. Да, салфеток побольше, чтобы хватило свернуть всем кулечки для лекарств. Остальное соображу дома. 
Дома становлюсь под душ, но даже там сама себе воняю мочой. Ложусь спать. Спать не могу – в голове вертится Боткинская. Хотя бы полежать пару часов. Потом позвонить всем, кто беспокоится о маме. Нет, это пусть Нина обзванивает, а я еще полежу. Не могу стряхнуть мучительное беспокойство… Поднимаюсь, собираюсь, отправляюсь в Боткинскую.

Застаю в палате милиционершу. Она кормит свою бабушку соленым огурцом и поит молоком – у бабушки несколько дней не было стула. Зато у меня сегодня будет веселая ночка. Аллочка – дочка коматозной – сидит рядом с матерью. Глаза воспаленные, красные, она уже очень устала. Говорит мне:
– Как я вам завидую! Вы такая спокойная…
Я? Да, наверное. Не знаю. Но я – стойкая. Это точно.
Пост сдал – пост принял. Распаковываю свой скарб и принимаюсь за уборку. Палата у нас пойдет на сладкое, сначала надо отдраить сортир. Вспоминаю с усмешкой, что в прошлой жизни была брезглива. Да что вспоминать – тереть надо. На войне, как на войне. И я оттираю все, что прилипло к унитазу, полу, раковине. Оттираю пятна чьей-то крови со стен. Выгребаю пыльные таблетки из-под кроватей и тру каждый угол. Во мне бушует ярость, она дает огромную силу. Чувствую себя стремительной, гибкой и могучей. В моей палате должно быть так чисто, чтобы ни один поганый таракан не смел по ней и шагу ступить… Самое интересное, что тараканы, действительно, ушли.

Тараканы ушли, а вместо них следующим утром пришла комиссия проверяющих. Их всех немедленно завели в мою палату, показывать, как в нашем отделении все расчудесно, пречисто и пахнет одеколоном. Видели б они мои ночные знамена на двери… На мгновение возник соблазн взять кого-нибудь из этих жирных министерских козлов за пуговицу и показать, что на самом деле творится в знаменитой Боткинской. Нет, конечно. У меня тут заложник лежит. Да и что толку? В стране перестройка, врачи и сестры, не говоря уж о нянечках, разбегаются, кто куда, от нищенских больничных госзарплат. И все всё знают и понимают.
Комиссия ушла. В коридор, озираясь, выползла ночная сестра с мутными глазами, уже в пальто, и поманила меня пальцем. Иду к ней в сестринскую и сразу вижу, что тут творилось ночью. Женщина разглядывает свое заплывшее лицо в маленьком зеркале на стене. Повернулась и смотрит на меня жалобно – она еле стоит на ногах, от нее несет крутым перегаром. Начинаю понимать, что ей от меня надо: не может застегнуть крючки на меховом воротнике – пальцы не слушаются. Но мне так не хочется к ней прикасаться… Все же протягиваю руки к ее воротнику… Что-то горячее вдруг ударяет в сердце. Господи! Бедная моя, такая несчастная! Ты же всю жизнь свою как испоганила! Совсем уже почти себя извела… Застегиваю крючки и обнимаю ее. Она тяжело повисает на мне, всхлипывает.
Снова еду домой. Снова душ, и снова пытаюсь заснуть. Спать надо, надо спать – силы не бесконечны. Но сна нет, и я встаю, чтобы снова ехать в Боткинскую. Перед уходом оглядываю свой дом: кажется, я теперь не скоро сюда вернусь. Потому что, какой смысл тратить время на дорогу и эти безуспешные попытки? Нет в этом никакого смысла. Беру зубную щетку, еще какие-то вещи, деньги. Ну, пока, я пошла.
Следующие три недели я в Боткинской.

На этот раз застаю в палате посетителя. Одна из относительно благополучных женщин оказалась прихожанкой какой-то христианской секты. Удар застиг ее неделю назад, когда она шла по улице с полной сумкой «божественной» литературы. И вот, наконец, к ней пришел ее брат во Христе. Каждой из страждущих в нашей палате он успел подарить бумажную иконку, румяное яблочко и конфетку, и сейчас сидит с благостным лицом, рассуждая о божественном милосердии.
Как раз в это время моя толстая матершинница заерзала и застонала особенно громко. По запаху можно было сразу догадаться, что у нее в кровати большие проблемы. Удостоверившись в этом, поворачиваюсь к божьему человеку:
– Брат, очень нужна ваша помощь. Пожалуйста!
Блаженство испарилось с его лица так же быстро, как и сам он испарился из нашей палаты. Вижу смущенное лицо прихожанки. Понимаю, что одна все равно никак не справлюсь. Иду в сестринскую – пусто. Иду на пост – никого. Замечаю на лестнице охранника. Молодой совсем парнишка в форме с оружием. Иду к нему и приказным тоном, не терпящим возражений, говорю:
– У нас ЧП, иди за мной.
Как ни странно, он подчиняется, и я привожу его в палату, где лежит, воняя, эта несчастная туша… Прости, парень! Я знаю, что месить чужое говно – это тебе не по возрасту еще, не по твоим это детским душевным силам. Но ты – солдат. Господи, я тоже что ли солдат? И что поделать: мы оба оказались в это время в этом месте… Смотрю на его растерянное лицо и перепачканную форму.
– Спасибо за помощь. Пойдем, попробую тебя отмыть. Прости, мальчик!

Каждый вечер после отбоя иду на лестницу звонить Нине, мужу и доктору. Доктор выслушивает мой отчет за сутки, говорит, что сказать лечащему врачу, какие лекарства купить, за чем проследить. Спасибо! Мне легче.
Ночью мама плачет, видно, что ей больно. Левой рукой держится за почку. Только этого нам не хватало! В страхе бегу к комнате дежурного врача, стучу. Тишина. Снова стучу. Снова. Дверь распахивается. На пороге взъерошенная, взбешенная врачиха в очках, она пытается втиснуть ногу в лакированную туфлю на высоком каблуке.
– Вы что себе позволяете?! Я тут одна на три отделения!
– Ради Бога, простите! Маме плохо.
Продолжая орать, стуча каблуками, она стремительно направляется вдоль спящего коридора к моей палате. В ужасе от этого грохота бегу за ней.
– Ну и что тут? – она ощупывает маму. – Ничего у нее не болит, просто матрас неровный.
«Неровный» – не то слово. Это бугристое продавленное ложе невозможно выровнять никакими одеялами.
– Завтра напомните мне во время обхода, я посмотрю внимательно, – она уходит так же стремительно, гремя копытами. Пока я размышляю, не позвонить ли нашему доктору, мама засыпает.
Утром после обхода врачиха заводит со мной примирительный разговор. Вдруг ее прорывает, и она исповедуется прямо в коридоре – долго и красочно, чуть не плача, рассказывает всю свою нелегкую жизнь. Угадывая во мне еврейку, сообщает шепотом, что скоро они всей семьей, наконец, уедут из этой кошмарной России в Израиль – уже подали документы. Да, она бедалага, жизнь у нее и вправду тяжелая. Сейчас она на пределе нервного истощения. Но что она с таким отношениям к людям будет делать в Израиле? Бедный Израиль. Хотя, может, там у нее все переменится…

Три раза в неделю в нашем отделении пополнение – привозят больных по скорой. Палаты забиты, людей кладут в коридорах. Больные лежат в коридорах и счастливы, что не в душных палатах. Это те, кто в сознании. Некоторые быстро умирают и исчезают где-то в грузовом лифте, уступая места следующим.
Немного похоже на старые фильмы про войну. Только нет тех ласковых красиво поющих белоснежных сестер и тех чудаковатых, но крайне прозорливых и опытных профессоров в очках. Вообще-то, если честно, по внутреннему состоянию это больше похоже на концлагерь.
На третий день я первый раз иду воровать. Стою за углом коридора, дожидаясь, пока сестра-хозяйка отлучится, позабыв, как всегда, запереть дверь на ключ. Вот она направилась куда-то… Прокрадываюсь в ее комнату и самым натуральным образом краду пару относительно чистых пеленок. Сколько же можно людям спать в собственных испражнениях? Потом еще много раз так делала. В тогдашнем бардаке так никто ни разу и не хватился.

Четвертая моя ночь в Боткинской. Четвертые сутки без сна, и я на пределе. Ноги, как у слона, больно ходить. Мои все, наконец, угомонились. Сейчас единственная мечта: отыскать второй стул, сесть в коридоре и забросить ноги как можно выше, чтобы стекла тяжесть. Только успела так устроится, как тут же снова вскочила.
В дальнем конце коридора, где мужская неврология, увидела старика. Он шел, держась за стену и шаркая тапками. Не столько поняла, сколько почуяла опасность. Старик направлялся не в палату, а к той фальшивой двери, которая ведет в нишу, полную коммуникаций – металлических труб, кранов, и прочего бугристого, угловатого железа, о которое он, как пить дать, разобьет свою башку, споткнувшись о порожек… Эта картинка выстреливает в мозгу, пока я бегу к нему по коридору. Успеваю подхватить деда, когда он уже берется за ручку опасной двери. Старик вскрикивает и просыпается.
– Где ваша палата?
Он неопределенно мотает головой. У него лицо смертника. Открываю дверь ближайшей палаты. Там есть кто-то, кто не спит. Показываю на силуэт старика в дверном проеме. Мужчина кивает и показывает на пустую койку. Веду к ней деда и укладываю.
Возвращаюсь к своим стульям, сажусь на один и закидываю ноги на спинку другого. Да, так хорошо, так легче. Скрючиваюсь в позе зародыша. Начинается отходняк. Сначала я просто тихо скулю, потом приходят слезы, потом я уже зажимаю руками рот, чтобы не орать и не будить спящих.

И вот тогда появился ангел. Он образовался справа от меня, прямо посредине больничного коридора под лучами чуть пригашенных ламп. Его голова почти упиралась в потолок, а пол приходился ему где-то на уровне пупка. Не знаю, есть ли вообще пупки у ангелов. Сомневаюсь. Но что самое замечательное, у этого были настоящие крылья. Они четко виднелись за его спиной и уходили куда-то вверх в неведомую высь. Почему-то меня это поразило: неужели у ангелов, действительно, есть крылья, как на картинках? Зачем они им, собственно?
Вдруг поняла, что он слышит все бормотанья моих сумбурных мыслей. Хотя на его прекрасном, слишком правильном лице это никак не отражалось – ноль эмоций. И тут он обратился ко мне:
– Женщина! Скажи, чего ты хочешь. Я передам.
Не помню, чтобы в нем что-то шевельнулось – просто я услышала в себе его слова. Кому передаст? Не было такого вопроса, даже не возникло – все было ясно, как божий день. Ясно и несомненно. Все вдруг мгновенно стало на свои законные правильные места. Да, именно такое было ощущение: все хорошо, все в порядке, все идет, как надо. И то, что я сейчас пожелаю, непременно исполнится. Значит, надо правильно пожелать.
Стало так захватывающе интересно, что я сразу перестала реветь. И принялась думать, чего же я, на самом деле, хочу. Мама… Проблемы с мужем… И вообще, я в этой жизни не на своем месте… Вдруг резко спохватилась: он же тут ждет, и я его задерживаю. Мгновенный ответ:
– Время стоит.
Да, правда, время стоит, это точно. Снова пустилась перебирать свои проблемы и желания. Не знаю, сколько это длилось в привычном измерении – может, пять минут, может, час. Какая разница, если время стоит? Внезапно услышала свой собственный, очень спокойный, изнутри меня идущий к нему голос:
– Передай: я ничего не хочу менять. Хочу смотреть это кино, как Он его придумал.
Мне показалось, он все же кивнул прежде, чем растворился. А я осталась в полном недоумении по поводу сказанного мною. Как? Я не пожелала, чтобы мама немедленно поправилась? Я не попросила за нас с мужем? Это странно… При чем тут кино? Но опустившийся в мою глубину покой – этот божественный подарок ясности, легкости и всеобщности – однозначно сообщал, что все правильно. Я выбрала самое лучшее. Я не ошиблась.
Встала и пошла на то место, где он стоял. Боковым зрением разглядела вдруг за поворотом коридора скамейку, которой там раньше не было. Легла на нее и тут же отключилась.

День за днем мы с мамой продвигались к нашему выздоровлению. Уже не помню теперь всех подробностей этой жизни. Тогда я вросла в нее, и стала ее частью. Память хранит только самое острое, болезненно-жгучее.
Не помню, как умерла мама Аллочки. Но ясно помню длинного худого бомжа, привезенного по скорой. Он лежал в коридоре. Из-под короткого одеяла торчали его восковые ноги в грязных носках. К левой щиколотке веревкой было привязано несколько десятирублевых купюр, свернутых в трубочку. Он был без сознания и трое суток кричал без перерыва, монотонно, как метроном. Потом умер. Трое суток все отделение от этой пытки сходило с ума.
Быть может, самое едкое воспоминание, которое мучает меня до сих пор, связано с тихой женщиной, лежавшей в углу у окна – одной из двух полуходячих в нашей палате. К ней иногда приходила соседка по дому. Она-то и рассказала мне, что эта полусумасшедшая с перебинтованной головой и заплетающейся речью старуха была прежде красавицей, модницей, переводчицей, жила в Америке, ездила по Европам и пользовалась вниманием множества мужчин. Она и сейчас, несмотря на увечность, была как-то неуловимо обаятельна.
Иногда я подсаживалась к ней на край кровати, и мы беседовали, в основном, с помощью жестов, улыбаясь и соприкасаясь руками. Иногда она называла меня мамочкой, то ли в шутку, то ли из-за сдвига в сознании. Но она на самом деле испытывала ко мне детскую нежность. И нам обеим это было приятно. Моя мама меня тоже потом так называла.
Но вот однажды наступил день нашей выписки. Как только мама стала транспортабельна, мы с тетей решили перевезти ее в другую больницу, где за деньги можно было долечиваться с несколько большим комфортом под присмотром знакомого врача. И тут я поняла, что натворили мои нежности. Бедная моя переводчица смотрела на меня из своего угла такими жуткими детскими брошенными глазами, что я не знала, куда деваться. Я ее приручила, я пристрастила ее к себе… В голове крутилась мысль, что я должна взять ее с собой, или вернуться к ней сюда. И то, и другое было не реально. У меня не было денег поместить ее в ту же больницу, куда мы уезжали. Поселившись там с мамой, я не могла снова вырваться в Боткинскую. Не зная, как ее утешить, в трепыхании сожалений, я на прощанье еще усугубила дело – поставила на ее тумбочку кем-то когда-то подаренный флакон с французской туалетной водой. Боже, прости меня дуру! Что стало с этой женщиной, когда она вдохнула запах своих воспоминаний!

Вот так мы с мамой покинули Боткинскую.
Нет, мистическое происшествие с ангелом не стало концом всех наших мучений. И оно не сделало боткинский ад раем. Оказалось, даже ад может стать рутиной. О том, что это самый настоящий ад, я догадалась почти сразу, да и теперь в этом не сомневаюсь. Ведь ад, если кто понимает, помещается не где-то там под землей или в иных мирах, а именно здесь, где мы его сами себе делаем. Делаем, чтобы учиться. И когда мы проходим через этот рукотворный ад, когда осознаем его, то потом уже нас трудно чем-то напугать.
Господи! Спасибо, что Ты прислал мне своего курьера! Это помогло нам с мамой выжить и окрепнуть. Если точно знаешь, что не одна, что есть присмотр и помощь, и присутствие, то, конечно, гораздо легче. Когда вера становится неоспоримым знанием, то это огромная сила.
Сейчас, оглядываясь на то время, понимаю, что все, о чем я передумала в присутствие ангела, потом каким-то образом все же осуществилось, хоть я тогда и не попросила об этом.
Мама удивительно быстро пошла на поправку. Но еще удивительнее, что при некоторой своей инертности и даже ленности, она с невиданной энергией взялась себя восстанавливать после больницы. Приходя, я каждый раз заставала ее медленно ползущей то вверх, то вниз по лестнице, пишущей сперва фломастером, потом ручкой, тренирующей свое тело то с мячиком, то с палкой, то верхом на стуле. Когда через полгода к нам пришла знакомая врачиха, ее глаза округлились в изумлении: она не видела, чтобы за такой короткий срок кто-то достигал такой полной реабилитации после инсульта. Мама прожила после этого еще одиннадцать полноценных лет.
Мое ощущение себя не на своем месте тоже разрешилось. Через несколько лет я смогла, с божьей помощью, изменить свою жизнь. Сейчас я знаю, кто я и зачем я здесь.
Встретившись потом с нашим доктором, я рассказала ему про ангела в Боткинской. У него самого отношения с ангелами были сложные – он считал, что их не существует. Я и не ждала, что он мне поверит. Но слушал внимательно. Понимаю, что в это время сканировал меня. Потом сказал:
– Да, вы, действительно, сильно изменились.

Отредактировано Hallel (2012-10-17 20:34:30)

Аллель ОПЫТЫ ИСЦЕЛЕНИЯ продолжение

Здесь и сейчас. 09.05.1999

«Живите здесь и сейчас» – а разве бывает иначе? Я нахожусь здесь – дома, в комнате, сижу за столом. Сейчас 10.47 утра... Вот уже 10.51. За 4 минуты успела посмотреть на пожелтевший листок под стеклом, он тут лежит уже давно. На нем записано стихотворение Тютчева. Прочла:

Не рассуждай, не хлопочи!...
Безумство ищет, глупость судит;
Дневные раны сном лечи,
А завтра быть чему, то будет.
Живя, умей все пережить:
Печаль и радость, и тревогу.
Чего желать? О чем тужить?
День пережит – и слава Богу!

С недоумением, как много раз прежде, спросила себя: почему поэт, которого я люблю, советует жить одним днем, не думать о будущем, ничего не желать, пропуская сквозь себя, как сквозь пустую трубу, все происходящее. Человек ведь не червяк какой-нибудь... По случайной ассоциации вспомнила анекдот про одного натуралиста, кажется, это был Карл Линней. Студент спросил его, не скучно ли всю жизнь заниматься кольчатыми червями, а он ответил: «Молодой человек, жизнь такая короткая, а червяк такой длинный...»   
4 минуты мое тело было здесь, за столом, в этой комнате, мои глаза видели ту часть «здесь», которая попадала в поле зрения. Но моя мысль была не здесь: сначала рядом с креслом, где сидел, закутав ноги в плед, старик Тютчев, потом в какой-то аудитории с амфитеатром скамей и высокими окнами, где натуралист беседовал со студентом. (Подробное описание каждого мысленного визита могло бы занять пару часов). Значит, «здесь и сейчас» для нашей психики это не то же, что для тела. И сейчас, когда рука пишет эти слова, которые сами собой складываются в голове, обозначая воспоминание, от мысли снова отделяется какая-то часть, (вот успела уже слетать по названным адресам и вернуться), а другая, оказывается, поджидает ее здесь и регистрирует происходящее. Значит, и у самой психики «здесь и сейчас» – разные.
Начнем сначала. «Здесь» – понятие пространства, «сейчас» – понятие времени. «Здесь и сейчас» выхватывает локальную область развертывания пространства и момент течения времени, стремится свести их  в одной точке, что вполне возможно понять, но трудно почувствовать: для наших ощущений время всегда продолжает двигаться, а пространство – расширяться. Чтобы добыть ощущение пространства, мы должны вытянуть наружу щупальца непосредственного восприятия, внедриться в пространство, захватить нужную информацию и втянуть ее обратно. Эта разведывательная операция может длиться очень недолго, но она все же длится, – что-то успевает измениться за время охоты. Таким образом,  информация о времени становится неизбежной попутной добычей восприятия пространства. Опыт 4-х минутного переживания пространства-времени сообщает, что их физическая часть, к которой относится и жизнь тела, непрерывна, а мысленное пространство-время – прерывисто. Само это сообщение, или представление, есть результирующее действие сознания – независимого регистратора, который способен наблюдать и за сидящим телом, и за полетами мысли-воображения, оставаясь в каком-то своем пространстве-времени. 
Что будет, если удастся отделить себя от внешнего пространства, направить щупальца восприятия не во вне, а внутрь и зарегистрировать почерпнутую там информацию? Есть ли там пространство и время? Какое «здесь и сейчас» мы носим в себе? Может быть, находиться там как раз и означает «жить здесь и сейчас»? «Ты повернул глаза зрачками в душу...», – говорит Шекспир. Наверное, он имеет в виду что-то другое. Впрочем, кто знает... Надо попробовать. Это мы проходили, это называется «сосредоточение».
...........................................................................................................................
Точки в данном случае означают энное количество моментов времени сосредоточения. Теперь могу описать, что и как там было.
Закрыла глаза, чтобы прервать внешний поток визуальной информации. Сейчас же обострился слух: радио за стенкой, писк сигнализации во дворе... С некоторым трудом превратила звуки в нерасчленяемый фон – что-то вроде дождя или морского прибоя. Навязчивая мысль: «замереть» того же корня, что «умереть» – увела от нее мышление, остановила, пришпилила его где-то внутри головы, оставив работать на свободе лишь сознание, которое и так никуда не убегало. От этого совмещения и голова, и все тело в какой-то момент сделались невесомыми, нечеткими и исчезли с дисплея сознания. Как будто погасили свет, и я осталась в пустой темной комнате. Нет, не комната – бездна, и совсем не пустая. Во внутренней тьме прямо перед глазами обрисовались цветные светящиеся геометрические фигуры и стали быстро и плавно, мерцая, перетекать одна в другую: ромб, крест, звезда... Прозрачный темно-синий круг, подрагивая неровными краями, стремительно сжался в точку, унесся вдаль, на его месте уже вырос другой, светлее, и удалился вслед за первым, третий еще светлее, четвертый... Там, куда их всасывало, открылся свет, пробился из темной бездны, расширился, залил все, на миг ослепил сознание... Вспышка вытолкнула в реальность.
…Ну вот, я побывала во внутреннем «здесь» и что я, собственно, пережила? Тьма, движения цветных форм, свет – само по себе, конечно, интересно, но слишком абстрактно, чтобы иметь отношение к реальной жизни. А странное ощущение (к вопросу о сейчас): как будто я только что прожила другую жизнь и вернулась. Снова вижу листок со стихами Тютчева – белый квадрат. Рядом под стеклом сухой кленовый лист – красная звезда. Записка с чьим-то номером телефона – цифры, буквы складываются в геометрические узоры. Портрет на стене – яйцо головы на цилиндре шеи. Небо за окном – как жгуче оно прикасается к крашеной крыше дома напротив! Ощущения острые, как в детстве, до озноба. Информация качественно изменилась.
Вылазка во внутреннее «здесь и сейчас» обновила зрение, обострила ощущения, сорвала с предметов оболочки привычных значений. Но главное, она обнажила принцип строения вещей и сразу же обнаружила его (буквально, перенесла изнутри наружу): мир движений, цвета и формы, из которого мы лепим свое представление о пространстве и времени, оказался только промежутком между бесконечной ослепляющей тьмой и мгновением ослепляющего света. Изолируя доступный диапазон восприятия от этих некомфортных крайностей, мы приспосабливаем его к повседневным заботам нашего тела, нашего ветреного мышления и называем «жизнью», «реальностью» – кому как нравится. Путешествие внутрь вернуло мне эти крайности, дополнило картину мира до целого и тем исцелило восприятие. Переживание «здесь и сейчас» парадоксальным образом привело, притянуло к переживанию «бесконечно и вечно». Я по-прежнему сижу за столом и пишу слова, но мое здесь приобрело другое измерение. Комната, Москва, Земля, Вселенная – все это сейчас, единовременно я осознаю, ощущаю как присутствующее, как здесь. И что теперь для меня значит сейчас?
«Человек уловляется в сети времени», – говорит Проповедник, но какую личную меру предпочесть для времени, решать нам. Растительная очередность физиологии, текучая суета повседневности, летучий кавардак непривязанной мысли, колебательная ощупь познавательных усилий и немыслимая, но предчувствуемая вечность – отсутствие времени. У каждого свой итог упорядочения этих мер и безмерностей, у каждого свое ощущение времени, у каждого свое сейчас.
Исцеление восприятия исцеляет и представление. Вслед за тем натуралистом я могу теперь безболезненно отказаться от высокомерного отношения к червяку, ощущая свою с ним общность сильнее, чем все множество различий. Это общность сотворенного, осуществляющего себя в пределах Целого. И слова Тютчева открываются мне теперь не как болезненная слабость скорбного духа, а как одна из возможностей психического баланса – может быть, мудрость смирения, может быть, даосское «безразличие».
Столько лет я читала эти строки... Но ведь зачем-то я положила их на свой стол... Значит, все правильно, все осуществляется.

Западно-восточная меланхолия. 1999

Сегодня тоскую и чувствую себя обделенной, потому что нету у меня в этой жизни высокого и мудрого учителя, который бы страховал на каждом жизненном повороте, объяснял непонятное, разгонял длинным рукавом туман и открывал ясные дали. Одиноко мне тут брести…

Wer jetzt kein Haus hat, baut sich keines mehr;
Wer jetzt allein ist, wird es lange bleiben;
Wird machen, lesen, lange Briefe schreiben
Und wird in den Alleen hin und her
Unruhig wandern, wenn die Blättern treiben.

У кого теперь нет дома, тот его уже не построит;
Кто теперь одинок, таким останется надолго;
Будет (что-то) делать, читать, писать длинные письма
И беспокойно бродить по аллеям,
Будто гоняясь за (сухими) листьями.

Люблю Рильке, но у китайцев одиночество разработано гораздо тоньше (как и все остальное):

«...Склониться к молчанью немому: там друга себе не найдешь;
поднимешь свой взор: простор необъятен – ни с кем там не связан ты.
Уподоблю все это случайной струне, одиноко натянутой мною:
таится в ней чистый напев, но нет ей ответного звука».

Это Лу Цзы в гениальном переводе В.М.Алексеева. Как жаль, что не встретились! Изысканный был человек. Долгое время лечилась его переводами: как прочту, так приду в восхищение.
Надо признать, что немец с его меланхолией на этом фоне выглядит топорно. Там, где Рильке нервически выгуливает свою депрессию, бегая туда-сюда по алее, китаец проходит насквозь все молчание и все небо, успевая прислушаться к отклику мироздания на свое движение. Для Лу Цзы это всего лишь мимолетная ассоциация по поводу слишком усеченной стихотворной формы – весь трактат посвящен разбору разных видов стихосложения.
Алексеев был первым, кто когда-то убедил меня в возможности этнической психической идентификации: читаешь по-русски, а слышишь, как думает китаец. Но одновременно не слышишь ни слова – только шелк психической ткани, плотный и одновременно тонкий до эфемерности. На фоне немецкого мне казалось, что русский – хаотичная стихия, в которой нельзя ничего по-настоящему выразить-сконструировать, где есть только невнятное чувственное мерцание за счет большого разнообразия суффиксов и слабо дифференцированная пространственная координация за счет префиксов. Василий Михайлович научил меня работать с языком: удерживать внутри себя ощущение до тех пор, пока оно не притянет слово, пока само не станет словом.
Поэзия обращена к интуиции обратной связи.
Немецкие стихи почти обычно вспоминаю в состоянии легкой депрессии – сегодня как раз что-то в этом роде. Кроме Гете, который всегда вызывает аналитическое возбуждение. У него есть замечательный сонет, который долго сопровождал меня как методическая подсказка старшего.

Sich in erneutem Kunstgebrauch zu uben –
Ist heil’ge Pflich, die wir dir auferlegen.
Du kannst dich auch, wie wir bestimmt, bewegen
Nach Tritt und Schritt, wie es dir vorgeschrieben.

Denn eben die Beschrankung last sich lieben,
Wen  sich die Geister ganz gewaltig regen,
Und wie sie sich dann auch geberden mogen,
Das Werk zuletzt ist doch vollendet ’blieben.

So mocht ich selbst in kunstlichen Sonetten
In sprachgewandter Masse kunem Stolze
Das Beste, was Geful mir gebe, reimen.
Nur weiss ich hier mich nicht bequem zu betten:
Ich schneide sonnst so gern aus ganzem Holzen
Und musste nun doch auch mitunter leimen.

Упражняться в обновленном применении искусства –
Священный долг, который мы тебе завещаем.
Можешь, в точности как мы, двигаться
Шаг за шагом, как это тебе и положено.

Тогда именно заставит полюбить себя ограничение,
Когда духи разыграются вволю,
И как бы они не вели себя после,
Творение в конце предстанет завершенным.

Желал бы я сам в искуснейших сонетах,
В гордой смелости взвешенного языкового проворства
срифмовать все лучшее, что дает мне чувство.
Но и тут мне нет покоя на ложе:
Как охотно я резал бы из цельного дерева,
А ведь должен, порой, и клеить.

Какой умница дедушка Иоган-Вольфганг!
Глупая женщина, каких живых учителей тебе надо?!
Иногда думаю, что живи я в его время, была бы его любовницей и писала бы с ним «Западно-Восточный диван», как та женщина. Есть такая легенда…
А может, это я и была?
Вот и всё! И никакой меланхолии!

Неповторимость. 05.06.1999

Опять утро. Слишком рано вынырнула из сна, и если б не открыла глаза,  заснула бы снова. Свет, ударивший в первое мгновенье, чуть слабее – уже различаю предметы вокруг. В этой комнате просыпаюсь лет десять, знаю каждую шероховатость стены, каждую трещину на потолке, каждую потертость книжного шкафа напротив. Глаз скользит, автоматически считывая знакомую информацию. Прокручиваю наступающий день: опять в душ, опять завтрак, завести часы, вымыть яблоко – сотня мелких привычных движений прежде, чем опять бежать на службу, и это не вдохновляет. Там известно, что будет. Потом магазины, опять домой, ужин, дальше все в обратную сторону... и опять спать.
Какое унылое это «опять»: будто пятишься мелкими шажками, не ведомо куда. (И ни кем не вед'омо?) Чувствуешь себя, как белка в колесе бесконечных повторов – вроде бежишь, а все на месте. День за днем, год за годом, всю жизнь... А если жизней и вправду много? Значит, жизнь за жизнью, век за веком. Ну, допустим, другая судьба, другая семья, другое столетье, но ведь все равно: проснулся, умылся, еда, работа, снова сон – то же дыхание и пищеварение, те же чувства и мысли. Опять на этой планете, опять в этой  Вселенной.
Господи, за что Ты приговорил человека к этой вечной каторге?!
Представляю себе шар Земли в голубом ореоле, он кружится в темном, мерцающем звездами пространстве без границ. Так красиво... Вглядываюсь, пытаясь различить оболочку биосферы – нарост кудрявой плесени на теле Земли. (Между прочим, выращивая плесень в пробирке, биологи называют ее «культурой»). Это место человека. Здесь мы рождаемся и умираем, здесь мы суетимся, и отсюда вглядываемся в бесконечность, силясь выпрыгнуть из собственной шкурки, из своей микроскопической среды. И это желание тоже заложено в нас как оборотная сторона нашей малости и ограниченности. А как выпрыгнуть? Полететь что ли в космос? Но когда я внутренним зрением разглядываю Землю, то где я? Механизм психического выпрыгивания, волевого перемещения себя во времени и пространстве впаян в нас с самого начала. Наверное, для всякой нашей потенции уже существует орудие, инструмент осуществления, но надо его почувствовать, отыскать в себе. Мы желаем только того, что можем осуществить, но надо догадаться, как.
Чего я сейчас хочу? – Хочу уйти от тошноты повторов, от «дурной бесконечности» жизни, хочу неповторимости ощущений, потому что в ней предчувствую радость. Когда ко мне чаще всего приходит радость? Да вот, когда утром так просыпаюсь и понимаю что-то, над чем прежде ломала голову. Значит, моя радость – это ощущение себя в новом, более совершенном качестве: искала и нашла, хотела стать и стала. Тогда по всему телу поток счастья, прекрасная щекотка, и нельзя удержать смех. Но как это сделать?
Прислушиваюсь к себе, зная по опыту, что так можно услышать, увидеть, почувствовать ответ, – нужно замолкнуть, внутренне опустеть и дать войти чему-то извне, а может, изнутри. Сделала так. Пришло что-то вроде тихой нежной усмешки – так улыбаются, успокаивая нервного ребенка. Нет, не может быть, что бы жизнь была задумана так жестоко и ... глупо (прости, Господи!). Это ошибка моих ощущений, это я чего-то не понимаю. Я – человек, кусок мяса с кровью, в котором гуляет страсть и произвол. Мне свойственно ошибаться.  Но я – Человек, я могу упорядочить свой хаос. Могу думать и ощущать иначе, чем думаю и ощущаю сейчас. Для проникновения в пространство смысла необходимо усилие мысли и чувства. Надо подумать.
Меня страшит однообразие жизни. Но есть ли в природе два одинаковых облака, камня, цветка, животных, человека? Какое странное смятение мы испытываем каждый раз при виде близнецов: не может быть, чтобы двое были совсем одинаковы! И только отыскав различие, успокаиваемся. Почему? Потому, что буквальное повторение не совместимо с нашим внутренним априорным знанием Абсолюта, Чей арсенал идей и форм бесконечен по определению. Это у нашей скудости – механическая штамповка, репродукция, серийный выпуск. У Него – все неповторимость. Только махнешь ресницами, а звезды уже встали иначе, ветер переменился, успел обрушиться километр водопада, новый запах проник в горло, вдох обновил кровь, сердце стукнуло, хлопнула дверь, кто-то принял решение, переступил порог, мысль метнулась и вернулась, как мячик на резинке, притянув новый смысл, который, быть может, перевернет всю жизнь...
Ощущение повтора идет от искусственного самоограничения – мы бессознательно отказываемся принять во внимание огромную массу присутствующей информации, мы отпихиваемся, отгораживаемся от нее. Почему? Это понятно: потому, что страшно. Страшно чувствовать, что каждую секунду прикасаешься к невидимому, разговариваешь с вечностью, плаваешь в бесконечности. Страшно терять привычную житейскую координацию. Страх – спасительная реакция инстинкта самосохранения. Сохранения чего? Сохранения себя в пределах нынешней жизни, нынешней «культуры» – в пределах нынешней ограниченности. Но стоит прервать связь с бесконечностью, «остановить мгновенье» и свернуться в комфортной уютности, как тут же настигает другой страх, хуже прежнего – тоска скудости, повтора и бессмысленности этой самой жизни. Такова оборотная сторона оборонительного страха, в сущности, естественного. Такова плата за безопасность, в сущности, фиктивную.
«Придержась одного, не отнимай руки твоей от другого», – говорит мой мудрый предок. Он говорит о балансе. Теперь я хочу изменить масштаб ощущений. Надо набраться смелости и выйти из укрытия цивилизации, снять панцирь культуры – генетического опыта, разоружить мысль – забыть все, что знаю, остаться психически голой и беззащитной, как ребенок. И правда, в детстве разве мучит нас однообразие? Все, что казалось знакомым, нужно ощутить неведомым, чем оно и является на самом деле. Нужно вспомнить, как когда-то окружающее подступало к глазам и ушам, стекалось к чувствующему телу. Острым и новым кажется прикасание воздуха к коже, прикасание видимого к глазу, каждое движение вовне, каждое биение внутри. Вслед за ближним без промедленья притекает и дальнее, как если бы чувство перманентно и беспрепятственно проникало всю бесконечность пространства. И так каждый миг, каждый вдох...
Это получилось само собой: послушно последовав за мыслью, ощущение расширилось, прорвалось куда-то и оторопело, лишившись там своего поводыря. Не знаю, как сказать, что это было... Мне кажется, я была не собой, я была всем пространством, и все пространство каждую секунду протекало сквозь меня – я была непривычно проницаемой вибрирующей частью этого пространства... Я не была даже частью чего-то – меня вообще не было. Было только все вместе, как в самом начале. Разрушилась оболочка моей психической отдельности, моей «соби», как говорили встарь. Да, но существует ли вообще эта оболочка? Разве не проникает в меня воздух, свет, тепло, слово, взгляд, мысль? Разве мои психика и физика состоят не из того же вещества, что и все другое? Что тут нового? – Неоспоримость чувства живой связи, чувства, не пойманного, не стреноженного, не опосредованного мыслью, которая доверилась чему-то большему, чем она сама, и отказалась на время от своих сторожевых функций.
Я хочу сохранить в себе это новое-древнее огромное чувство… Нет, не могу – живое нельзя удержать. Ну и ладно, теперь я знаю: оно придет опять, вечно-новое. Такого «опять» я уже не боюсь.
Есть какое-то имя для этого чувства, но и оно ускользает от меня... «Близость», или «родство»? Снова прислушиваюсь к себе, и ясно слышу: «любовь». Почему «любовь»? К кому любовь? И тут же понимаю: ко всему.
Вот так всегда: ищешь одно, находишь другое. Искала неповторимости, а нашла любовь. Или это одно и то же?
Кажется, я опять смеюсь?
Пора вставать.

Аллель ОПЫТЫ ИСЦЕЛЕНИЯ продолжение

МАМА. 2006

Апрель

Сначала писала медленно, запинаясь на каждом слове. Мне вообще не хотелось писать об этом. Но сопротивление только усиливало настойчивый внутренний императив: пиши! Теперь идет быстрее – начинаю понимать, какой мощный терапевтический потенциал в этой работе. И для меня, и, наверное, для многих других, кто был, есть и будет в моем положении.
Меня зовет мама, я отрываюсь от компьютера, бегу к ней, возвращаюсь и пишу опять. Иногда записываю по горячим следам только что случившееся.
Почему надо об этом писать? Чувствую себя в этой жизни исследователем и одновременно тренером, а потому любой жизненный опыт для меня – учебный материал. Сейчас я исследую мое, пока еще опосредованное, соприкосновение со смертью. Однажды я встречусь со своей собственной смертью. Это наверняка. Значит, то, что сейчас, в каком-то смысле, тренировка.

Маме 82 и она умирает. Это состояние активного умирания, если можно так выразиться, тянется уже месяц. Сейчас ее смерть – избавление от мучений, желанное для нас обеих. Но смерть не приходит, она почему-то медлит, и наши страсти продолжаются.
Когда один из врачей сказал, что это может продлиться месяца три, а может и год, я испугалась. Вспоминаю рассказы о стариках, лежащих годами…
Нет, я не могу смиренно и безропотно сносить умирание, как какая-нибудь монахиня из кинофильма. Из кинофильма, потому что в жизни, я полагаю, и у монахинь все не так гладко. Мы обе с мамой захвачены этим процессом, мы обе страдаем по полной, и учимся тоже обе и тоже по полной.

Месяц назад мы полежали пять дней в больнице, где все и началось. Что-то там маме влили не то или влили слишком много, отчего у нее началась, как сказала одна врачиха, ишемия мозга. Мама принялась бродить по ночам и путать все на свете. И тогда они нас оттуда срочно выписали, то есть вышвырнули. И тогда я испытала незнакомое – или, может, давно забытое – чувство ярости.
После бессонной ночи в больнице, маминых беспомощных метаний и спутанных речей я увидела на обходе хитренькие ускользающие глаза людей в белых халатах, услышала их тихую между собой скороговорку и понимающие кивки. Четко и ясно было сказано только одно: завтра мы должны отсюда выметаться, потому что ухаживать за такими больными здесь – даже за наши немалые деньги! – никто не будет.
Тут со мной и случилась эта ярость. Я не орала и не скандалила. Это было бессмысленно, да и желания не было. К тому же у них был мой заложник. Снова лежащая на кровати мама обнаружила для меня буквальный смысл этого слова. Ничего не произошло. Просто я на них смотрела. Потом приехала домой, глянула в зеркало и сразу отвернулась. Стало страшно. Это была не просто ярость, там были глаза взбесившегося хищника, готового к прыжку. Я бы не хотела, чтобы на меня так смотрели.
Мой дед был провизором. Моя бабушка – хирургом. Мой отец – врачом ЛФК. Врачи много раз спасали жизнь моему отцу. Врач отвел от меня смерть, когда я не хотела жить. Всю жизнь я встречала доблестных людей, которые назывались «врачами». А эти в этой больнице – предатели! Они клятвопреступники! Они перешли все мыслимые границы человечности! Они нарушили Божеский закон! Изо всех сил удерживала себя, чтобы не проклясть их самым страшным проклятьем. Знаю, как это работает, и горе тому, на кого это падет.
Несколько часов валялась на диване в бреду гнева. Какая-то хмарь висела надо мной, жгучий вихрь бушевал внутри. Интересно, что человеческий суд даже не пришел мне в голову.
Внезапно, сама собой вылилась странная молитва.
– Господи, – просила я, – рассуди меня с этими людьми! Быть может, сейчас я не в себе, быть может, я не права. Но Ты знаешь истину. И если они помогли моей маме, то дай им Твоей благодати втрое. А если они навредили ей, то воздай им Твоим гневом столько же, сколько сделали они. Не больше, не больше! Потому что моя мама праведна перед Тобой, ее имя «Никому Не Причинившая Зла».
Я произнесла это три раза слово в слово…
Почему я так говорила, почему выбирала именно такие слова, почему таким именем назвала маму? Не знаю. Даже не знаю, я ли это сказала. Потом уснула.
На другой день заметила, что нижние листья пальмы, которая стоит у дивана, покрылись коричневыми пятнами. А может, я забыла ее полить? Да нет, тогда они обычно просто желтеют.

С тех пор, как мы вернулись из больницы, мамина болезнь стремительно прогрессирует. Приступы мучительного беспокойства, судороги и удушья приходят все чаще, их все труднее заглушать снотворным. Когда это удается, наступает тупая сонливость, но это все равно гораздо лучше, чем такие метанья.
Иногда по ночам мама, как будто забывает о своем бессилье, решительно встает и бродит по квартире. Пару раз заставала ее на кухне, однажды в углу за дверью – стоит лицом к стенке и топчется на одном месте. Заблудилась и спит на ходу, босая, тело холодное… Бедная моя!
Недавно чуть на меня не наступила – я сплю на полу…
Беру ее всю в объятья, веду, укладываю… Странно, все это время я совсем не плачу…
Иногда мама сетует, говорит, что мы зря сюда приехали, в этот санаторий, и кровати здесь такие неудобные…
– Мамочка, посмотри, мы дома. Это твоя кровать. Вот бабушкин ковер…
– Да, правда, а я думала, мы в больнице…
Ложится лицом вверх, смотрит на меня неожиданно ясными голубыми глазами и произносит спокойно:
– Не долго уже осталось…
Это она меня утешает.

Врач, который лечил ее в течение нескольких лет от гипертонии, теперь не приходит. «Звоните, звоните», – сказал он, а сам ни разу не позвонил, не спросил, что происходит с его пациенткой. По-моему, он испугался или просто сразу списал нас в тираж. Он – кардиолог, узкий специалист, он не знает, что делать с нашими симптомами. Бедняга. Жить с ощущением предательства очень трудно. Бог с ним.
Пришел другой врач, подсказал, как можно заглушать приступы. Изменить все равно никто ничего не может. Этот – настоящий, он звонит, помогает. После его прихода мама спокойно спала целую ночь, да и я тоже успокоилась. Предупредил, что у меня от бессонницы могут наступать измененные состояния сознания. Измененные состояния? Кроме них уже практически никаких других.
Когда совсем худо, вызываю скорую. Приезжают усталые люди, слушают, меряют пульс и давление, снимают кардиограмму, что-то колют, предлагают ехать в больницу, мы отказываемся.
Что такое больница, я знаю. Знаю воздух и запах наших больниц. Хочу, чтобы мама умерла дома.

Мы с мамой мало едим, хотя холодильник набит до краев. Спасибо моим подругам. Уже третья неделя, как я не выхожу из дому…
Написала и смеюсь, слыша, как набегает следующая мысль: а граф Монтекристо гораздо дольше не был на свежем воздухе…
Все-таки, наша психика потрясающе устроена! На самом деле, если бы мы ежесекундно не бросались всей тушей своего пугливого рассудка на амбразуру своего же естества, то жили бы в прекрасном, вечно журчащем потоке, струящемся из иных пространств через эту благословенную брешь в нашу забубенную голову…
За эти недели как раз наступила весна. Я наблюдаю, как дождь за окном размывает кучи снега. Солнце днем уже чувствительно припекает. Люди понемногу раздеваются. Иногда по ночам открываю окно и, как кошка, нюхаю воздух.
Время от времени, когда мама засыпает, выхожу погулять на лестницу. Выкуриваю полсигареты и бегом обратно. Когда-то много лет курила, потом бросила. Сейчас опять, но целую сигарету выкурить уже не могу.
Наша жизнь с каждым днем кажется все менее реальной. Но она такая, какая есть.

Сначала мы с мамой боялись ее смерти.
Я всячески изображала оптимизм, мама иногда подключалась к моим хитростям, и тогда мы строили планы на лето. Мы обсуждали, как будем опять жить на даче, но только теперь ей придется ночевать внизу, чтобы не забираться по лестнице на второй этаж, и надо найти кого-то, кто будет с ней оставаться, чтобы я могла уезжать в Москву, и прочее, и прочее…
Эти красивые картинки в прошлом. Приступы участились, и в светлые минуты мама все чаще спрашивала:
– Что же это со мной такое? Да, кажется, дело плохо… Это уже серьезно…
Однажды я поняла, что надо сказать правду, и сообщила ей, что знала, про ее болезнь.
– Ну, что ж, – философски заметила мама, – когда-нибудь всему приходит конец.
Теперь наступил период, когда она все чаще просит смерти:
– Господи! Когда же это кончится? Что же это такое? Надо скорее умереть, чтобы не мучиться и тебя не мучить!
– Мамочка, мы не властны над днем смерти.
Смотрит с искренним удивлением:
– Что же нам делать?

У мамы тонкие белые волосы, я их расчесываю и заплетаю в косичку, испытывая волнение нежности.
Домашние и друзья всю жизнь звали маму Ясей – как раз за эти светлые волосы и голубые глаза, характерные для всех альбиносов. Теперь мама для меня – Белый Заяц. Это прозвище закрепилось за ней после того, как она вспомнила считалку своих детских игр:
«Заяц белый,
Куда бегал?
– В лес зеленый.
Что там делал?
– Лыко драл.
Куда клал?
– Под колоду.
Кто украл?»
Тот, кто «украл», вероятно, должен был водить.
У мамы плохо с ближней памятью, зато открываются удивительные воспоминания дальних лет. Иногда она рассказывает совсем незнакомые подробности жизни нашей семьи – мне интересно.
А немощь моего зайчика открывает во мне залежи детских чувств. Когда-то я была нежным любвеобильным ребенком, потом это закрылось, теперь возвращается. Я глажу опухшие мамины ноги, ее трясущиеся руки и чувствую, как по моим рукам к ней струится любовь. Я смотрю на ее сморщенное лицо, и от моего лба к ее лбу перетекает поток нежной силы. Я прижимаю к себе ее тело и окутываю его состраданием.
Я догадываюсь, что мамины мучения предназначены отчасти для того, чтобы раскрывать и усиливать во мне эти чувства. Сама она тоже сейчас отрабатывает свои программы: приятие смерти и зависимости, терпение. Вместе мы образуем симбиоз страдания-сочувствия, который преображает нас обеих.

– Оленька…
Мама зовет меня каждые пять минут. Подхожу к ней и укладываю, поднимаю, сажаю на горшок, поправляю постель, подкладываю или убираю подушки – ей все неудобно, она мечется. Но иногда чувствую, что хитрит. Подхожу в очередной раз и спрашиваю:
– Что ты хочешь, заюшка?
– Не знаю… Я забыла, зачем тебя звала.
– Ты хочешь, чтобы я каждую минуту была рядом?
– Наверное, да…
Однажды признается:
– Я не хочу тебя звать, но у меня в голове все время звучит «Оленька, Оленька, Оленька…», и я, в конце концов, произношу это.
Это тоже ее болезнь.

Когда я была маленькой, мама баюкала меня при помощи Шуберта. Она работала в Историческом Музее, и там у них был кружок пения. Многого не помню, но про рыбку форель помню наизусть, и когда пою или слушаю эту песню, всегда внутри слышу тот мамин голос.
Мама не может заснуть, зовет меня без конца, и я сижу рядом с ней, держа ее руку. Делать нечего, все таблетки уже проглочены.
– Мам, давай споем…
– Ну, что ты? Слышишь, какой у меня голос?
Голос у нее теперь, действительно, хриплый, «толстый».
– А мы с девочками по пятницам поем в сауне.
Блаженное воспоминание. Когда это было в последний раз?
– Давай я тебе спою.
Про рыбку форель я не рискую, но «Спи, моя радость, усни» и про «однозвучно гремит колокольчик» пропела. Не вижу в темноте, она слушает или уже спит. Вдруг говорит:
– Пятерка.
Пятерка по пению от мамы? Чувствую себя польщенной выше крыши.

Мне снятся странные сны.
Недавно приснился отец. В каком-то белесом свете вдоль высокой бесконечной стены мы с ним очень быстро движемся навстречу друг другу. Встретились, он стремительно хватает меня, обнимает, – короткая пауза объятий, и каждый продолжает свой путь. Внезапно остановка. Оборачиваемся одновременно, опять сходимся, он снова хватает меня, прижимает к себе и целует в губы. Все. Темно.
Приснилась Нина, мамина сестра. Она умерла три года назад. Я укладываю маму головой к ней на колени, она гладит мамину голову.
Еще приснились двое стариков, муж и жена. С ними встретилась на Востоке. Мы не родня, но как будто родня. Во сне я сижу между ними, они молчат, но что-то важное происходит, отчего на душе становится спокойно и торжественно.

Неделю назад остановились мамины часы. Поменяла батарейку, но они так и не завелись.

Иногда мама становится злой, категорически требует моего постоянного присутствия и ругает меня. Она всем недовольна, брюзжит, говорит, что я – хитрая и жестокая. Первый раз я обиделась, но тут же сообразила, что это – очередной поворот болезни, и перестала обижаться.
Но я, действительно не Добродетельная Перепелка и не Красная Шапочка, это точно. Идиллической картинки «Преданная дочь у постели больной матери» никак не получается. Приступы нежности и любви чередуются со вполне трезвым наблюдением за развитием событий. Ощущение стреноженности периодически переходит в раздражение, особенно после большого недосыпа. Пытаюсь отследить чередование этих состояний, их взаимозависимость.

Мама проснулась и сидит на кровати:
– Ну, давай же что-нибудь делать, Оля!
– Что ты хочешь делать, мамочка?
– Надо же что-то делать! Одеваться, читать… Пойдем куда-нибудь…
Надеваю на маму халат, и мы идем. Я иду спиной и держу ее за руки, она шаркает и крениться на правый бок. Мы бредем ко мне в комнату, садимся на диван, потом переходим на кухню. Но все это не годится и все не так. Мы бродим и бродим по квартире. Наконец, она устает и хочет обратно на свою кровать.
– Как же быть-то? Оля, ну, как же быть? В крайнем случае придется умереть… Но как это сделать?

Пробую ночами спать на стуле в маминой комнате. Это экономит силы, можно сажать ее и укладывать, почти не вставая. Сижу, завернувшись в одеяло, иногда сон сносит со стула. Все-таки это лучше, чем бегать туда-сюда. Бегать? Уже не бегать, а ползать.
Сейчас мама вполне в сознании. Я сижу рядом, сажаю ее, когда она просит, потом укладываю, укрываю, глажу ее руки, потом сажаю и снова укладываю, и так до бесконечности. Никакого раздражения, мне уже легко. Мне на самом деле хорошо и почему-то весело – сижу, улыбаюсь, сама себе удивляюсь. Открылось второе дыхание, как у бегунов на дальние дистанции. Даже зрение прояснилось, стало ярче.
– Оленька, не уходи, посиди со мной.
Я и не ухожу. Ей нужно поговорить.
– Оленька, ты прости, что я тебя каждую минуту дергаю…
– Ничего, дорогая, я уже привыкла.
– Я знаю, что ты измучилась, что ты не спишь из-за меня… Мне без тебя страшно.
– Страшно что?
– Что тебя нет рядом, ты – моя опора.
– Я и есть твоя опора, но иногда мне кажется, ты хочешь полностью отказаться от всяких движений, хочешь, чтобы я управляла твоим телом.
– Да.
– Но ведь твое тело тяжелое. Ты не боишься, что я однажды сломаюсь? Кто тогда нам поможет?
– Я как-то не подумала…
– Однажды наши тела все равно расстанутся. Они – прах, они вернутся в землю, и твое, и мое. Их клетки распадутся. А души – никогда, они вечные. Может быть, мы для того и умираем, чтобы раз за разом, оставляя тело, убеждаться в бессмертии души. Когда-нибудь выучим это наизусть и уже больше не забудем. Наши с тобой души всегда будут вместе. Ты думаешь, мы зря встретились? Ты думаешь, зря прожили эту жизнь вместе? Ты же у меня единственная…
– Ты у меня тоже…
– А в прошлой жизни, наверное, было все наоборот, и я была твоей мамой. Ты иногда зовешь меня «мамочкой», знаешь?
– Кто? Я?
– Ну да.
– Кажется, да…

Моя подруга сказала, что завидует мне, потому что я могу вот так проводить свою маму, а она была далеко, когда ее мама умирала. Думаю: «Нам никогда не  дают больше, чем мы можем вынести». От этого становится легче.

Лежу на своем матрасе. Наверное, провалилась в глубокий сон, потому что очередная «Оленька» прозвучала, как выстрел и ударила прямо в сердце. Резко вскочила – закружилась голова. Сразу на автомате пошла к маме и по дороге пару раз долбанулась всем телом о косяк двери. Внезапно почувствовала остервенение, злость, закружилась в жестоких мыслях. «…То есть, я, как комнатная собачка на веревочке, и мною манипулируют?! Она нарочно садится, чтобы меня звать, потому что не может сама забросить ноги на постель?! Так. Ясно».
– Оленька, ты прости, я опять зачем-то села, помоги мне улечься…
– Давай, ты сейчас попробуешь сама это сделать.
– Сама? Я не могу…
– Давай, попробуй, в порядке эксперимента.
Сваливаюсь на стул, как мешок с песком. Все вокруг вертится – сейчас на самом деле не могу пошевелиться, иначе упаду. Мама кряхтит и пытается улечься. Наблюдаю ее движения без всякого сочувствия. «Кстати, у нее неплохо получается. Ага! Значит, так оно и есть! Это все нарочно, чтобы не давать мне спать... Она высасывает мои силы… Она имеет меня по полной! Сколько я еще выдержу?»
Один мой приятель сказал:
– Ты должна отпустить ее, ты сама ее держишь…
Теперь говорю:
– Мама, я тебя отпускаю!
Я встряхиваюсь всем телом, как собака, вылезшая из воды. Тяжесть уходит, вместе с ней уходит и злость.
Господи! Что со мной? Откуда такая жестокость? Неужели, я такая плохая? Я же не такая… Или и у меня уже крыша поехала?
Да, оказывается, во мне есть жестокость и грубость. Теперь я это знаю.
Или нужен был этот приступ злости, чтобы я смогла ее отпустить?
Господи! Я не знаю Твоих путей…
Подхожу, целую, глажу.
– Мамочка, спасибо! Спасибо за этот урок, спасибо за все.

– Боже мой, сколько еще мучиться до блаженства?!
– Про блаженство, пожалуйста, поподробнее.
– Ну, я знаю, что потом будет блаженство, но пока…
Как интересно! Она знает, что будет блаженство! Обычно на эти темы говорю я, а мама скептически помалкивает или сокрушается, что у нее недостает веры. Мама всегда считала себя атеисткой. В больнице сказала старику-психиатру, которого вызвали к ней после ночных прогулок, что ей было бы легче умирать, если бы верила в Бога.
Сидит на кровати и жалуется, что все лицо скованно, и глаза не смотрят. Трет щеки, лоб, прорезанный глубокими вертикальными морщинами. Сижу рядом и вдруг вижу, как моя атеистка несколько раз перекрестила лицо. Странно. Никогда этого раньше не видела.
– Ты что сейчас сделала?
– Лицо покрестила.
– А зачем?
– Не знаю, я всегда так делаю.
– Тебя кто этому научил?
– Не помню.

Мама сидит на диване в моей комнате и дремлет. Мы несколько часов блуждали с ней по квартире – ложились, вставали, ходили, снова ложились. Теперь заснула, бедненькая.
Солнце подкрадывается к ней сквозь щель в занавесках. Хватаю аппарат и фотографирую ее. Так хочется удержать…

Когда-то я составляла книгу воспоминаний бывших зеков о театре в концлагерях – фашистских и советских. Книга так и не вышла, но я поневоле окунулась в темный омут лагерной жизни, о которой Шаламов говорит, что этого не надо знать никому, чтобы сохранить здоровой психику.
То, что сейчас происходит с моей мамой и со мной, чем-то напоминает лагерь – мы не можем вырваться, не можем уйти от этой реальности. А она каждый день чревата болью, страданием и смертью.
Среди прочих лагерных воспоминаний прочла когда-то одно, которое никогда не забуду – удивительное. Человек попал в тюрьму, которая славилась тем, что никто из нее не выходил. И там он внезапно испытал просветление. Три дня он пребывал в состоянии небывалого блаженства, которое обрушилось на него в камере смертника. Он перестал бояться смерти, и выжил.
Как все парадоксально! Все переплетено – горе и радость, сила и слабость, потеря и накопление, ужас и покой.

Иногда сижу рядом с мамой, а сама уже соображаю, что надо сделать в этой комнате, когда ее не будет. И сразу себя одергиваю. И тут же вспоминаю Чуковского «От двух до пяти»: «Бабушка, когда ты умрешь, я буду крутить твою швейную машинку». Ребенок  непосредственнее меня, он не знает, что так думать – плохо.
А почему плохо?
Ну, как же! Моя родная мама – вот она тут, живая, а я в мыслях уже похоронила ее?! Тут рядом ходит сама смерть, а я в этот великий торжественный миг думаю о меркантильном и суетном?!
Нет, не похоронила. Нет, не о суетном. Просто позволяю моим мыслям течь, как они хотят – помогаю моей психике сохранять баланс, о котором дедушка Соломон говорит: «Придержась одного, не отнимай руки твоей от другого».
Скажи Богу: «Господи! Как же это Тебя угораздило соединить воедино такие неравноценные вещи как душа и тело!? И зачем же было мешать такое чистое с таким грязным?!»
Нет для Него ни «чистого», ни «грязного» – просто разная частота вибраций того же первозданного света.
Так и наши мысли – они такие, какие есть, пусть текут своей чередой. А все эти «хорошо» и «плохо» – глупые рыжие тараканы в нашей голове. Я позволяю себе быть собой – просто отстраняюсь от суеты моих мыслей.
Вспоминаю восточную притчу.
Старый даос умирает. Вокруг толпятся безутешные ученики.
– А где тот, что недавно пришел? – спрашивает даос.
Побежали, нашли этого:
– Твой учитель при смерти, а ты шляешься… Ах, ты…
Тот пришел, посмотрел и принялся плясать вокруг постели учителя и радостно хлопать в ладоши. Все в ужасе, а старик говорит:
– Теперь, наконец-то, могу уйти спокойно. Все-таки есть у меня один настоящий ученик!
Почему радовался этот придурок? Почему старик так сказал?
Первое, что сделаю, когда мама умрет – пойду гулять!

За этот месяц столько подарков! Столько важных вещей просочилось ко мне во снах. Увидела, как лечить, как передавать силу. В лобной части огромное напряжение – первый раз до боли, теперь просто поток. Мама иногда говорит:
– Оленька, не смотри на меня так сильно…
Узнала технику дыхательных упражнений для расширения сознания и делаю их ежедневно. Замечаю, что крепнет память.
Еще узнала, как запускать регенерацию клеток. Сложная вещь, очень много совмещений, одновременных действий. Это надо тренировать, но все зарисовала и записала. Делаю, испытывая каждый раз непередаваемое мощное движение во всем теле.
Тоже подарок от мамы. Все не зря.

По мере продвижения болезни «Оленька» все чаще заменяется «мамочкой».
Эта путаница  началась еще в 95 году, когда у мамы был инсульт, и мы вместе провели три недели в Боткинской. В той палате была еще одна женщина, которая принимала меня за свою мать, так что я внезапно обросла сразу двумя престарелыми дочками…
Вдруг соображаю, что из-за этого у нас с мамой идет сбой в родовой структуре. Возможно, именно это и удерживает ее здесь. Если в ее подсознании записано, что я ее мать, то она-дочь не может уйти раньше меня-матери – это неправильно, не логично с точки зрения родовой последовательности.
Надо вернуть все на свои места.
Позвонил мой приятель, обсуждали по телефону кое-какие его родовые проблемы. По ходу разговора поняла, как мысленно переиграть отношения с мамой и поставить на место наши родовые связи.
На самом деле во всех известных мне поколениях моей семьи было много проблемных отношений. Прабабушка когда-то сбежала от мужа с тремя детьми. Бабушка еще в молодости развелась с мужем и осталась с двумя дочками. Она и ее сестра всю жизнь ругались между собой и сходились только на том, что дружно не принимали моего отца. Моя тетя – мамина сестра – активно ненавидела своего отца, презирала свою мать, а заодно и моего отца. То есть нелюбви хватило всем. А я? Я никогда не знакомила моего мужа с родителями. Я развела свою жизнь на два потока, а потом тоже ведь ушла от мужа…
Но теперь мне надо нарисовать другую картинку – ярко представить, вообразить и пережить со всей полнотой чувств – последовательность счастливых и легких семейных отношений по женской линии нашего рода. Мне надо прожить эту воображаемую идеальную цепочку рождений, любовных отношений, счастливых женитьб и легких смертей во всех подробностях и записать ее в своем подсознании. Тогда изменится реальность. Тогда произойдет коррекция родовых отношений. Может быть, произойдет.
Сажусь делать эту нелегкую работу.
Представляю себе бабушку, отыскиваю в памяти ее молодое лицо со старой фотографии и заставляю его улыбаться наивно и весело. Ох, как трудно это! Вот бабушка стоит, взявшись за руку со своей сестрой – обе улыбаются на фоне слегка туманной прабабушки, которая обнимает их сзади за плечи. Подходит мой дедушка и становится рядом с бабушкой. Та смущенно и слегка кокетливо смотрит на него, они целуются. Да целуйтесь же вы! Ну, пожалуйста, родные мои!
Бабушка уже в положении, и все хлопочут вокруг нее в ожидании родов. Прямо посреди круга восхищенной родни на свет появляется моя мама. Это – ангельское создание в ореоле света с белокурой головкой. Все целуют ее по очереди, очень нежно, баюкают и утирают слезы умиления.
Теперь мама уже подросла, рядом появилась ее сестра – две белоснежки смеются, прижимаясь друг к другу. Они бегают по комнатам, визжат и прыгают на радость счастливым родителям. Мама залезает на стул и поет своим хрустальным голосом, а сестра свистит ту же мелодию в унисон. Взрослые наслаждаются, хлопают в ладоши и пьют шампанское, чокаясь звонкими бокалами и улыбаясь друг другу.
Мама уже большая – худенькая белокурая девушка – и рядом мой папа. Он зовет ее «девочка из детского сада», гладит по голове и целует. Он – сильный и смелый, он просто и непринужденно входит в семью, где все его уважают и любят. Они с мамой мечтают обо мне.
И вот, в окружении трепетно ожидающих взволнованных родственников на свет появляюсь я. Все сразу узнают во мне будущего веселого дракона и всемогущую фею-волшеницу. Как они обомлели, увидев впервые это крепкое, смеющееся, резвое дитя! Мама рожает меня без мучений – просто достает из-под подола и поднимает на руках к солнцу. И все задирают головы и хохочут, протягивая ко мне руки.
Теперь я бегаю и топочу по комнатам, на постели лежит моя прабабушка. Она улыбается мне и медленно тает, помахивая на прощанье рукой. А мы с бабушкой Сидим за круглым столом, перебираем гречку и поем революционные песни – «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…» и про «Эй, баргузин, пошевеливай ва-ал». На подоконнике стоят ландыши в прозрачном стакане, и яркое солнце рисует на стенах.
У нас наряжена елка, чудесно пахнет хвоей, блестят стеклянные бусы и чудесный крошечный стеклянный домик – изумрудный с присыпкой стеклянного же снега. Мы всей нашей дружной семьей собираемся за круглым столом. Папа разливает вино, бабушки несут пироги и салаты и кролика с айвой, а я лезу под елку за подарками. Тепло и запахи, бенгальские огни и говор голосов, звон хрусталя и музыка. И все мы любим друг друга. Какое счастье!
А вот, мы все на даче. Мы гуляем по лесу, аукаясь, собираем землянику и маслята. Огромные сосны над нами, а мы бродим в перебегающих тенях, среди теплых запахов разогретой земли и беспрерывного щебета, жужжанья и стрекотанья. Над нами облака и солнце, и синее небо. И опять счастье!
Где-то в лесу заблудился мой дедушка – пропел что-то и ушел. А за ним потянулись бабушки, одна за другой. Поцеловали меня на прощанье и ушли с полными корзинками грибов и ягод – растворились в изменчивом свете леса. Где-то в самом конце этого бесконечного леса есть широкая лестница, по которой они теперь поднимаются, чтобы отныне смотреть на нас сверху и мудро кивать головами, радуясь нашему счастью.
А мы возвращаемся в Москву, и там я быстро взрослею и встречаю своего любимого. Он идет мне навстречу, распахнув объятья, и я тоже бегу навстречу – мы обнимаемся, наконец, и вместе идем по мокрой весенней Москве, болтая и целуясь. Он входит в наш дом и почтительно раскланивается со всей моей родней. И мы живем теперь все вместе в любви и радости.
Однажды мой папа – он волшебник, он умеет летать – обнимает нас всех на прощанье и улетает, как птица, в окно к бабушкам и дедушкам, чтобы вместе с ними мудро присматривать за нами с небес.
Сестра мамы однажды – в который раз – уезжает в свою возлюбленную Германию и остается там жить навсегда, напевая тирольские песни и насвистывая что-то из Бетховена.
И вот теперь мы с моим любимым стоим перед высокой-высокой лестницей, конца которой не видно. А мама целует нас, говорит, чтобы мы вели себя хорошо и успели выполнить все, что нам суждено. Она быстро бежит, босая и легкая, в широком синем сарафане с васильками по подолу, вся в свете своих светло-золотых волос. Она скачет через ступени – молодая-молодая – оглядывается и кричит: «Я люблю вас, родные, до встречи!», – и снова бежит. Мы стоим, обнявшись, и машем ей вслед, наблюдая, как она растворяется в бесконечно прекрасном свете…
А сверху слышится – льется на нас – тихий многоголосый смех. Мы задираем головы – все наши близкие, все любимые и родные, а за ними друзья и какие-то древние незнакомые предки смотрят на нас, свесившись вниз. Они шутят и показывают на нас пальцами, бросают в нас конфетти и золотистые искры дождя. И мама там, в голубом веночке из незабудок – хохочет, запрокинув голову, щурится и сияет от счастья…

Ночью сижу в маминой комнате и засыпаю, как бывает в электричке: голова свешивается ниже, ниже, доходит до предела и подскакивает.
Мама садится, сидит, примерно, две минуты, потом просит, чтобы я ее уложила. Дальше тихая пауза три-пять минут, в течение которой я успеваю поспать. Потом снова.
А теперь уже и заснуть не могу – сижу, молюсь и представляю себе раз за разом ту лестницу, и маму весело бегущую навстречу вечности…
Внезапно с абсолютной ясностью слышу в себе: «прими подарок», – и проваливаюсь в глубокий сон. От моего лба внутрь черепа сочится голубая дымка, густеет, превращается в яркое ультрамариновое, почти фиолетовое пятно, скорее даже шар, мерцая, продолжает сходить в точку, набирая яркости и света… На лбу уже зреет новая дымка, и все повторяется. Это излучение синего света внутрь, вглубь – это впервые. Обычно истечение выходит из черепа наружу. Наслаждение и отдых.
Вслед за очередным шаром, а, может, вместе с ним приходит четкая фраза: отпустить – это значит не быть донором. Эта мысль ударяет, выхожу из транса.
С абсолютной ясностью вижу теперь, что происходит. Ежедневно упражняясь, я набираю энергию и потом перекачиваю ее маме. Поэтому она не может уйти, поэтому требует моего постоянного присутствия. Поэтому ее охватывает ужас, когда я выхожу из комнаты.
Если перестану ее накачивать, она сможет уйти.
А как перестать?
Мысленно ставлю между собой и мамой прозрачный щит – смотрю на нее из-за стекла.
Мама садится, потом ложится, поднимаю ее ноги на постель, укрываю. Мама шепчет: «Господи, как она меня ненавидит…» Это обо мне? Кажется, да.
Значит, она чувствует. Ненависть? Нет, родная, это любовь.
На другой день чувствую спокойствие и легкость, несмотря на головокружение и песок в глазах. Мама сначала удивляется моему настроению, потом сердится, обвиняет в жестокости, причитает: «Как же ты можешь меня так обижать, когда я на краю могилы?»
Значит, я  действительно перекрыла поставки энергии?
Я больше не хочу быть донором! Вполне осознаю это и не чувствую себя сволочью. Теперь понимаю, что происходит, когда старики годами мучаются и не могут уйти, а «добрые» родичи чахнут возле их постели. Какая глупость! Какая жестокость!
На самом деле все равно отдаю много энергии, но теперь учусь сознательно контролировать поток.
В который раз сознаю, что вся эта последняя, самая трудная мамина болезнь – учебный процесс. И это понимание облегчает всю ситуацию. И это, действительно, подарок. Когда научусь всему, что нужно, этот период закончится.
Чему сейчас учится мама? Не знаю. Но чему-то тоже учится.

– Мамочка!  – это мама обращается ко мне.
– Что, милая?
– Зачем эту лампочку включили?
– Какую лампочку? Ничего не включали.
– Ну, вот сейчас, прямо в глаза бьет…
– Э, зайчик, да это у нас просветление…
– Мамочка!
– Что, милая?
Вижу, что дремлет. Сквозь сон сообщает:
– Это мой голос позвал маму…
Мама заснула, а я, вместо того, чтобы тоже лечь, пишу и пишу.

Знаю много людей, которые скажут:
– Делать из страданий собственной матери литературу – как же это цинично!
Может быть. Как посмотреть.
Мы сами выбираем, с какой высоты смотреть на жизнь. Можно во всем видеть бесконечный произвол и болтаться туда-сюда на волнах собственных рефлексий и произвола мыслей. Но можно однажды – если повезет – увидеть во всем совершенный порядок и принять его. Принять целиком. Тогда даже смерть восхищает, потому что она – законная часть этого целого.
Пишу потому, что это мой способ сохранять себя в экстремальной ситуации. Так я работаю с реальностью, перерабатываю текущий опыт. Так я осознаю текущее время. Я так учусь.
Иногда мне кажется, когда я допишу этот текст, мама сможет уйти домой.
Или наоборот, когда уйдет, не нужно будет писать?
И потом, это не литература, это учебное пособие.
Прошу тебя, не убегай от ситуаций боли, страдания, страха! Это трудное время, но оно – самый мощный двигатель нашей жизни. Это – самые информативные периоды, когда мы учимся и тренируемся каждую секунду без остановок.

Читаю Бубера «Хасидские предания», страница 109, «Последнее чудо»

Говорил маггид из Межрича: «Творение Небес и земли – это развертывание Нечто из Ничто, нисхождение высшего к низшему. Но цадиким, своим подвижничеством извлекшие себя из телесного мира и не занятые ничем, кроме помышлений о Боге, доподлинно видят, понимают, представляют мир, еще пребывающий в состоянии небытия, предшествовавшего творению. Они превращают Нечто обратно в Ничто. И это еще большее чудо, ибо оно начинается с самого низа. Ибо сказано в Талмуде: «Грандиознее первого чуда – чудо последнее». 

Конец апреля

Честно говоря, я измучилась так жить. Постоянный недосып, накапливается раздражение. Два раза вызывали скорую – ничего не меняется. Мамины приступы все чаще.
Приходит долгожданная врачиха-психиатр. Несколько раз договаривались о ее визите, каждый раз что-то срывалось. Она разговаривает с мамой, потом мы с ней идем на кухню пить чай. Теперь она расспрашивает меня. Описываю ей мамины симптомы.
– Это какие-то нереальные симптомы, не вижу физиологической подоплеки, – говорит врачиха. Потом осторожно спрашивает:
– А вы не думаете, что ваша мама вас шантажирует?
Да, это именно то, что я думаю. Мама имитирует приступы, чтобы я была все время рядом и крутилась вокруг нее. Это уже очевидно. Просто я боюсь себе в этом признаться, боюсь, что это изменит мое отношение к маме. Еще боюсь самой себе показаться жестокой.
– Значит так, – решительно говорит врачиха, – делайте, что хотите, но вы должны по ночам спать, иначе вы первой попадете в больницу. А это будет иметь последствия для вас обеих.
Она права, спать хочется постоянно. Спать ночью – мечта. Только как это сделать?
Вечером все начинается сначала. Едва я поворачиваюсь спиной, мама снова окликает меня, призывает меня, требует меня:
– Мамочка, мамочка, ма-амочка!
Какая я ей мамочка?! Не могу больше слышать это слово, маниакально повторяемое с одной и той же интонацией. Что делать? Подхожу и говорю:
– Мама, доктор сказал, что мы с тобой должны ночью спать. Давай, попробуем так: ты хочешь, зови, хочешь, не зови, но я подходить не буду. Все! Спокойной ночи.
Ухожу к себе и ложусь. Двери открыты – я все вижу и слышу.
Мама зовет меня, не переставая. Сначала, она называет меня «мамочкой», потом переходит на «Оленьку», иногда сердито кричит «Ольга!».
– Неужели ты такая жестокая? Неужели ты совсем меня не любишь? Ну, подойди ко мне, мне так плохо!
Лежу, сжавшись, ужасаясь тому, что делаю. Неужели я такая сволочь? Нет, надо это выдержать. В результате бесконечной внутренней борьбы, в конце концов, наступает ступор – не могу пошевелиться, мысли путаются. Вот сейчас вскочу… и продолжаю лежать, как камень.
– О-о-о-о-о-о-о-ля! О-о-о-о-о-о-о-ля! О-о-о-о-о-о-о-ля!
Мама стучит кружкой о табуретку, топает босыми пятками, пытается барабанить палкой о ковер. Активность нарастает и переходит в стадию агрессии. Да-да, это именно то, о чем меня предупреждала врачиха.
Внезапно мама встает и совершенно самостоятельно направляется в туалет. Сразу идет обратно. Туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно. Ей нужна двигательная разрядка. Странно, почему она не подходит ко мне – дверь-то открыта. Она как будто читает мои мысли и направляется в мою сторону.
Мама стоит надо мной – я сплю на полу – и продолжает выкликать мое имя с той же громкостью, как граммофон. Говорю спокойно и уверенно:
– Мама, если ты сейчас же не пойдешь спать, я встану и уйду из дому – меня здесь просто физически не будет, и ты останешься совсем одна.
Мама молча разворачивается, уходит к себе, ложится и засыпает.
Господи, неужели сработало? Так просто?
Я тоже засыпаю. Прошло, видимо, несколько часов. Просыпаюсь от странных звуков на кухне. Еще темно, но там что-то происходит. Встаю и тихо крадусь в сторону кухни. Мама стоит босиком у открытого холодильника, достает кастрюльку. Потом пытается зажечь конфорку – это не получается. Пробует холодный суп. Оставляет эту затею и направляется в коридор. Успеваю сигануть обратно под одеяло. Мама идет к себе, ложится и засыпает.
Что это? Моя беспомощная мама, которая и шевельнуться-то сама не может, вдруг совершает такие невероятные действия? Откуда столько сил?
Все утро проспала в полной тишине – ни одного вызова. Днем тоже спокойно. Но что самое поразительное – у мамы ни одного приступа!!! Все прошло!

Так продолжается почти неделю. Я нормально сплю, опять начинаю работать. Восстанавливая силы, я, видимо, снова проявляю слишком много заботы. Возвращаются мамины жалобы, снова бесконечные вызовы, а за ними и приступы. Они не такие жестокие – мы уже не вызываем скорую – но они есть. Я опять что-то не так делаю. Но у меня уже есть опыт врачевания маминой болезни.

Май

Спокойно выхожу из дому на полтора-два часа. Иногда в магазин, иногда просто гуляю. Первый раз, когда вышла после месячного затворничества – голова пошла кругом, чуть не упала. Не могла надышаться. Да и сейчас каждый раз делаю несколько жадных вдохов, пока привыкну.
Внутри какое-то бесчувствие. С мамой общаюсь, как автомат, как робот. Никакого желания разговаривать, тем более гладить ее или целовать. Никакой жалости или сочувствия. Обслуживаю, и только.
Иногда смотрю на нее со странным вопросом внутри: моя ли это мама? Я не знаю этого человека, который спит целыми днями или сидит с бессмысленным видом, зачем-то требует моего постоянного присутствия, то и дело хитрит, нисколько не интересуясь моими делами и самочувствием. Говорит только о себе и своих болячках.
Это так не похоже на мою маму.

– Оленька!
Сегодня беспокойный день, мама опять вызывает меня каждые пять-десять минут. Сначала я подхожу, потом не откликаюсь – делаю вид, что не слышу. Начинаю злиться. Наконец, не выдерживаю и подхожу снова.
– Оленька, подойди ко мне. Надень мне тапочки. Надень на меня халат. Подними меня. Отведи меня куда-нибудь.
Приходим на кухню, мама садится.
– Глаза совершенно не открываются… Оль, слышишь? Они не открываются.
– Слышу.
– Сделай что-нибудь, чтобы открывались.
– Мамочка, я не знаю, как это сделать.
– Ну, сделай, ты же умная.
– Что я могу сделать? Ты все время спишь – глаза просто отвыкли открываться.
– Но я же не могу так жить!
– Мама, ты хочешь, чтобы я за тебя жила?
– Да.

Вечером приступ уныния и слабости. На улице дождик, желтый фонарь под окном. Мне плохо. Мне нужна помощь. Оглядываю комнату: где тут помощь? Глаз цепляется за корешок какой-то книжки. Это Ошо «О женщине». Открываю наугад. Уверена, что читать надо правую страницу сверху. Читаю:
«Любви свойственно свое собственное внутреннее счастье. Это случается тогда, когда человек любит. Нет нужды ждать результата. Просто начинай любить. Постепенно ты увидишь, что к тебе возвращается все больше любви. Только в любви человек узнает, что есть любовь – только если он любит сам. Подобно тому, как научиться плавать можно только плавая, научиться любви можно только любя».
Да, это ответ. Говорю вслух:
– Я есть любовь. Я есть любовь. Я есть любовь. Я есть любовь…
Твержу и повторяю, и прислушиваюсь. Внутри что-то мягчает, расслабляется, светлеет… Да, так уже лучше. Спасибо.
– Оленька-а-а
– Сейчас иду!
Я есть любовь. Я есть любовь. Я есть любовь. Я есть любовь…
Какая трудная это работа – любовь.

Сижу за компьютером. Медленно приближается мама в ночной рубашке – она только что проснулась.
– Оленька, а мы не опоздаем?
– Куда?
– На самолет.
– Ого! Куда летим?
– Не знаю… Куда-то далеко.
– А кто «мы»?
– Ты, я и все остальные.
– Кто кроме нас с тобой?
– Ну, все наши родственники… Ой, наверное, я совсем сумасшедшая…
– Это тебе что-то приснилось.

Июнь

«Ицзин № 12 Пи. Упадок.2

Данная ситуация – ситуация упадка. Но текст не только описание, здесь дается совет, как преодолеть упадок. Именно здесь это возможно, ибо данная позиция как центральная занятая слабой чертой, нормально имеет правильное соответствие в активной пятой позиции. Здесь еще «ничтожества», символизирующие все реакционное, могут примкнуть к идущему впереди человеку. Именно ему указывается на необходимость принять их. Для них это счастье, ибо в таком принятии намечается возможность их правильного роста. Но для такого великого человека, ведущего за собой меньших, все же ситуация остается ситуацией упадка. Однако из нее он  в состоянии найти выход в том, что с полной активностью принимает к себе тех, кто примыкает к нему. Если он решается на это, то никто уже не сможет смутить его в его развитии. Однако, с другой стороны, приверженность к «почти истине» здесь усиливается настолько, что ситуация благоприятствует деятельности одних ничтожеств. Деятельность подлинного искателя истины здесь испытывает громадные ограничения. Однако они лишь служат импульсами к их преодолению для того, кто по праву может называться искателем истины, то есть человеком, живущим познавательной жизнью. Текст выражает это так:
Слабая черта на втором месте.
Охвати примыкающих к тебе.
Ничтожным людям – счастье.
Великому человеку – развитие в упадке».

Просыпаюсь утром. Я выспалась – как сладко. Слышу мамины шаги – мама на кухне в своем выцветшем синем сарафане с васильками по подолу. Она там суетится у стола, готовит мне завтрак. Так ясно все вижу. Ее светлые волосы… Милое детское чувство покоя разливается по телу. Сейчас встану и пойду к ней. Солнце в окно…
Внезапно меня догоняет реальность. Все не так. Мамина полоумная тень шаркает, мелкими шагами бесцельно бредет по коридору…
У меня истерика. Какие горячие слезы… Затекает в уши. Я рыдаю и, кажется, кричу.
Зачем все это?

Моя знакомая говорит: «У меня такое чувство, что ваша мама чего-то хочет от вас. Вот только чего?» Действительно, чего она хочет? Для чего нам с ней дана эта ситуация взаимных мучений? Она-то, скорее всего уже не осознает происходящего. Время от времени сообщает, что за последние несколько дней что-то сильно сдала. Она не помнит всех этих месяцев, а я помню.
Раньше, когда приходили такие мучительные времена, я их претерпевала, сколько могла, а потом сбегала. Сбегала физически – уходила в другое место. Так было с мужем – ушла к маме. Потом сбежала из театра, проработав там 26 лет. Сбежала в Институт, потому что там можно было снова учиться. Прошло три года, учиться уже стало невозможно –  сбежала из Института. Сбежала в никуда. А на самом деле надо было, наконец, жить самостоятельно, ни за кого не цепляясь. Уходить каждый раз было очень больно, но все равно в этом была перспектива. А сейчас бежать некуда. Из этой ситуации нет выхода. Я не могу оставить маму, не могу упечь ее в психушку или больницу. Могу только ждать, когда она умрет. Зачем, зачем, зачем все это?
Если нет физического выхода, то должен быть другой – метафизический, что ли?

Кажется, я начинаю завидовать маме. Она живет настоящим, в буквальном смысле «здесь и сейчас». Прошлое и будущее для нее закрыты. Не к этому ли стремятся искатели святости? Не знаю, как она это переживает и что чувствует – подозреваю, что почти ничего. Нет, это далеко от блаженства святых – там присутствует осознание, а здесь – одна физиология.

Сижу за компьютером. После очередной бессонной ночи в глазах песок, состояние вялое. У мамы опять приступы беспокойства. Это у нас, примерно, каждые третьи сутки. С половины пятого утра она регулярно подкрадывается ко мне, мягко шлепая босыми ногами, в белой ночнушке, как привидение, и будит меня традиционным садистическим вопросом:
– Мамочка, ты спишь?
Я вскакиваю, и мы бредем, взявшись за руки, в ее комнату. Потом я забрасываю ее сморщенные ноги на кровать, укрываю и подтыкаю, уже понимая, что через полчаса все повторится.
И вот снова мама подходит ко мне:
– Посиди со мной. Мы с тобой так редко видимся.
– Угу. Последние пять месяцев особенно редко.
Беру ее за руки, снова отвожу на кровать. Для нас обеих это такое привычное автоматическое действие. Молча сидим несколько минут рядом.
– Что-то мне как-то не по себе, – говорит мама.
– Ты просто не выспалась.
– Да? А почему?
– Потому что не спала всю ночь.
– Я не помню. Поговори со мной. Ты меня любишь?
О, Боже! Только не это! Я не знаю… Я так устала, что готова сказать правду.
– Я уважаю твой выбор, который привел тебя к тому, что сейчас. Ты когда-то выбрала не думать – давно, еще 20 лет назад, когда отец умер. Ты не захотела интеллектуальных усилий и предпочла растительную жизнь. Мы тогда много воевали с тобой по этому поводу. А сейчас мы обе просто подчиняемся последствиям твоего выбора. Насчет любви – сейчас не знаю.
Мама сидит с безучастным лицом. Понимает ли она меня? Но мне почему-то важно высказать это. Мне кажется, что ее душа все равно все слышит и понимает. И ей это важно. Душа ведь будет платить по счетам. Я хочу, чтобы она знала, что я вижу ее путь.
– Твоя личность так изменилась, что ты совсем не похожа на мою маму, которую я люблю. Ты не помнишь ничего, что было в нашей жизни, что было десять минут назад. Ты погружена в свои сны и химеры, сосредоточена только на себе. Ты сейчас – другая личность. Я не могу тебя любить – мы с тобой почти не знакомы. И ты сама не любишь меня – ты просто охотишься за мной, подчиняясь инстинкту самосохранения, который ищет пропитание. Ты питаешься мной. Тебе больше ничего от меня не надо. Зачем тебе моя любовь?
Мама по-прежнему сидит с закрытыми глазами.
– Мам, ты о чем сейчас думаешь?
– Не знаю.
– А что чувствуешь?
– Не знаю.
У меня тоже нет никаких эмоций. Я говорю то, что давно уже пережила, обдумала. И потом, очень хочется спать.
После паузы мама говорит:
– Мы скоро с тобой расстанемся.
– Да. Только никто не знает, когда. «Скоро» – понятие относительное. Да и «расстанемся» – тоже относительно. Иногда я думаю, что, когда ты уйдешь отсюда, твоя душа очистится, и мы снова сможем общаться, как прежде. И любить друг друга, как прежде. Я уже знаю, как это происходит. У меня с отцом сейчас так.

Июль

М.Бубер, «Хасидские предания». «Испытание»

Спросили равви Шмелке: «Почему столь возвеличено жертвоприношение Исаака? Ведь к тому времени праотец Авраам уже достиг высокой степени святости, так что не удивительно, что он сразу выполнил то, что Бог повелел ему»
Равви Шмелке ответил: «В час испытания у человека отнимаются все степени и вся святость. Нагим от всего, чего достиг, предстает он перед Тем, кто испытует его».

Подхожу к маме. Она лежит неподвижно. Сострадание заливает меня.
– Мамочка, что для тебя сделать, чем помочь?
– Сделай так, чтобы я жила.
Меня накрывает ужас. Душа мечется в бессилии.
– Я не могу этого сделать.
Боже! Какой сладкой Ты сотворил эту жизнь, если даже сейчас она хочет жить!

Август

Мама очень ослабла и похудела. Она сейчас почти такой же комплекции, как лагерники – тощие длинные руки, даже отеки на ногах сошли. Это сравнение навело меня на мысль, что она сама себя за что-то осуждает и наказывает. Интересно, что это? В нашей семье никто не сидел в лагерях и не был репрессирован.
Беспокойный вопрос достает меня уже несколько дней: что с ее душой? Где сейчас ее душа, что она переживает?
Заметила, что уже дважды, когда с кем-то заходила речь о христианстве, у меня начинался кашель, да еще какой – задыхалась по полной форме. Одновременно какое-то упрямство внутри и скрытое чувство вины.
Вечером мама была беспокойна, не давала мне отойти, звала каждые три минуты, жаловалась, что неудобно лежать, страшно оставаться одной, обвиняла в жестокости и ненависти. Я села около нее, прочла молитву и попросила показать мне ее душу. Меня тут же захлестнула тьма – очень тяжелое, почти болевое ощущение в затылочных буграх, по всей спине, страх и общая тягость. Пришло ощущение битвы. Сбилось дыхание. Все же вышла из мрака в покой и свет – стало легче. Ее души я так и не узнала.
Потом она заснула, а я спустилась во двор, чтобы отдышаться. Пока курила на лавочке, все те же беспокойные мысли: как я могу ее любить? Это существо – уже не моя мама. Оно в полном беспамятстве относительно нашей прежней любви, нашей общей памяти, наших чувств и отношений. Это – другая личность, и все душевные связи оборваны. А где душа, что она такое? Мои продвинутые друзья в один голос говорят: «Ты ее не отпускаешь, ты должна ее отпустить». Но я только и делаю, что отпускаю! Что значит «отпустить» – что это за состояние такое? Я не понимаю!
Бродила по ночному двору, размышляя об этом. Попробовала сформулировать, что я думаю о душе.
Душа внутри нас и одновременно снаружи. Это – мельчайшая искра света, частица Бога. Еще на внутриутробной стадии развития она поселяется в аорте зародыша, порождая и распространяя вокруг определенную вибрацию, которая расходится вовне, организуя вокруг сложное энергетическое поле. Этот энергетический каркас поддерживает жизнь физического тела.
Это мое представление о душе на сегодняшний день.
Спросила: а где душа моей мамы?
И услышала: «в затворе».
Сразу вспомнила, как мы с моей подругой несколько месяцев назад делали для меня расстановку, в которой я играла роль моей мамой. Ужасающее безразличие и угнетенность, полное бесчувствие и обесточенность. Не могла поднять головы и разогнуться. Что-то давило со всех сторон – ни лечь, ни сесть, ни идти. Никаких ресурсов действовать, даже просто желать чего-нибудь – проснуться невозможно. Это, действительно, можно выразить словами «в затворе». Очень похоже по ощущению.
Бродя по двору, снова взмолилась о маминой душе, чтобы мне ее увидеть. Странная мысль прошла, что я могу отпереть этот затвор и освободить маму.
Пошла домой. Снова вошла в состояние мамы, как в расстановке, как и тогда, чувствуя опасность задержки в этом состоянии. Поняла, что я-мама нахожусь сейчас в зоне тьмы. Отсоединилась от мамы, но так, чтобы все время держать ее в поле своего чувства, и потащила вверх к свету. Боже, какая же она тяжелая!
Реально это продолжалось, наверное, минут двадцать. По ощущению – вечность. Я не молилась и не считала сфер, которые проходила – только тащила и тащила, наблюдая, нет ли изменений. Наконец, началось просветление ситуации, и потом с каждым шагом становилось все светлее, хотя мамина душа очень нескоро подала какие-то признаки жизни. Кажется, только где-то в ангелах, она начала оттаивать и меняться. Как-то расслабилась и приоткрылась. В этом оглушительном свете труднее всего удержаться – пошли слезы и сбивчивое дыхание. Но мне надо было додержаться до полного ее умиротворения. И тут я увидела, что она принимает форму покоя и тихой улыбки – той простоты и нежности, которые я уже и забыла в ней. Это была – с полной очевидностью – ее истинная сущность. И когда мы до этого добрались, то послышался хор и несколько ангелов взяли ее и повели от меня куда-то вглубь. И хотя она была уже ко мне спиной, я все еще видела истинную форму этой души как молодое, безмятежно ясное лицо моей мамы.
Я вышла из этого, рыдая, с благодарностью и ощущением победы. И страхом того, как это проявится в материальности.
Зачем я это делаю? Я хочу приблизить ее смерть, чтобы мне освободиться от этой тягости? Да. Так было все это время. Но теперь уже и для нее, потому что я люблю то, что я сейчас увидела и вспомнила. Очень теплое чувство. Может, это и есть, «отпустить»?
Что мы с ней искупаем? Что отрабатываем?
После этой работы что-то меняется в теле. Расслабляется область кишечника. Мне кажется, какие-то длинные языки вылизывают изнутри мой живот, исцеляя его. Ну, что же делать, если я со всей ясностью чувствую-вижу именно так?! У меня последнее время очень напряженный живот – моя обычная реакция на стресс. Много слизи и по ночам изжоги, от которых просыпаюсь и кашляю. Небольшой рецидив экземы.
Этой ночью я спала без мучений. Наконец, удалось растянуть тело – блаженство. Все равно, много раз просыпалась. Мама настойчиво звала Таню, Танечку, Таню… Что-то ей привиделось. Может быть, моя подруга Таня, которая долго жила у нас? Я опять подходила к ней, укладывала и перекладывала. Потом отключилась до утра.
Написала это и услышала стук – уже хорошо знакомый глухой стук падающего тела. Бегу в ее комнату – лежит на полу, на спине. Поднимаю, ощупываю спину и затылок, укладываю. Замечаю, что у меня дрожат руки.
Это случается теперь почти каждый день: мама встает, в бессознательном состоянии куда-то бредет  и молча падает на пол. Пока Бог милует – как-то она избегает острых мебельных углов. Хотя бока и живот сине-черные в желтых разводах. Синяк на лбу уже почти растаял.
Вот, и на этот раз, кажется, пронесло.
Поддерживать тело, чтоб не страдало чрезмерно, и вытаскивать душу на свет – моя теперешняя работа.
Вернулась к компьютеру, чтобы дописать. Это важно.

Конец августа

Мама в очередной раз упала и сломала шейку бедра. Не помню, как я ее подняла и положила на кровать. Прошлый раз не смогла поднять, пришлось позвать соседского парня, а тут от страха сама. Приехала скорая, забрала нас в Склиф. Четыре часа провели в приемном покое. Пожилая докторша, удивительно похожая на сестру моей бабушки, которая как раз в Склифе когда-то работала хирургом, поманила меня в свой кабинет. Сказала сочувственно:
– Зря вы ее сюда привезли…
Мама провела в палате одни сутки, и я снова забрала ее домой. Все хорошо, перелом у нее почти не болит. Врачи нормальные, они поставили ее в план на операцию. Главный сказал:
– Я буду оперировать, если вы не примите другого решения.
Я все понимаю. Уже поздно. Да и в палате она бузила ночью и не дала никому спать. Вызвала перевозку, увезла.

Мама почти все время лежит в забытьи. Почти не ест, только пьет с ложечки. Переворачиваю ее, протираю тело, делаю клизмы. Пришлось нанять патронажную сестру, она хорошо помогает, а то я совсем без сил.
Я не плачу. Мне спокойно. Иногда мне кажется, я наслаждаюсь маминым присутствием – просто сижу и смотрю на нее. Мы обе, обессилев, успокоились.
Повесила в своей комнате мамин молодой портрет, разговариваю с ним. Это она – такая, как ее душа.

04.09.2006

Мама умерла сегодня вечером.

Пойми! Он сотворил Тебя – Тебя, Тебя, а не кого-нибудь! Сотворил с Твоим именем, лицом и телом, с Твоей душой и характером. Он пустил Тебя жить и, чтоб Тебе не скучно было, не одиноко, – пустил гулять по Твоей планете еще несколько миллиардов Тебе подобных. И вот, Ты живешь – ходишь, дышишь, смотришь по сторонам, жуешь хотдоги и пьешь, прости Господи, пепсиколу. Ну, так и живи! Играй эту замечательную игру с неизвестными правилами, множеством неожиданно являющихся рядом игроков и внезапных событий. Играй и… проигрывай Ему каждый раз – умирай снова и снова, пока не постигнешь Его правил, пока не полюбишь Его законы, пока не узнаешь Его милосердия, пока не научишься жить…