Аллель ОПЫТЫ ИЦЕЛЕНИЯ продолжение

Чувство – Сознание – Сверхчувственное. Ноябрь 2009

Работа чувства состоит в переживании – эмоциональной интерпретации – входящей внешней информации и рефлекторных откликов тела на эту информацию. Импульс информации падает в море чувств, и оно отвечает на вторжение всяческим брожением, бульканьем и волнами. И там, на глубине себя, бессознательное чувство бессознательно ассоциирует эти данные с целым полем непредсказуемо переплетенных прошлых опытов. Процесс чувствования проходит слитно. Его характер зависит, в частности, от силы «вбрасывания» и емкости ассоциативного поля. Основные качества чувственного – его нерасчлененность, невозможность удержать или изменить продвижение импульса, неповторимость каждого момента восприятия и субъективность процесса переживания.
Чувственная реакция – материал для работы сознания.

Сознание различает воспринятое чувством, разделяет различенное и определяет разделенное. Сознание как офсетный отпечаток чувства – все взволнованное поле делится на точки и становится повторимым, воспроизводимым. Метка различения – слово, имя каждой – уже определенной – отдельности.
«Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей». (Бытие 2.19) Адам в раю впервые осознавал и оформлял в слове – именовал – свои чувственные отражения-переживания. Доступное человеку множество Творения было вброшено в пространство неискушенной адамовой психики, прошло сквозь водоем чувства, достигло суши сознания и там распалось на адекватное множество слов-имен, получив свои места и связи. Так строилось протосознание.
Кстати, многие дети похожим образом создают свой язык. Мои родители передали мне кое-что из моего детского лепета – это какие-то «ляки», «кали», «уньди» и «боньди». Здесь чувствуется птичье подражание неязыковым звукам, отчасти, вероятно, озвучиваются какие-то физиологические процессы и делается незначительная попытка адаптации к конвенциональному языку взрослых. Детский язык еще почти асоциален, и в этом его сходство с адамовым «называнием». В каком-то смысле, это язык животного, переложенный на возможности человеческого голосового аппарата, при этом  его членораздельность свидетельствует о первых включениях сознания.
В противоположность синкретному чувству, сознание по своей изначальной функции дискретно, ему свойственно различать, разделять, определять и ограничивать. Эту работу оно выполняет и по отношению к чувству, обособляясь и на каком-то этапе своего развертывания неизбежно противопоставляя себя чувству.
Первоначально сознание выстраивает отношения и связи имен-номиналов, то есть чувственно-физиологических реакций на множество внешних и внутренних сигналов. На следующем уровне оно принимается абстрагировать – анализировать и концепировать, присваивая имена отношениям и связям первичных номиналов, отношениям связей и связям отношений. Сеть имен – понятий и знаков – разрастается стремительно и бесконечно. Коренясь в живом первоначальном адамовом чувстве-сознании, человеческое слово множится и ветвится, развиваясь параллельно со структурой сознания. Дальнейший прогресс слово-сознания разрушает его связь с прародительским чувством, и порождает гигантское поле знаковых форм бесчувственной абстракции. Таковы факультативные языки многих научных дисциплин – математики, физики и пр.
Для чувства это разрастание и усложнение структуры номиналов, в конечном счете, – избыточное нервное раздражение, непереносимая тяжесть, информация, которую своими средствами невозможно вместить и пережить. На этом этапе чувство просто отключается, перестает работать.

В некоторые периоды человеческой истории оппозиция чувства и сознания рождает психический дискомфорт, дисбаланс, искажающий психическую структуру в целом. Униженное чувство остается в глухой бесчувственной обороне, а сознание, горделиво отворачиваясь от чувства, находит свой новый материал в самом себе – само себя исследует, моделирует и еще больше обособляется, становится самосознанием. Появляется иллюзия самодостаточности, универсальности сознания, якобы, постигшего и чувство, и внешнее, и самое себя. Здесь психическая  дискретность достигает критической точки, порождая гордыню доминирующего сознания.
Может быть, «грехопадение Адама» – это, когда созревшее сознание отпадает от чувственного восприятия и теряет изначальную с ним связь? Тогда «крушение Вавилонской башни» – переход количества в качество. Созданное сознанием множество номиналов и функций, отражаясь в зеркале языка, разделяет человеческую психику на группы по видам искажений. Тут у детей Адама появляются этнические различия и множество языков. На каком-то этапе вся история социума становится историей преемственности и развития разных видов психических искажений.
На самом деле, заброшенное сознанием чувство вовсе и не собиралось сдавать своих позиций. В пику абстракциям сознания оно всю дорогу перманентно порождало искусство – свою грандиозную империю в пределах человеческого бытия.  Словесным познавательным инструментам сознания чувство всегда противопоставляет свою живопись и свою музыку. Эти искусства разделяют свои наделы, исследуя связи человеческой психики с пространством и временем как максимально обширными аспектами Творения, и одновременно отвергая избыточную членораздельность.
Но и развитое сознание, искушенное в науках и самопостижении, в конце концов, неизбежно приходит к осознанию неправильности сложившихся с чувством отношений. Однажды оно добирается до предела своих абстракций и утыкается в пустоту, в абсолютное отрицание, в понятие «ничто». Побившись умной башкой об эту преграду, оно вынуждено отступить и снова обратиться за помощью к чувству. И тогда отважное чувство бросается в пустоту, в «ничто», чтобы  своим живым инструментарием нащупать там «нечто», чтобы  заглядывать и впускать в себя новый неизвестный импульс, резонируя ему самой своей глубиной и всей паутиной своего ассоциативного поля.

Со своей стороны, и чувство не избегает попыток объединиться с сознанием. Вся поэзия есть перманентная попытка чувства заново оплодотворить сознание. В этой любовной борьбе зрелое сознание охотно отказывается от части своих возможностей и достижений, редуцируя в сторону чувственной слитности. Оно готово также частично отказаться от конвенционального языка в пользу музыкальности, природной ритмичности или даже детского лепета – от концепции в пользу созерцания-переживания, от скальпеля науки в пользу чувственного слияния-познания.
В трепете поэтического высказывания, в тишине своих великих искусств чувство порой спонтанно впадает в медитацию и открывает для себя нечто новое – сверхчувственное. И, может быть, как раз здесь – на стыке искусства и мистики – нарождается новое слитное состояние чувства-сознания. В этом состоянии, отказавшись и от аналитических манипуляций, и от субъективных импульсов, наша психика в самой себе угадывает нечто большее, чем она сама – внутреннее знание. Оно открывается нам как беспредельное Целое, как постоянно присутствующая Истина…

Аллель ОПЫТЫ ИСЦЕЛЕНИЯ продолжение

ОНиЯ. Апрель 2010

Что есть Бог?
Ничего себе вопросик, да?
Для многих людей слово «Бог», – дверь, которая никуда не ведет. Приняв тезис о непостижимости Бога, мы часто просто и не пытаемся ее открыть. Чего дергаться, если это априори невозможно? Где Он, и где я? Хотя при этом мы вполне охотно рассматриваем и обсуждаем природу с ее тайнами и человека с его тайнами, пытаясь измерить их разными все более тонкими научными инструментами. Как будто, в отличие от Бога, эти вещи постижимы?! Да?
По крайней мере, надо признать, что природные объекты обладают внешностью, то есть формой, доступной для чувственного контакта, восприятия, рассмотрения и анализа. Почему-то принято думать, что Бог этими примитивными качествами обладать не может – не должен в силу Своей всеохватности и непостижимости. Смешно думать, будто Абсолюту могут быть свойственны какие-то ограниченные формы. Мы ж не дети, в самом деле, чтобы воображать Его себе дядькой с нимбом на облаке.
Да, так. Но это грустно, потому что отсутствие формы делает Его недоступным как эмпирическому чувственному восприятию, так и пониманию. А главное, любить этот бесформенный непроницаемый туман за дверью, называемой Богом – невозможно. Ну, если нету у нас с Ним никакого контакта!
Что, собственно, мы о Нем знаем? Если судить по источникам, Он – Создатель всего, всей и всяческой жизни, в том числе конкретно нашей нынешней, и, может быть, даже, в частности, твоей и моей. И опять это очень грустно, потому что так хотелось бы пообщаться с могучим существом, нас смастерившим. Так хотелось бы Его поспрашивать, зачем и для чего живем. Но, получается, что и спросить-то не у кого – божественный туман в своей аморфности непроницаем для наших вопросов и вряд ли дает ответы. По крайней мере, мало кто ожидает от него каких-то человеческих реакций. Вот и с этой стороны у нас с Ним опять нету контакта.
А с другой стороны, те же источники утверждают, что были некогда люди, которые вступали с Абсолютной Непостижимостью в довольно плотный контакт и даже регулярно общались – что-то там видели и слышали, спрашивали и получали ответы. Например, Авраам, Моисей, разные пророки и пророчицы. Еще Иисус. Тот вообще сказал, что он – Сын Божий. Были и другие, например, среди суфиев, которые заявляли о себе: «Я есть Бог!». Их, как правило, тут же убивали окружающие, возмущенные такой наглой претензией на овеществление их туманного Абсолюта. Но все эти маргинальные личности из старого и нового завета, да и более поздние их последователи, были люди особые – немного сумасшедшие что ли? – благодаря чему и остались в памяти поколений. А мы-то тут при чем?
Мы не очень верим – а по правде сказать, совсем не верим – ни в Его гнев, ни в Его милосердие, считая таковые делом случая. Действительно, не всегда у нас хватает сил справиться с какими-то форс-мажорными обстоятельствами, и они нас накрывают. Действительно, иногда и с нами случаются также приятные неожиданности. Но думать, что каждая такая случайность исходит непосредственно от туманного Непостижимого? Да какое Ему дело до нашей крошечной быстротечной жизни? Наверное, есть у Его Бесконечности дела поважнее. Тогда кто такой этот случай? Не ставим ли мы тут кого-то другого на место Бога?
И даже смерть – самая регулярная случайность – уже не может пробудить в нас ни любопытства, ни страха в достаточной мере, чтобы направить нас к Богу.
Вот, примерно, таким логическим путем, сохраняя уверенность в собственной вере, мы уходим от Бога. Точнее говоря, никогда не приходим к Нему, и даже – елки-палки! – шага навстречу не делаем.
Почему ты лишаешь Его возможности с тобой общаться?
Почему отгораживаешься от Него туманом?
Почему ты отказываешь Ему в праве голоса, праве формы и праве контакта с тобой?
Ведь если Он такой Всемогучий и Всеобъемный, то, наверное – среди прочего – Ему свойственна и любовь, и нежность, и забота о нас, Им созданных. А, может, Он не чужд и чувства юмора? Может, не прочь поиграть? Тогда почему бы Его Всеобъемной Многоликости-Многоранности на минуточку ни примерить платье формы, ни притвориться доступным, ни прикинуться внешностью и по-простому по-отечески ни пообщаться с нами?
– Але! Папаша! Отзовись!
Это происходило много раз с людьми самых разных вероисповеданий. Это происходит с каждым, кто однажды допускает такую возможность. Этого не происходит с тобой, только потому, что ты этого не допускаешь – отвергаешь и отгораживаешься.
А Он ждет. Он терпеливо ждет каждого. Это сразу становится ясно, как только мы делаем малейшее душевное усилие в Его сторону – направляем в сотканный нашей ленью туман тоненький лучик вопросительно-нежногого чувства, приоткрываем навстречу сердце. Ясно, потому что сразу идет ответ. И сразу на нас обрушивается захватывающее ощущение, что Он – живой, чувствующий, понимающий и даже веселый. Что с Ним можно общаться, обмениваться чувствами и подарками, задавать вопросы и получать ответы, брать и давать.
Понимаю, что для кого-то это звучит странно, наверное, даже неприлично. Ну что я могу дать Ему? Что Ему вообще может понадобиться от меня?
А Ему от меня надо всё – всю мою любовь, мою радость и благодарность, и восхищение. Как и от тебя – всё твое. Он очень жадный, Он всегда хочет все хорошее, что есть во мне и в тебе. И за это Он дает нам Себя со всеми Своими непостижимыми и восхитительными чудесами. А это – еще больше, чем даем мы, поверь мне. Это как раз тот хитрый божественный обмен, в котором от нас ничего не убывает, а чем больше даешь, тем больше получаешь.
Этот обмен начнется сразу, как только от разделяющего «Он и я» ты внутренне перейдешь к объединяющему «Мы». Твое маленькое «я» – не есть Он, но и твое пустое мертвое «Он» – тоже не есть Он. А вот Мы, то есть Ония – вот это есть Он… и Я. И когда это ощущение слитности входит в тебя… Нет, скорее, когда оно прорастает изнутри… Не важно. Когда это происходит, то сейчас же рассеивается туман за дверью «Бог», да и сама эта дверь-преграда уже больше не нужна.
Я – дверь к Нему! И ты –  дверь к Нему! И каждый другой.
Просто попробуй открыть эту дверь. Нет, конечно, это не просто, но ты попробуй. Отыщи в себе ту свою часть, которая прямо сейчас готова распахнуться и сказать: «Господи, хочу узнать Тебя! Откройся во мне!» Пусть скажет и распахнется. И увидишь, что будет…

Возвращение. Июнь 2010

Ну вот, я более или менее закончила дачный ремонт. Ура! Свобода! Теперь можно работать…
Нет, еще не «ура» и совсем не свобода. Потому что теперь надо разобрать и разложить по новым местам огромную кучу всякого барахла. Имущество нескольких домов-дач-квартир скопилось в моем доме. Как-то постепенно все умерли, и я осталась одна владеть всем этим добром, которое можно было бы считать богатством, если бы его не было так устрашающе много. «Наследник всех своих родных» – это про меня. Мое «богатство» меня обременяет, отнимает силы и время, которые с годами я ценю все дороже. Недавно вежливая Настя шести лет сообщила мне: «…ты ведь уже немножечко старенькая», – и я чувствую, что она немножечко права. Что-то дается не так легко и непринужденно, как раньше. Например, эта разборка залежей посуды, кухонных принадлежностей, каких-то скатертей, покрывал, одеял-подушек, старой одежды.
Можно было бы сгрести все ненужное в кучу и выбросить на помойку. Лет семь назад после ремонта в московской квартире я так и сделала. Помнится, это принесло большое облегчение. Но сейчас я чувствую совсем другую ответственность. Почему? Потому что здесь на даче скопились вещи не только и не столько мои, сколько моих предков, и каждая, самая незначительная мелочь содержит в себе драгоценную память.
Вот этот синий мешочек сшила моя двоюродная бабушка из платья, которое в молодости носила моя мама. Жили тогда бедно, и бабушка подбирала каждый лоскуток, чтобы своими ловкими рукодельными руками превратить его во что-то для хозяйства полезное, хотя бы в такой мешочек, где, наверное, хранили крупу или, может быть, другие столь же полезные лоскутки.
Сразу вижу Тёму – это я в детстве так сократила двоюродную бабушку Мирям из прежней слишком длинной «тети Маруси». Вижу, как она сидит в своей комнате на Суворовском бульваре в глубоком кресле с гнутыми деревянными подлокотниками, в очках, периодически съезжающих на кончик носа. Эта комната – маленький островок спокойствия и порядка в нашей бурной трижды алкоголической коммуналке. Бабушкины плечи всегда чуть приподняты, она что-то шьет или распарывает, быстро и еле заметно перебирая пальцами. Рядом стоит невысокий темный шкафчик, за его стеклами золотые колоски и красные маки с зелеными травинками по черному полю, вышитые гладью Тёмиными руками. У окна, которое выходит на крышу примыкающего дома, всегда раскрытая и готовая к действию ножная швейная машинка Зингер. О, почтенная, ты кормила когда-то мою прабабушку и троих ее детей – ты не дала угаснуть нашему роду! Сейчас ты поддерживаешь доску моего письменного стола, и никогда рука моя не подымется, чтобы продать тебя. Мне ничего от тебя не надо – мне есть, что кушать, и шить я не умею, и вряд ли когда-нибудь открою твою потертую крышку, но память…
А вот эта кофточка – ее когда-то привезла из Германии, мамина сестра Нина. Она ездила туда каждый год к своей Потсдамской подруге, и возвращалась обратно с огромным чемоданом посуды, одежды, обуви и всяких мелких немецких изобретений, призванных украсить и облегчить наш непростой советский быт. Больше всего меня поразил «ай-пик» – прибор для прокалывания яичной скорлупы. Со всей свойственной ей скрытой страстью Нина ежегодно одаряла всем этим родных и знакомых. Бедная моя, какой тяжеленный чемодан! Дома она распахивала его и торжественно предъявляла членам семьи свою заграничную добычу. К сожалению, мы с мамой, в силу нашей плохо развитой женственности, а также малого пристрастия к моде и бытовым удобствам, редко могли в достаточной мере соответствовать тетиным ожиданиям. Она обижалась на нас за недостаточный восторг и слабое ликование, но на другой год снова привозила полный чемодан вещей. И снова я нехотя примеряла обновки, тяготясь этой процедурой, а мама из любви к сестре изображала радость, убирала подарки в шкаф и тут же забывала о них, предпочитая привычные домашние халаты и старые свои кофточки.
Ниночка, родная, какая ты добрая! Я бы сейчас безо всяких подарков каждый день кидалась тебе на шею, лишь бы насытить тебя благодарностью и любовью! Но тебя нет, а эта кофточка-свидетель живет… Что ж мне с ней делать?
И так с каждой вещью! Они не нужны мне, они занимают место. Они требуют внимания, они возбуждают воспоминания и постоянно провоцируют внутренний конфликт: надо, надо избавиться от всего этого, но нельзя выбросить память. Как будто, я уничтожаю часть чьей-то драгоценной жизни. Может быть, моей собственной? Господи, при чем тут жизнь?! – Это же просто тряпка!
Конечно, я больше всего устаю от душевного разлада, от раздвоенности чувств, от невозможности решиться. Иногда покорно складываю все тряпочки и кладу стопкой на полку. Иногда хватаю в охапку и решительно бросаю в огонь. Время от времени тащу что-то на помойку, лукаво надеясь, что какая-то очень бедная старушка страшно обрадуется, найдя мамину кофточку на краю мусорного контейнера, и будет долго и счастливо носить ее… Как будто этим она продлит мамину жизнь… Бред какой-то, да? Это же просто тряпка! Ну, да, конечно…
И вот так кругами, кругами…
Ночью наступает разрядка. Запихиваю в ухо уголок простыни, чтобы промокнуть противную холодную жидкость, но она продолжает скатываться по щекам, по дороге остывая, и снова затекает в уши. Краем сознания понимаю, что воспаление чувств есть следствие не столько вышеописанных тряпичных переживаний, сколько моего нерабочего состояния в целом. Уже неделю вообще не включаю компьютер, не то чтобы сесть и бодрой поступью пройтись по клавишам. Да и не в клавишах дело – работать можно и без клавиш. А вот если бы работала все это время, то бредовые мысли-чувства, плаксивые невротические состояния, даже и физическая усталость – все прошло бы, встало бы на свои места или протекало бы вполне невинно… Можно проверить. Нужно вернуться к работе прямо сейчас – все равно не сплю.
Что это за работа, от которой я ушла, можно сказать, увильнула, спрятавшись за ремонт с неврозом? Я знаю свою работу. Сейчас сделаю все, как надо. Первое: нужно остановиться, то есть остановить это кружение мыслей – вернуть себе «здесь и сейчас». Это главное. Тогда можно будет проанализировать ситуацию. Начнем.
Вот я лежу здесь, в этой комнате – оглядываю ее мысленно. Точнее здесь лежит мое тело, а сама я – то есть моя душа, или какая-то ее часть – где она? Она гуляет по просторам памяти, забредая во все ее самые грустные и темные закоулки. Не правда! Это литература, фигура речи. Сама по себе память, если быть честными, не содержит ни темноты, ни грусти. Она, в сущности, нейтральна – перечень лиц и событий, книжка с живыми картинками, просто кино. Тогда что делает память печальной? Отчего так сжимается сердце, отчего текут слезы?
Да, понятно. Это уже было, я это уже разбирала: темноту наводит страх. Он приходит в темных очках и меняет тональность мыслечувств, так что все, на что ни взглянешь, становится больным и мрачным: все близкие умерли, их больше нет, и никогда не будет, а я здесь осталась одна-одинешенька…
Я знаю его – того, кто так видит. Знаю, но не хочу называть по имени, чтобы не привлекать, не удерживать. Иди, иди с миром, прощай! Спасибо за науку. Сейчас пришло время снять эти темные очки, чтобы увидеть все, как оно есть на самом деле.
А как их снять? Как уйти от страха? Как освободиться от того, кто стоит за страхом? Это следующая часть марлезонского балета. 
Теперь я могу посмотреть на ситуацию в целом, отказавшись от прежних переживаний.
1. Я воспользовалась ремонтом, чтобы не делать свою душевную работу – мне захотелось расслабиться и отдохнуть.
2. Но это – фиктивный отдых. Как только душа остановилась в своем движении к свету, в нее вошел мрак.
3. Призма мрака, как показывает печальный опыт, всегда ведет к круговороту болезненных переживаний и психическим перегрузкам. Что мы и поимели.
4. Перегрузки, накопившись, привели к внутреннему конфликту и дисбалансу – нестабильности состояния, депрессивности и пр.
5. На пике внутреннего конфликта организм включил механизм естественной самозащиты – рыдание и плач. Во время такой разрядки всегда происходит изменение дыхания и, связанные с ним, короткие остановки мыслей – размыкание их безостановочного круговорота.
6. Сейчас эти паузы позволили упасть в сознание подсказке – мысли о том, как себе помочь.
7. Теперь я готова к тому, чтобы сознательно изменить текущую ситуацию.
Как изменить – не вопрос. На этот случай у меня есть годами наработанная заготовка – моя молитва. Слова и смысл ее я пока оставим в стороне, они сейчас не так важны, как само состояние, в которое она вводит меня, с годами почти автоматически.
Закрываю глаза и читаю свою молитву. Во внутреннем пространстве это выглядит так, как будто, я раздвигаю руками все спутанные свои мыслечувства и освобождаю между ними – прямо перед собой – пустое и абсолютно глубокое пространство, в котором строю свою молитву. Я как будто, пишу ее сверху-вниз слово за словом, строка за строкой, но пишу все же не текст и не буквы, а смыслы. И эти смыслы налаживают утерянные связи, восстанавливают разрушенные отношения.
Молитва обращена к Всевышнему. Обращаясь к Нему, я одновременно нащупываю Его, окружаю Его, отбрасывая все, что не есть Он. А что не есть Он, если Он есть всё? Ни что отдельное не есть Он. И я пробираюсь к Нему-Целому, вспоминаю Его, уходя от любой частности, нахожу его снова и снова, прикасаюсь, пробую, чую, наступаю и отступаю – как отходит от холста художник, чтобы увидеть свое целое. В каком-то смысле я заново леплю свое ощущение Бога, сверяясь со своим же опытом прежних, может быть, более несомненных, прикосновений к Нему.
Замечаю, что мне мешают скрещенные ноги и размыкаю их. Это дается с трудом и не сразу – тело не слушается. Значит, я уже в состоянии легкой анестезии. Так же мешают руки, сложенные под головой, и я медленно вытаскиваю их одну за другой и раскладываю вдоль тела, как тяжелые поленья. Так лучше – чувствую, как потоки энергии устремляются в зоны, куда раньше не могли протечь.
Я прошу у Него помощи и утешения… Но меня вдруг настигает мысль, что обращаясь к Нему, я обращаюсь куда-то наружу, прочь от себя. Это значит, что Он – там, а я – здесь. Почему я себя исключила? Я исключил себя из Целого? Да, это я сама себя отделила. Но тогда я сама могу нас соединить. В этой внезапной мысли я чувствую Его спасительную подсказку. Спасибо! И теперь я обращаюсь к Нему в себе:
– Господи! Как я нахожу Тебя во мне, так и Ты, Друг мой, отыщи меня в Себе. И пусть мы станем вместе, и пусть это длится так долго, как только возможно.
Во мне родится чувство соединительной дружбы – высокой, верной и очень тонкой по составу. Формирую, развиваю это чувство, укрепляю и выращиваю его, доводя до возможного совершенства. И отпускаю. Все это великое горячее чувство потоком направляю Ему-во-мне, слушаю, как оно расходится по тканям нашего тела, принося насыщение, наслаждение и покой. Слушаю правую сторону головы: ее как будто накрыла большая теплая ладонь и под дружеской этой ладонью что-то там шевелится, оживая.
Вспоминаю свои расстроенные чувства – они потеряли остроту, мягчают и тают… улетают совсем.
Все не так, как казалось четверть часа назад, все совсем иначе. Я же знаю, что мама всегда со мной – вот она тут, беспокоится обо мне, перетекая из одной нежной улыбки в другую. А милые мои бабушки и тети – конечно, я знаю, где они. Я вспомнила: я была там, мне показали их нынешнюю обитель. Даже знаю, что они там делают, как себя чувствуют… Я просто немного позабыла все это, просто отвернулась на время в другую сторону и потеряла из виду эту простую и ясную истину-картину… Но теперь вспоминаю. Слава Всевышнему! Слава, она же гармония, она же по-нашему душевный баланс. Вот я куда иду сейчас. Повторять этот путь снова и снова – это и есть моя главная работа. Еще чуть прямее, еще чуть выше, еще чуть глубже. И яснее, яснее, светлее. Совсем краешком по периферии сознания проходит мысль: это – работа каждого человека… Во веки веков… Амэйн…
Это уже совсем в тумане. Совсем на излете сознания отмечаю, что тело теряет границы, растворяется в пространстве. Еще остается островок головы, но и он постепенно тонет в Его-моем пространстве, которое готово уже стать всем.

Тоска. Июль 2010

Зеленая-зеленая трава, ну такая зеленая, что просто «вырви глаз». Или, лучше сказать, «утони глаз»,  а то «вырви» – как-то неэстетично. И такая она ровная, расчесанная, как будто карандашом вся аккуратно заштрихованная – стоит на ярком солнце, излучая простую радость, поднимается вверх по склону холма и уходит сразу в сверкающее синее небо. И от этого захватывает дух и хочется плакать. А деревья вокруг огромные, нетронутые, бурые, стоят полукругом, как старики, тихо шепчутся, головами неспешно кивают. И я здесь стою в их тени – одна из всего человечества, на их совет допущенная, в их тихую жизнь опущенная. Просто стою и смотрю, стою и слушаю, наблюдая, как угасает во мне смутно-пестрое человечье и проступает чистое древесное, травяное зеленое, земное и небесное – тонкое, спокойное, вечное.
На самом деле я сейчас сижу за компьютером на втором этаже своей дачи и пишу эти строки. Картинка зеленого холма и деревьев вокруг – вспышка памяти, она пришла из моей юности. Это было в Литве, где я жила у бабы Зоси, на ее одиноком хуторе, спала на сеновале, потом с утра до вечера бродила по холмам или купалась в озере возле дома и тут же писала акварели. Зося иногда отрывала меня от художественных занятий, крича с порога:
– Олитя, иди скорей – папа с мамой пришли.
Папа с мамой жили на другом хуторе, и мы ходили друг к другу в гости. Бросаю этюдник,  бегу к дому. Хитрая Зося стоит в дверях, улыбается самыми своими коварными и обворожительными улыбками и говорит, якобы, смущенно:
– Прости, Олитя, я тебя опять обманула. Покоштувай-ка, я тебе свежей сметанки принесла…
И ради какой-то глупой сметанки меня оторвали от моих высоких художественных занятий?! Но сопротивляться ласке Зосиных голубых глаз невозможно. Покорно сажусь на лавку за щербатый деревянный стол и ем прохладную сметанку, только что принесенную из баньки, она же по совместительству холодильник. Ем, добывая белоснежный продукт из здоровенной миски ломтем деревенского хлеба, наслаждаясь прохладой бревенчатого дома. А Зося сидит напротив, едва выступая на фоне темной стены, подперев щеку рукою, и наслаждается тем, как мне хорошо.
Давно нет того хутора, того Зосиного дома и самой Зоси с ее сметанкой. Папы с мамой тоже нет. Зеленый холм, может, еще и остался, а всех остальных компонентов того счастья уж точно нету. Специально пишу эти грустные нети, чтобы вызвать в себе давно знакомую тоску. И она сейчас же приходит, затуманивает зрение, стягивает горло и виски. Да, я сейчас нарочно вызвала свою тоску, потому что пора с ней всерьез разобраться.
Периодически натыкаюсь в себе на это противное скулежное переживание утраты, на горестное состояние недостачи и отчаянную жалость к себе. Хочу, наконец, рассмотреть и исследовать, що це таке будэ – откуда приходит тоска, чего от меня хочет, зачем раз за разом так больно ударяет в мое сердце. Потому что просто так к нам ведь никто никогда не приходит, и каждый наш гость – посланец. Почему мне так больно вспоминать даже самое светлое? Может быть, как раз самое светлое-то и больнее всего? Я должна, наконец, понять… Что-то крайне важное за всем этим… Вперед!
Иногда мне кажется, я тоскую о пространствах. Именно о пространствах, в которых была когда-то, и в которых, что еще важнее, меня сейчас нет. Не могу же я быть одновременно во всех местах, где была… Но эти места живут во мне – все одновременно со всеми своими чарами и обольщениями. Они во мне спорят и бьются за меня, вынимая из реальности, отнимая от того, что здесь и сейчас… И что это за места-пространства? А щас посмотрим...
Интересно, вдруг поняла, что никогда не вспоминаю ночные пространства. Даже ночи любви не вспоминаю. Страстные сюжеты меня не тревожат. Странно, да? Тогда чего из утраченного мне так жаль?
В моих самых сладких, а потому самых горьких, воспоминаниях почти всегда солнечно, ясно и тихо. Шумные многолюдные сцены иногда приходят в мои сны, и это всегда болезненная отрыжка реальности, опасная и напряженная. Весь свет моей тоски сосредоточен в одиночестве.
Как говорит, кажется, Уайльд: «Одиночество – прекрасная вещь, особенно, когда есть, кому о нем рассказать». Вот и мне всегда важно разделить с кем-то откровения моих одиночеств, разделить пускай даже молча. В Литве мне нужна была Зося с ее простой добротой и нежностью, хотя тогда я этого и не сознавала. Мне было семнадцать, ей, наверное, за семьдесят, мы ничего не знали друг о друге, нам почти ничего и не надо было друг от друга – просто хорошо было быть в одно время в одном и том же пространстве, качаясь на одной волне. И волна эта оказалась глубинной. Потом, уже в Москве, я увидела во сне Зосю на открытке с траурной каемкой, она улыбалась и махала мне рукой. И тогда же во сне я поняла, что она умерла, и шлет мне привет с того света, что случалось, видит Бог, совсем не со всеми моими покойными близкими. Вскоре потом пришло письмо из Литвы, в котором писали о смерти Зоси.
Да, это очевидно, я тоскую о светлых райских пространствах. В них я почти всегда одна, или с людьми, которые этим пространствам не противоречат. Потому что люди диссонирующие, даже если они на самом деле там были вместе со мной, моей памятью стираются, изгоняются из желанных пространств. Могу, конечно, вспомнить и печальное, но с усилием – само не просится не возникает, и… в общем-то уже не тревожит. Или я слишком хорошо вытесняю? Что больнее: страшное воспоминание или тоска об утраченной радости?
Помню, когда я первый раз в жизни выехала из СССР за границу, (что в советские времена было, как некоторые еще помнят, не так-то просто), у меня случился самый настоящий шок. Вышла из аэропорта в Берлине, где меня почему-то никто не встретил, и стала под козырьком на ступеньках ждать этого кого-то. И вдруг вижу: Господи, помилуй! Небо – такое же, как в Москве, деревья – такие же, люди – такие же. Где же искомая заграница? Так и стояла, опешив, сличая в себе привычные ощущения с новыми, пока не пришла переводчица. Потом все-таки нашла принципиальную разницу – запах. Берлин тогда пах углем. Приятный запах. Наверное, нас в нашем пионерском детстве уж очень сильно напугали чужестью всякой заграницы, если во мне такие простые открытия так громко сработали. Но зато с тех пор я точно знаю, что земля – на всех одна, и небо – одно. А это знание, пережитое как откровение, дорогого стоит.
Но если есть внутреннее знание, что все пространства равноценны, и нет разницы: Литва, Берлин или дача, – то, что же тогда болит?
Еще раз: свет, тишина и восхищенное одиночество, которым есть с кем поделиться. Ну да, очень похоже на мои медитации – на медитации того поэта, которого я распознаю в себе, заглядывая в самую глубину души. И, кстати, когда я описываю словами эти чудные пространства, моя тоска слабеет, по крайней мере, нет такой сильной боли, как прежде. Может, во мне болит невыраженность – неосуществленная словесность? Наверное, это тоже. Тогда надо как можно больше вспоминать, рассказывать и записывать, перемалывая жизненные накопления, освобождаясь от посягательств жадных невысказанных пространств. Да, надо это делать, пока еще есть время.
Время? А может, прав Пруст, и дело не столько в пространстве, сколько в утраченном времени? Почему я тоскую, вспоминая зеленый холм и Зосин хутор у озера? Я могу поехать в Литву, встать на то место и вернуть себе то пространство…
Ужас! Сразу – уже сейчас – оскомина. Да, потому что я – другая. Восприятие осложнилось невероятно, весь опыт жизни вздыбился, перекрывая чувствам путь к той первозданной зелени. Мне не вернуться в мои семнадцать – это факт. Давно решила для себя никогда, никуда, ни к кому не возвращаться. Зачем? Совсем не новость, что жизнь ежесекундно предлагает неизвестный, бесконечный ассортимент возможностей… Которыми я не готова пользоваться, пока терзаюсь переживаниями прошлого.
Итак, дело не столько в пространстве или времени, сколько в перемене моих чувств, наверное, всего душевного склада. То есть я тоскую по утрате части себя – той более наивной и, может быть, более чистой составляющей души, которая когда-то так просто наслаждалась, ничего не раскладывая на пространство, время и прочие интеллектуальные глупости.
Но умище-то, умище! Куда ж его деть? 
Господи! Помоги мне вернуться к себе – к себе-простодушной, к себе-радостной!
…И тут произошло чудо. Точнее сказать, не само чудо, а его знамение. На рябину против моего окна села сойка. Понимаю, что для подавляющего большинства населения Земли в этом нет ничего примечательного – ну, птичка пестрая прилетела поклевать зеленой рябинки… Кстати, уже и улетела. Но для меня это знак.
Однажды, во время очередного приступа познавательной тоски я воскликнула с отчаянием в голосе:
– Господи, да кто же я, наконец?!
И тут же получила ответ:
– Ты – сойка!
Это был не первый вопрос такого рода, и не первый ответ. В отличие от вопросов, ответы приходили на удивление разные, всегда неожиданные, иногда совсем невероятные, даже сумасшедшие. Но каждый раз по прошествии времени я убеждалась, что в них есть для меня жизненно важная подсказка. Поэтому и к себе-сойке отнеслась внимательно.
Не знаю, может быть, популяция и ареал обитания этих птиц крайне велики, но только с тех пор, каждый раз, когда я, в присутствие природы, посылаю вопль к небесам, требуя помощи, тут же появляется сойка. Одна, помню, без устали порхала в соснах Иерусалимского парка, другая то и дело окликала скриплым голосом из недр Софиевки. А эта так удачно вписалась в узкую щель между занавесками, что я сразу обратила на нее внимание. Здорово! И не то, чтобы она принесла в клюве конкретную оливковую ветку, но как-то сразу мне полегчало. Значит, мои близкие там бдят и обо мне неустанно пекутся. Приятно же, правда?
А что приятно? Приятно, что не одна. Как там сказано? «Папа с мамой оставили меня, а Господь нашел». Вот и всё. И этого абсолютно достаточно, чтобы не было никакой тоски. Да, не получается быть сразу во всех пространствах. Не получается быть во всех возрастах одновременно. Не получается быть со всеми, кого люблю. Не получается даже описать все это в необходимой мере. Но если недостает одновременности пространств и одновременности времен, полноты близости и полноты осуществления, то где нам искать все это? Простая, почти арифметическая, задачка: найти сумму компенсации всего недостающего. Бесконечность + вечность + присутствие + осуществление.
Я тоскую что ли о Боге? Потому что только Он может все это сразу. Пора посмотреть правде в глаза: мне плохо оттого, что я не Бог и не могу объять необъятное.
Да, но ведь я – Бог! Я это знаю. Точнее сказать, это точно знает какая-то высшая часть меня. Осталось в это поверить тому более плотному остатку моего существа, которое еще не в курсе, и потому тоскует. Надо срочно как-то сообщить всей мне эту благую спасительную весть… Надо сосредоточиться, остановить мышление, войти в состояние медитации… Пригласить все части моего существа в круг души, чтобы они могли спросить ее о своей тоске. И тогда она обязательно скажет им самое главное. И ангелы придут ей на помощь, сотворяя чудеса. И я увижу и пойму, и снова приближусь…
А что сейчас? Ну да, это самое со мной сейчас и происходит…
Спасибо, родные!
Амейн веамейн!

Кошачья история. Август 2010

Регулярно по утрам на моем крылечке появляется черный кот – местный, наверное, ничей. Регулярно по утрам в этом коте я узнаю себя.
Раньше кот был облезлый, клочковатый, пугливый, с больным прищуренным правым глазом. Сейчас малость поправился, сделался грациозен и отчасти даже независим. Независимым, но настойчивым воплем кот выкликает меня, и когда я выхожу, столь же независимо вьется и трется об ноги. Он задирает свою башку с человеческим лицом, глядит на меня прозрачным зеленым, крайне требовательным глазом, и снова орет, демонстрируя все свои мелкие клычки. Он категорически не жрет рыбу, которую я несу ему в кастрюльке – он хочет общения, рукоприкладства и нежных слов. И каждый раз этот голод общения пересиливает в нем голод желудка.
Уважая высокосублимированные кошачьи чувства, я покорно беру его лицо в свои руки и в красочных выражениях сообщаю ему, какой он потрясающий кот, и тискаю его за щеки, и чешу ему спинку, и скребу лобик и люблю его, что есть сил. А он распластывается на крылечке, победно задирает хвост, включает свой моторчик, и откровенно кайфует, и всячески наслаждается жизнью.
У кошачьего кайфа есть своя мера – когда я отнимаю руки раньше положенного времени, он снова орет и призывает меня продолжить. Зато, когда ему достаточно, сам встает, отряхивается, как ни в чем не бывало, быстро вылизывает первый попавшийся участок тела и жадно набрасывается на рыбу. А потом уходит, повиливая из стороны в сторону отяжелевшим брюшком и не обращая на меня уже никакого внимания.
Интересно, что и во мне после глажки кота что-то меняется – какое-то приходит спокойствие. Похоже, что во взаимном трении мы оба сбрасываем напряжение, расслабляемся и достигаем некоторого душевно-телесного баланса. Наверное, так. Несколько раз наблюдала, как во время наших утренних процедур от меня отваливались разные мелкие страдания. То есть, это примитивное тактильное взаимодействие насыщает нас обоих и делает пригодными для других более важных жизненных дел. Впрочем, делить все на важное и пустяшное меня заставляет человеческий снобизм. Кот, наверняка, считает иначе.
Да, мы с котом точно похожи. Я это очень чувствую и сейчас попытаюсь сказать, в чем именно вижу сходство.
Во-первых, у меня внутри есть такая кошачья часть, которая периодически вопит от одиночества, от недостатка ласки и внимания. Возможно, это голос моего зодиакального льва – говорят, все львы страдают некоторой манией величия. Так вот, моему внутреннему льву-коту необходимо присутствие кого-то теплого, восхищенного и любящего, потеревшись об которого можно подзарядить подсевший аккумулятор и утолить специфический любовный голод.
Ведь очень же простой, на самом деле, принцип: берем в руки палочку, трем ее и получаем огонь. Палочка сгорает, а тепло остается. И когда тремся тем или другим способом друг о друга, то тоже сжигаем ненужное, высвобождая полезную энергию. Так в природе, так у нас, людей, так у львов и котов. Потерлись, подзарядились – и побежали каждый по своим делам. Это нормально. Разве нет?
Теперь, во-вторых. Так получилось, что в нынешней жизни я растеряла всех моих любимых, – тех, с кем естественно было соприкасаться в нежности, тех, о кого можно было безопасно потереться, извлекая душевный покой и силу. Старых растеряла, а новых не нашла. И эта недостача заставляет меня искать другие способы утоления любовного голода.  В поисках необходимых энергий приходится теперь уходить далеко, иногда за пределы материи и сознания. Не могу есть свою рыбу, пока не потрусь о нездешнее. Теперь мне нужно прикосновение небес, общение с ангелами – мне нужно чувствовать на себе руку Всевышнего. Никак не меньше.
Поэтому я тоже регулярно выхожу на крыльцо, задираю в небо свою башку с человеческим лицом, и кричу, и призываю тех, кто любит меня оттуда, чтобы они пришли и прикоснулись ко мне, и дали мне почувствовать свою большую и безусловную любовь. А иногда в нетерпении сама отправляюсь туда, минуя пространства, пробираясь среди звезд, чтобы достичь Лица, войти и снова быть с любящими-любимыми.
Что означает рост растений? Это их любовная тяга к свету. А если посмотреть шире, то ведь это Земля таким образом тянется к Небу. Она тянется к нему каждой своей травинкой – каждым волоском своего тела.
Так и животные в своем любовном голоде притягиваются друг к другу, чтобы прикасаться, тереться и быть рядом. Иногда при этом голод желудка заставляет их пожирать любимых. А разве у людей по-другому?
Да, все-таки по-другому.
Не находя близких среди людей, я ищу их среди высших душевных структур. Здесь я проигрываю в плотности, зато выигрываю в тонкости. И когда мне удается до них дотянуться, я сама истончаюсь и возрастаю по-человечьи. Доступно ли это котам и травам? Я становлюсь душой и выхожу из тела, стряхиваю притяжение Земли и возвращаюсь домой. Там мой источник – оттуда весь мой львиный голод, оттуда вся жажда любви и встречи. И там я наслаждаюсь целую вечность… а потом шмякаюсь обратно. Но остается память о доме. Она не то чтобы насыщает и полностью утоляет любовный голод, скорее наоборот, чаще разжигает его. Но она поселяет и утверждает внутри тайное знание грядущей Любви. Здесь ясный раздел между кошачьими страстями любой степени сублимации и человеческой жаждой. Это знание поднимает меня на высоту Человека. И с этой новой высоты, – пребывая в своей неземной силе, – я пишу такие слова:

Я здесь стою на самом дне.
Ночные в судорогах тени –
Листва и звезды в вышине,
Дрожа и щурясь от волненья,
Оспаривают место там.
Как будто всем его не хватит...
Иль страшно блесточным звезда́м,
Что их осенний ветер схватит,
Драконом легким занырнет
Сюда, на дно моей планеты,
И под ноги ко мне швырнет
Вдруг обесцененной монетой?

Я повторяю эти горделивые строки и, повторяя, радуюсь и еще возрастаю. И любящие меня радуются вместе со мной, слыша в заносчивом львином рыке одно лишь торжествующе-нежное: Аллилуйя!

Аллель ОПЫТЫ ИСЦЕЛЕНИЯ продолжение

ПИСЬМА ИЗ МААЛОТА

Маалот моей души. 11.07.2011

Уже скоро месяц, как я живу в Израиле. Прилетела на ПМЖ 14.06. и поселилась в Маалоте.
Пока ехала из Бен-Гуриона на Север, заснула в жаркой маршрутке. А проснувшись, поймала за хвост странную сонную – не мою? – мысль: я везу тебе, Израиль, себя в подарок. Может, это мысль поймала меня? Но, с другой стороны, от первого лица сказано. И чувствуется за этими словами, что подарок я вполне драгоценный. Не очень-то скромно получается… Ладно, посмотрим.
Жизнь в Маалоте, как я успела понять, крайне похожа на фильм «День сурка». Каждый день одно и то же: кричащие голоса на иврите, или еще хуже – по-русски с биробиджанским акцентом. Это за одним окном – с той стороны квартиры, которая выходит во двор. И вечные оттуда кошаче-кухонные запахи. С другой – каждый день крыши, деревья, горы охладевающими слоями в бесконечность, вечный круговорот теней и солнца в небесах – восходы, закаты, облака. Дом на крутой горке, оттого и получается такое раздвоение его личности. И моей тоже. Целый день перемещаюсь от компьютера с горной стороны к холодильнику и плите на стороне кошек. Самое интересное, что меня это совершенно не раздражает. Это нормально – это соответствует принципиальному двуличию человеческой жизни, которое уже не вызывает у меня романтического протеста. А раньше как я страдала от этого!
Вообще, меня здесь все устраивает. Мне здесь хорошо. Может два или три раза заставала себя в легком негативе, и то, в основном, в период первичного обустройства, как раз по причине множества хозяйственных забот, покупок, общения с официальными инстанциями и всяческого упорядочения внешнего пространства. А так – хорошо мне.
Как следует из того фильма про день сурка, у живущих в бесконечно повторяющемся дне закономерно возникает желание наверстать упущенное в жизни – кое-чему подучиться, реализовать всякие заветные мечты, на которые не было времени в быстрой смене прежних разнообразий… Хотя в моих дачных подмосковных Заветах тоже, вроде, хватало тихих дней… Но как-то не шло у меня там… А здесь, вдруг, что-то хорошее и сильное вернулось из юности – легкость, смелость, независимость…
Между горами и кошками есть у меня небольшой салон, – здесь так называют комнату для приема гостей, в которой обычно нет кроватей. Здесь я ставлю себе цветы в стакане и пишу их акварелью! И уже писала акварели из окон! Вот, тоже заброшенное дело, к которому не решалась приступить на даче при всей тамошней своей свободе и красоте окружающего пространства. Почему? Здесь тоже часа два ходила кругами вокруг цветов в стакане, раскладывала разные рисовальные принадлежности, что-то жевала, присматривалась – робела перед цветом. Рисовать все-таки не так страшно, а цвет усложняет информацию в разы и даже порядки. Такой на тебя шквал обрушивается волна за волной – только успевай махать кисточкой. Из этого невозможно вынырнуть.
Когда отловила в себе этот страх, подумала: чего я боюсь? Это же замечательное, абсолютно медитативное, состояние, когда думать уже некогда – просто невозможно, только глаза работают. Ну, не получится, ну, не понравится мне цветовая запись моей медитации – так выброшу на фиг! И напишу еще. И еще выброшу. И снова… Да Боже мой! Своя рука – владыка. Я ж не для дяди это делаю. К тому же мне просто интересно, как через тридцать с лишним лет я могу – конечно, могу! – вернуться к живописи, и что из этого выйдет. Так сама себя взбодрила, и опять мне стало хорошо и свободно.
Еще у меня теперь новая медитация. Иногда среди дел зажмуриваюсь и говорю себе: Я есть!.. И такое чудесное чувство в теле, как будто оно истаивает в пространстве, расширяясь невесомой тканью, плывет и собирает в себя всю жизнь-бытие, наполняет свою бездонность безмерностью мира и радуется до слез. Вот такая замечательная маленькая медитация. Рекомендую. Понятное дело, кайф этот не от слов, а от их внутреннего субъективного наполнения. А наполняю я их простейшей мыслью, которая мне тоже плохо давалась прежде, а тут – легко и непринужденно: Я есть Бог! И это так естественно! Ведь мы существуем друг для друга: Он – на одном конце оси мира, Я – на другом (как и каждый, как и каждая!). И вот так, чувствуя эту соединительную ось, глядя в глаза друг другу, мы постоянно взаимно притягиваемся и становимся, как прежде, как задумано нами – Одно. ЭхаД! Как я раньше этого не понимала, не чувствовала?! Совсем глупая была.
Может, эти смелые перемены во мне от земли Израиля? От ее физической и временной глубины-высоты, вопреки всей провинциальной сурочей жизни, которая суетится на ее поверхности… Пока не знаю. Поживем – увидим.
До новых встреч в эфире
Ваша Аллель

Растения. 20.07.2011

Кто-то из знакомых спросил недавно: что больше всего нравится в Израиле? Ответила: растения. Сказала так, не думая, просто мысленно оглянулась, чтобы различить сознанием, откуда приходит самая значимая информация, самый острый для чувств ее укол.
Вот иду по улице, а по бокам стоят они. Стоят плотными стенами, так что не пройти среди них и даже руку не просунуть. Ходить не могут – ползут очень медленно. Говорить не могут – разве что шелестеть. Но полны жизни и огромной силы. И когда прохожу мимо, то невольно трусь об эту жизненную полноту, зачерпываю на ходу этой силы и наслаждаюсь. И тогда, глядя на сплетенные стволы и ветви, на узоры листьев и фонтаны хвои, ловлю в себе необычайное волнение и вопросительный трепет.
А ведь они еще и цветут! О, эти фантастические цветные конструкции, сложно слаженные из чего-то тончайшего, почти нематериального, связанные в соцветия, дрожащие на ветру… А синие акации в июне?! Когда под ними, как отражения в воде, расползаются фиолетовые лужи опавших лепестков. Цветы можно рассматривать бесконечно: эти их упоительные скручивания и скругления, складочки и прожилки, исходящие из сердцевины, волнующие переходы цвета, ворсинки-тычинки и осыпающаяся пыльца…
Тут моя душа и вовсе немеет в восхищении, потому что ясно чувствует присутствие Бога-Художника. Это сотворил/а, конечно, женский аспект Бога, со всей его/её нежностью и чистотой, со всей бесконечной фантазией, безоглядной смелостью решений, абсолютным чувством ритмической гармонии и необъятной любовью. Цветы с их смиренной привязанностью к своему стеблю, скоротечностью немыслимой красоты и постоянством ее повторений так ясно и просто выражают женское начало Всевышнего. И, как венец цветения, как невидимое дополнение внешности, как скрытый смысл вечно-женского – волнами расходящийся аромат.
Иногда специально остановлюсь, прислушиваясь и принюхиваясь к силе какого-нибудь куста или дерева. И вдруг такое чувство, что рядом стоит кто-то очень большой, опытный и глубокий. Есть такие люди, от которых постоянно исходит поток жизненной силы и мудрости, откликаясь в нас парадоксальным двойственным чувством, в котором покой и утешение вечностью соседствуют с пробуждением внезапной смелости и желанием действовать.
БаАрэц заметно особое качество всей растительности. Во-первых, устрашающие размеры. То, что в России мы привыкли видеть в комнатных горшках – фикусы, кактусы, алоэ и аспарагусы – здесь вырастает в огромные деревья и кусты, не сразу даже узнаваемые в силу их нового размера.
Во-вторых, зеленый цвет здесь – темный он или светлый – всегда плотный, полный, даже тяжелый, внутренне активный, напитанный силой земли. Это ощущается именно как сила земли, несколько противореча смутным школьным воспоминаниям о сотворении хлорофилла с помощью солнечного света. Конечно, солнце делает свое дело, но почему-то в разных местах при одной и той же освещенности зелень разная по насыщенности цвета и силе, от нее исходящей. Такое истечение силы через растения, как в Израиле, я встречала прежде только в Узбекистане, точнее, в некоторых вполне конкретных местах Узбекистана.
Растения обнаруживают, то есть, буквально выводят, поднимают наружу силу земли. Здесь даже правильнее сказать, Земли. Они стремятся вверх, вздымаются, ползут по стенам, вьются по стволам других растений, проникают сквозь чащи друг друга к свету, иногда протискивают сквозь заросли чьих-то листьев свой стебель, и там, на свету раскрывают свой единственный цветочек.
По тому, как непрерывно из любых положений, во что бы то ни стало, они себя продвигают, можно судить о страсти и направлении стремлений самой Земли. Из горячих глубин поднимается к поверхности ее тяжелая сила, вздымается волнами, образует горы, хребты, холмы, топорщится всевозможными скалами-складками и наростами. Так стремление Земли продвигает, преобразует ее огромное тело. И та же сила прорастает потом стволами-стеблями, вытягиваясь каждой волосинкой-ворсинкой земной кожи. Каждый ствол и каждый стебель, как графически прочерченный вектор настойчиво и однозначно указывает на эту цель всех стремлений Земли – Небо.
Земля дышит растениями и ими же смотрит в сторону своей цели. И мы, при всей сложности наших задач в этом мире, при всей соответствующей сложности нашего физического и психического устройства, каким-то уровнем своей жизненности – растения. Мы дышим одним с ними воздухом и вместе с ними тянемся в небо. Мы уже вытянули свое тело в вертикальное положение. Мы уже можем запрокинуть голову – действие, недоступное большинству животных. И иногда, в порыве дыхательно-стремительных усилий мы производим на свет свой бутончик, а затем вздрагиваем и расцветаем. Мы внезапно вспоминаем о том, какой Художник нас сотворил и для чего. Сила Земли пробуждается в нас, течет по сосудам, смывает все сомнения, всю скованность и стеснительность… И мы открываем себя этому миру во внешнем проявлении – безумном и бесхитростном цветении. И тогда наше излучение в своей нечленораздельной слитности сравнимо, наверное, только с ароматом растений…
Будем цвесть!
Амейн ве-амейн!

Море. 04.08.2011

6.00 – подъем. 7.00 – автобус № 44 до Наарии. 8.00 – начало занятий в ульпане. Такая у меня теперь жизнь, и это на ближайшие полгода. До часу учусь, потом назад в Маалот.
Сегодня вот отучилась, решила забыть про все другие дела и отправилась к морю. Я тут уж добрых полтора месяца, а на море еще не была – так мимоходом-мимоездом из окна электрички, вытягивая шею, чтобы ухватить глазом кусочек побольше.
Средиземное наше море очень волнистое. Как раз сегодня – почти пустой пляж: несколько раскрытых зонтиков и множество запекшихся пластмассовых стульев. Песок раскален и без обуви обжигает пятки. Притащила под зонтик дырявый шезлонг и залегла на него, дабы пережить в полном комфорте и расслаблении историческую встречу меня с морем.
Но очень же обидно сидеть на пляжу и не искупаться! Иду в набегающие волны, зачерпываю пены с песком и обливаю этим составом тело, чтобы хоть как-то утолить свои морские страсти. Шум давар, как говорят израильтяне. Может, все-таки рискнуть? Загорелый мускулистый парень бежит к морю и решительно входит в него – навстречу ему бежит волна и опрокидывает его, как спичку. Ну, ладно, будем считать, что я искупалась…
Возвращаюсь к своему тенистому насесту, зарываю ноги поглубже в песок и… погружаюсь в море. Погружаюсь глазами, ушами, ноздрями и всеми чувствами. А море пахнет мне навстречу своим неповторимым и никакими словами не описуемым запахом. Оно рычит, шумит, шелестит и шепчет мерными аккордами, непрерывным легато. Оно лиловеет, синеет, зеленеет, переливается тысячами нечленораздельных оттенков, белеет и сверкает гребнями волн. Оно стоит и ходит одновременно. А я вдыхаю и смотрю это звуковое кино, и готова так провести всю оставшуюся жизнь.
Над морем висят рваные облака, как будто кусочки морской пены, случайно залетевшие слишком высоко, да так и зависшие там, не зная, как им вернуться обратно. Ветер с моря и жар земли, не смешиваясь, а как-то по очереди притрагиваются к моему телу, и эту их ласку мне не с чем сравнить. Тело млеет и растворяется в долгожданном чувстве родства и покоя, которое тоже не с чем сравнить, потому что в обычной жизни так не бывает.
Господи, что оно такое – это море?! И почему с ним так хорошо?
Вот есть огромная, с неровными краями яма в земле, и в ней полно тяжелой соленой воды. Вода покоится, плотно прижавшись к облегающей форме, и только поверхность чуть плещется, колеблемая движением воздуха, накрывающего – тоже очень плотно, без зазора – эту полную до краев чашу земли. Вода трется о землю, воздух трется о воду – они здесь встречаются и общаются, чем-то обмениваясь, о чем-то беседуя, никуда не стремясь, миллионами лет…
А по краям морской чаши – человеческий муравейник. Мы собираемся, копимся здесь, магнетически притягиваемся к побережью – к этой единственной в своем роде линии, где встречаются три гиганта: Море, Земля и Небо. Мы смотрим и слушаем, обоняем и осязаем, напряженно вникая в отношения этих, несоизмеримых с нами, существ, которые тут то ли вечно сражаются, то ли вечно любят друг друга, то ли и то, и другое, но тоже вечно. И это соучастие-причастие вечности нас волнует, всегда возвышает, иногда утешает. И даже нам кажется временами, что сами мы – стихия не меньшего масштаба, силы и вечности. Не каждый в отдельности, наверное, а все вместе.
Но и каждый из нас тоже в каком-то смысле есть место встречи великих стихий. Мы состоим из земли и воды, мы стоим на земле и тянемся в небо. Внутри своего тела мы связываем все три огромные, составляющие нас силы и так питаем свою телесность.
И еще мы любуемся внешними формами этих стихий, ощущаем и понимаем их, отделяем тонкие субстанции их жизней, снова связываем в себе эти тонкости, чтобы напитать ими свои чувства.
И, наконец, нас настигает некий, не до конца внятный, высший смысл их существования, который витает вокруг и входит, как дух. И мы преобразуем его в лоне своей душевности, чтобы с благодарностью вернуть – в чувстве, в мысли, в слове – Тому, Кто все это придумал.
Однажды – или всегда? – Он разделил себя на великое множество жизней – стихий, душевностей, существ – и теперь – или всегда? – собирает себя заново, ежемгновенно вбирая всех нас во всех наших проявлениях, насыщаясь, улыбаясь и наслаждаясь. Я точно это знаю, потому что сама сейчас насыщаюсь, улыбаюсь и наслаждаюсь, общаясь с Ним, впитывая Его во множестве великих Его проявлений. Ведь в каждой части своей я – это Он.
И вот я вдыхаю Море, наблюдаю Небо, чувствую под ногами Землю, думаю о великих процессах, что-то пишу в тетрадке и чувствую себя счастливой…
Если вдуматься – всё так просто!

Море, ям-море – тяжелые волны,
Легкая пена, волнующий запах.
Солнце вздымает, Луна отпускает,
Туча поит и Ветер колеблет.

Память обломками дно устилает
И поднимается воздуха пылью,
И прорастает морскою травою.
Мысли живые серебряной стаею –
Реют медузами, светятся скатами
Или китами огромными катятся.

Море, я-море к земле припадаю:
Всю превозмог бы безмерным усилием,
Всю б ее обнял – она обнимает,
Всю затопил бы – оградою берег.

Вечно стучусь в упругое лоно,
Вечно ласкаю прохладные отмели,
Вечно целую прах ее вечный…

Иврит. 16.09.2011

Учу иврит. Одновременно наблюдаю за тем, как страсть моего желания заговорить на иврите, бьется об утесы костного механизма памяти. Медленно и неохотно ракушка памяти приоткрывает свои створки и допускает к себе новые звуки, ритмы, психические формы и структуры, запечатленные в незнакомом языке.
На самом деле освоения языка идет очень быстро. Еще бы не быстро! Пять дней в неделю по пять часов в нас вкладывают, всовывают и втискивают иврит всеми возможными способами. Плюс, домашние задания, плюс мой регулярный ночной бред на иврите. И все же по сравнению со стремительностью воображения-мысли-желания процесс ползет и тянется невероятно долго.
Кроме прочего, с каждым шагом, с каждым зачерпыванием следующей ложки иврита, открывается новый его горизонт – следующая его бездна, способная испугать и отвратить людей, непривычных к такой работе. Что и происходит со многими в ульпане. Можно только восхищаться мужеством россиян и украинцев, прежде крутивших баранку или стоявших за прилавком, которые сейчас сели за парты, чтобы грызть гранит иврита. На их целеустремленных лицах часто написано замешательство, недоумение и вполне искреннее возмущение этим бесконечным потоком незнакомых картавых и корявых слов, которые обрушиваются на них, блин, вместо нормальной русской речи. Они отыгрываются на переменах, хвастаясь своими приобретениями и прочими победами в области благоустройства, гыкают, сдабривают речь яркими междометиями и полуцензурным юмором.
Здесь с замечательной ясностью видны мотивы разделения и процессы группировки людей по национальным и интеллектуальным признакам.
Эфиопы? Ну, эти мелкие черные ладно, им, небось, там жрать нечего… Американцы? А эти-то чего приперлись, плохо им, что ли, было в своей Америке? Успехи эфиопов оскорбительны. Промахи американцев сближают.
Примерно через месяц после начала занятий формируется группа лидеров, которым язык по каким-то причинам дается легче, чем остальным. Отстающие почти сразу объединяются по принципу «против кого дружите?» На уроках эта группа постоянно и напряженно ловит подсказки успешных, не испытывая при этом ни малейшей благодарности. Все их прочее существо с плохо скрываемой агрессией чурается контактов с лидерами, не упуская случая укусить кого-то из них за пятку. Впрочем, эта конфронтация длится недолго. Группа «стариков», начавших обучение на пару месяцев раньше, объединяет нас в нашей «молодости», а группа новеньких, пришедшая на пару месяцев позже, заставляет ощутить себя бывалыми и всеведущими. Кроме выраженных группировок есть и малообщительные одиночки –  эти предпочитают сидеть отдельно, на переменах грустно жуют в стороне свои яблоки.
В этой интимной компании я, как и в большом мире: внешне – вполне общительный простодушный лидер, однако то и дело проступающая наружу маргинальность настораживает тех, кто делает попытку сближения. Иногда захлебываюсь от приступов любви ко всем этим людям, сидящим со мной в классе ульпана. Они – моя нынешняя семья, мои учителя и сотрудники, помогающие понять эту новую жизнь, вернуть себе мой язык. Иногда улетаю к себе за облака и смотрю оттуда на все это человеческое копошение со слабым интересом путешественника, твердо идущего к своей неведомой цели, и вот, забредшего по пути в незнакомую местность и пережидающего сейчас то ли дождь, то ли зной под ветвями древнего древа.
Когда-то в коммунальной квартире на Сивцевом-Вражке была у нас соседка Мария Ивановна Адамова – расплывшаяся курносая женщина, с редкими зубами и волосами. Она работала санитаркой в циковской поликлинике напротив нашего дома и была исключительно чистоплотна – вечно что-то мыла, стирала, убирала. По нескольку раз в год она красила белой эмалью наше кухонное окно, так что оно совсем переставало открываться, а потом сдирала всю старую краску и снова красила. Эта женщина научила меня многим полезным вещам, и недавно я поняла, что здесь в Израиле, как ни странно, отрабатываю ее уроки.
Однажды Мария Ивановна высказывала на кухне свое мнение по поводу текущей международной политики и в сердцах брякнула что-то про жидов… Но тут же она осеклась и посмотрела на мою бабушку и меня – мы по случаю обе оказались на кухне.
– Да какие же вы евреи?! – примирительно сказала Мария Ивановна. – Я вас за евреев и не держу, вы же по-еврейски и не говорите даже…
Она улыбалась нам добродушно и открыто, а мы молчали, не зная, как реагировать на эту запутанную ситуацию. В сущности, она была права: своего языка мы, действительно не знали, всю жизнь жили в России, говорили по-русски и были, что называется, людьми русской культуры. Что нас всю эту жизнь пинали как евреев – так все же в России мы, а не в другом каком месте.
Сказать еще и потому было нечего, что эта антисемитка-Мария Ивановна спасла однажды жизнь моему папе-еврею. Когда папа свалился с очередным инфарктом, она – по собственной инициативе! – принесла из своей циковской поликлиники какое-то волшебное, нигде тогда не добываемое, лекарство, которое поставило папу на ноги. Получается, что никто из любящих родственников не помог моему папе больше, чем эта случайная соседка по коммунальной квартире, что-то там непринужденно воркующая про жидов. Парадокс!
Теперь я учу иврит вместе с русскими и украинцами, – может, потомками или дальними родственниками Марии Ивановы Адамовой? – которые приехали жить в Израиль. Отчаянные первопроходцы, они пришли в землю евреев – людей, в общем-то, малопонятных и чуждых – добывать счастье себе и своим внукам. Оттого, что они нашли – а иногда откровенно изобрели – заблудившегося в третьем колене гипотетического еврейского дедушку, они вряд ли когда-нибудь почувствуют себя евреями. Но их дети пойдут в еврейские школы и скоро-скоро станут, играя на улицах со сверстниками, картаво и хрипло орать на языке моих предков, скрывая, что знают еще и русский. Здесь образуется разрыв, здесь пойдет в их роду трещина… Но будут ли они чувствовать себя евреями?
Недавно услышала, как маленькая Нехама, дочка Виленских, распевает, грассируя и рыкая самым чудовищным образом:
– Тгидцать тги коговы, тгидцать тги коговы…
Подумала, что русско-говорящим евреям тоже нелегко находить здесь общий язык со своими иврито-говорящими детьми…
Уча иврит, я часто вспоминаю еще один урок Марии Ивановны Адамовой.
В нашей коммуналке мы по очереди дежурили, то есть мыли общественные угодья. В дежурство Марии Ивановны все, понятное дело, сияло и блистало. Когда наступал мой черед, дело обстояло уже не так лучезарно. Особенно плохо мне давалась плита, вечно залитая жиром и прикопченая. Никаких убойных растворителей тогда не было – была мочалка, мыло и сода. Однажды я не выдержала очередного позорного своего дежурства и спросила у великолепной Марии Ивановны:
– Как вам удается так чисто отмывать плиту?
– Да тереть надо, – сказала она, чистосердечно удивляясь моей тупости.
С тех пор я много раз убеждалась в ее правоте. С тех пор я много раз терла и оттирала разные вполне материальные вещи. Потом поняла, что нужно тереть идеи, мысли, чувства, отношения, понимания. Особенно внимательно и тщательно нужно тереть свою собственную нематериальную часть, чтобы уходило старое и чужое.
Теперь я перетираю слова и смыслы уже своего, но пока малопонятного еврейского языка. Этими словами и смыслами я, скорее всего, тру и чищу как раз себя. Где-то глубоко-глубоко в недрах моей ракушки памяти иврит давным-давно записан большущими буквами – его туда вписали многие поколения моих предков. Сейчас эти предки просыпаются во мне и получают дар речи. Наверное, не только речи, но и вообще право голоса в моей жизни. Подозреваю, что это они на разные голоса разговаривают во мне по ночам, когда затихает русская речь моего текущего разума. Может, сейчас Священный Иврит своей отеческой рукой открывает во мне какой-нибудь древний невидимый портал, пройдя сквозь который, мой внутренний путешественник увидит, наконец, свою цель?
Ваша הלל 

Суккот. Котель. 17.10.2011

Народу у Стенки тьма-тьмущая. Наверное, даже подойти не получится. На мужской стороне – черно-белый муравейник, на женской – цветной. Стоят слоями, рядами, топчутся, перетекают ручейками, просачиваются, образуя водовороты у подножия камей.     
Нет, мне явно туда не надо, не люблю вмешивать себя в толпу – массовые тусовки всегда отталкивают и напрягают. Останавливаюсь у загородки, рядом с фонтанчиком для мытья рук. Смотрю, слушаю –  слушаю и внешнее, и себя.
Стена фонит, от нее прет сила и давит на тело. Интересно, никогда не пробовала общаться со Стеной на таком расстоянии. Впрочем, есть опыт дистанционного контакта в Умани, почему бы такому не быть и тут? Эта сила, идущая от намоленных мест, она не плохая и не хорошая, но она нечто перераспределяет в нашем нутре, отчего наступает равновесие и покой. И я стою, и стою, и стою, и мне не хочется покидать это место, где мне так тихо, одиноко и хорошо.
Но вдруг возникает тяга, как будто зов, и я схожу с приятного места и устремляюсь к Стене. Внедряюсь в пеструю толпу и прохожу ее, как масло. Прохожу, не торопясь, подчиняясь внутреннему компасу. Подхожу и сразу протягиваю руку. Прикосновение не приносит никаких существенных изменений, разве что острее чувствую, как сильно давит со всех сторон грузная материя человеческих тел. Это давление сбивает основную волну, идущую от Стены – досадно. Зачем тогда звали?
Сразу отхожу, выхожу из этой плотности в более разряженное пространство. Оглядываю Стену… Высоко над головами людей, на выступе камня под сенью свесившегося кустика топчется пара голубей – сизарь и белая голубка. Они воркуют и целуются, вкрапляя в драматический тон пристенных молитв свою глуповато-сентиментальную ноту. Смотрю и не могу оторваться: странно, почему эта нота, эта пасторальная сцена оказалась вознесенной над всеми попытками людей пробиться к Всевышнему – докланяться, доплакаться, домолиться?
Оглядываюсь по сторонам – никто не смотрит вверх, все трудятся, не поднимая головы. Что они видят? Буквы своих книг, отполированную миллионами прикосновений поверхность камней, щели между камнями, забитые мелко исписанными бумажками, лица и одежду друг друга…
Фотографирую голубей и окружающих женщин. Женщины – они такие красивые. Боже! Через объектив ясно видно, какие они красавицы! Все, как одна – старые, молодые, местные и приезжие, белые и черные! Как я могла не замечать этого так долго, а ведь толкусь тут уже почти час?!
…Во мне распахивается забитая-забытая дверца. Во мне открывается жадность к этим людям. Я смотрю на них, как будто вижу впервые. Как будто очутилась в пещере, полной драгоценностей, в галерее редких произведений искусства, шедевров. Боже, Боже, как красиво! Каждый взгляд приносит наслаждение, умиление и… Ну да, это – любовь… Наверное, это и есть любовь к людям… Но что-то уж очень она острая, жгучая, даже щиплет глаза… Начинаю реветь прямо посреди толпы. Уйти все равно не успею и отвернуться тоже некуда – повсюду они, мои прекрасные…
– Деточка моя, что ты плачешь?
– Все в порядке, мамочка, это от счастья…
Да ладно, тут многие плачут и даже рыдают. Только я, кажется, плачу не на ту тему. А может, как раз на ту? Не знаю, не знаю, сейчас ничего не знаю. И не хочу ничего знать. Сейчас могу только чувствовать и растворяться в любви… ко всем. Да, Господи, они все такие милые – Ты замечательно все придумал, все получилось! Спасибо, спасибо! Аллилуйа!
Отхожу, отхожу от Стены. Иду и чувствую в себе силу, она огораживает меня, я несу ее легко и торжественно продвигаю. То, что наполнило меня – свято, потому и сила. Ни что меня не раздражает, мне все нравится в этой жизни, всех принимаю и всех люблю. И все это Божее. Я восхищена. И я не хочу возвращаться оттуда, куда восхищена.
Кто-то во мне принимается рассказывать, что мое восхищение – не более чем перевозбуждение нервной системы и повышенная активность правого полушария… Но, Господи, кому нужно сейчас это скучное левополушарное скрежетание, и чего оно стОит рядом с моим восхищением?!
У выхода с площади – сукка. Сукка набита женщинами и мужчинами, детьми и колясками – все хотят совершить трапезу прямо здесь, у Стены. Раньше такая толчея меня бы оттолкнула, но сейчас... Протискиваюсь между жующими столами к самому центру, достаю из рюкзака коробку с орехами и бутылку с водой. Ем, стоя посреди пирующих. Рядом забелело свободное сидение, сажусь и продолжаю трудиться. Ну и что тут особенного? Вижу сиротливо озирающуюся старушку, усаживаю ее на свое место. Еды у нее нет. Протягиваю ей коробку. Кончиками узловатых пальцев она деликатно берет миндальный орешек, и мы молча улыбаемся друг другу с нежностью и пониманием. Кажется, она тоже восхищена… Мы вместе, да? Как приятно, родная. Да, вот эти наши взгляды, проникновения и сочувствия дорогого стоят.
Ухожу из сукки, ухожу с площади, поднимаюсь по лестнице – теперь смотрю на Стену сверху, озираю ее всю и небо над нею, и нет во мне никакой сложности, а только ясность – такая же простота и ясность, как эти, сложенные под небом, камни и пестрая живая кромка людей у самой земли.
Посреди ровного гула площади формируется ритмичный хор мужских голосов. Что они выкрикивают? Нет, не разобрать... В общем взвешенном состоянии пространства группируется черная масса, разрастается, движется к выходу, облепляя ползущую серебряную машину. Кто-то рядом услужливо отвечает на мой незаданный вопрос:
– Хасиды провожают своего реббе…
Спасибо.
Черная волна просачивается сквозь охрану и катится дальше, ритмично выдыхая, постепенно распадается и пропадает где-то за городскими воротами.
…Господи, какими бы сложными путями ни двигалось человеческое рвение, оно все же всегда устремлено к Тебе! Ведь просто нет у нас сильнее магнита. Уже понимаю, что Ты сам через нас стремишься к Себе… И, значит, мы всегда вместе – нераздельно, неразрывно. Вот это я сейчас переживаю – к Тебе в себе прикосновенье…
Амейн!

Что я делаю. 05.12.2011

В ульпане была контрольная. Потом гуляла по Маалоту почти до заката, который теперь случается совсем рано – обрушивается стремительно и бесповоротно. Бродила, петляла по городу, отыскивая темы будущих рисований – присаживалась на скамейки, оглядывалась по сторонам, переходила с одной стороны улицы на другую, удивляя прохожих непонятными маневрами.
На лавочке пожилые супруги. Она:
– Ну, вот и хорошо. Скоро кино начнется, поужинаем, и всё.
Старик молча кивает, глядя в никуда.
Заныриваю в их жизнь. Страшновато: жизни там нет – есть время, которое надо отбыть, чем-то заполнить, чтобы было похоже на жизнь. Считываю их глубоко закопанный страх, одетый в броню скуки, и возвращаюсь к себе, принося в зубах вопрос: а что есть жизнь? И что должен делать человек, чтобы это была, действительно, жизнь?
В который раз вспоминаю Гегеля, эту его фразу: «человек есть то, что он делает». В юности, помню, в жар бросило от того, что тогда открылось за этими словами. Ведь значит, любое мое действие проявляет мою невидимую суть, значит, надо наблюдать за своими действиями, чтобы узнать, кто я и зачем я тут.
Много лет назад одна пожилая женщина – очень милая, улыбчивая смотрительница музея – рассказывала мне, что все дела своей жизни она делит на большие и малые. Малые дела – это помыть посуду, сварить обед. Большие – это генеральная уборка в квартире, соление капусты на зиму. Привожу краткий конспект, потому что она говорила долго и красочно. Повествуя, эта нежная женщина скромно гордилась собственной рассудительностью и тем порядком, который смогла навести в своей жизни.
По молодости я тогда ужаснулась. Посуда? Капуста? Нет! Исправить весь этот мир, открыть людям глаза на сущность бытия, никак не меньше – вот это я должна успеть за всю оставшуюся бесконечность моей жизни! Ну да, будущее тогда казалось бесконечностью, и в этой бесконечности торжественно плавали грандиозные планы, не требуя, в сущности, никаких действий. Планы витали, а посудомоечная жизнь – она текла своим руслом, никак не пересекаясь с будущим прозрением человечества.
Но вот, несколько лет назад я поднялась в тот интересный возраст, с пригорка которого виден край жизни. Это случилось само собой: что-то трыкнуло в башке, какая-то программа переключилась – и вот уже нет впереди бесконечности, а есть вполне обозримое пространство времени, после которого я отправлюсь домой, чтобы там понять, наконец, что это было.
Впрочем, кое-что и сейчас уже видно. Кроме обозримого будущего есть ведь еще так или иначе укомплектованное прошлое – личная биография, которую можно крутить туда и сюда, как кино.
С моего пригорка отлично виден весь уже отснятый материал: судьбоносные решения и опрометчивые поступки главной героини, повороты событий и роковые случайности, всё меняющие встречи и расставания. Можно любоваться роскошными панорамами, рассматривать отдельные слегка выцветшие декорации. Разумеется, в этом прекрасно поставленном фильме есть трогающие до слез лирические моменты и до сих пор ужасающие трагические сцены.
Господи, какой восхитительный, какой умный, красивый и трепетный фильм мы с Тобой соорудили из моей текущей жизни! Боже, как он мне нравится! Какой кастинг, как точно подобраны все актеры! Как ясно построены сюжетные линии, как тонко расставлены акценты! Как остро и парадоксально все связано, какие смешные реплики! Потрясающая гармония моей собственной жизни открывается мне теперь во всей полноте божественного ее замысла и осуществления. Ничего лишнего, и все на своем месте.
Кино все крутится, а героиня все медлит – она все еще не просветила несчастное человечество, не осчастливила его на все времена. Даже и отдельным его конкретным представителям ничем особо не помогла… Может, некоторым, немножко… Хорошо б ей хоть с собой успеть разобраться…
Кстати, я продолжаю упорно мыть посуду и люблю готовить. Иногда с энтузиазмом убираю квартиру и солю огурцы. В Израиле вот засолила на пробу банку оливок – между прочим, сама собирала…
О, какой это кайф – тянуться за светло-зелеными теплыми ягодами, выбирая те, которые побольше, так притягательно маячат среди мелких серебристых листочков. Я смотрю через дерево в небо, и вот ажур ветвей и листьев – почти черный на фоне его светоносности. Еще выше, вдали – веера развесистых пальм. А внизу – ушастый лоснящийся щенок носится с красным мячиком в зубах, подпрыгивая за рукой хозяйки. Женщина в цветастом платье сидит на синем одеяле под соседней оливой. Она нехотя вытаскивает из оскаленных собачьих зубов мячик и швыряет его подальше, чтобы чуть подольше успеть почитать свою книгу… А я рву ягоды и ссыпаю их в прозрачный пакет, растворенный в солнечных пятнах травы, отражающей небо. Я вдыхаю горячий воздух, наслаждаюсь зноем и впитываю эту притекающую со всех сторон жизнь…
И я беру очередной драгоценный отпечаток Жизни, и прикладываю его к другим драгоценностям, которые храню где-то в глубине, наверное, в самом сердце… Вот так мы все и работаем здесь – щенки и мячики, пальмы и оливы, те, кто солит капусту, и те, кто читает, трава и небо, зной и память. И все мы суть то, что мы делаем.
Так в чем же дело? В чем оно заключается, это главное дело-действие, которое делает меня тем, что я есть? Я солю оливки? Или коллекционирую воспоминания? Или это что-то совсем другое, что никак не удается поймать в грубые сети слов? Сейчас поймаю… Еще мгновение…
Счастье! Вот слово, которое упорно крутится в голове в паутине невнятно-прозрачных связей. Я здесь учусь быть счастливой? Да, похоже, что так. Ну да, и я давным-давно это знаю. Сама себе всю жизнь рассказываю… Во всяком случае всю ее последнюю треть… Ну, может, последние лет десять. Неважно. Да. Я учусь жить в состоянии счастья, принимать поток жизни, протекающий через меня, как перманентный подарок, где каждый вдох – блаженство. И неважно, что делают мои руки – моют посуду или рвут оливки, стучат по клавиатуре или просто болтаются на ходу. Есть два главных действия: приятие жизни и восхищенная благодарность. Это то божеское дело, ради которого я – Аллель.
А как быть с человечеством? Оно поднимается своим путем. Когда ему не хватает счастья, Всевышний посылает несчастья – ураганы, землетрясения, войны. Это чтобы было, с чем сравнить. А что могу я? Могу только быть тем, что я есть. И от меня, как от каждого человека, исходит смысл моей жизни – это, как запах, как невидимое излучение. И каждый, кто приближается, чует, бессознательно считывает и что-то берет себе. Вот и сейчас я пишу слова, которые насыщаю собой – всем, что я есть. Возьмите, кому надо и кто сколько может!
Амейн!

Отражения. 12.12.2011

Сегодня неожиданное нашествие – а, может, сошествие – состояния детства. Такое бывало иногда в Москве, особенно часто перед отъездом – ощущение держалось пару дней, то отступая, то возвращаясь. Но Москва, она ведь и есть город моего детства, место, где на множестве домов и деревьев, на оградах и фонарях, даже, кажется и на самом асфальте разбросаны маячки памяти, от которых внутри мгновенно загорается тот прежний свет, а от него вспыхивают и разбегаются в разные стороны гирлянды воспоминаний.
… От Смоленской по Арбату, свернуть направо, потом через пару кварталов налево, и будет Малый Могильцевский переулок со старой церковью и садиком. Там есть дом напротив бывшей милиции. В парадном возле лифта на барельефах – мягко ступающие длинные львы. В этом доме на третьем этаже жила мамина мама, бабушка Сарра, которую с моей детской руки все называли Баба Каля. Меня маленькую к ней возили болеть, а также купать в большой коммунальной ванной с белым эмалированным агрегатом на сине-зеленой облупленной стенке. В вечно разинутой пасти эмалированного чудовища дрожали мелкие голубые не то язычки, не то зубки пламени, отражаясь в блестящих металлических шариках на конце ручек, которыми регулировали огонь…
Вечер, мы с бабушкой чинно сидим за большим круглым столом под старым выцветшим абажуром. Перед нами – примерно на уровне моего носа – несколько тарелок и банка с крупой. Мы перебираем гречку и поем дуэтом революционные сибирские песни про «бродяга к Байкалу подходит», про «эй, Баргузин пошевеливай вал» и про «боевые ночи в Спасском волочаевские дни». Бабушка в очках склонилась над тарелкой, поет и одновременно курит папиросу «Север». Кончик папиросы то краснеет, то затягивается белой пленкой, и когда она забывает его стряхнуть, горячий пепел падает ей на халат и прожигает в нем аккуратные круглые дырочки.
А вот я одна днем в той же комнате, сижу у стенки на низенькой скамеечке под черной тарелкой радио. Я сижу так много часов подряд и нехотя расстаюсь со своим насестом, когда приходят взрослые. Я слушаю все и по многу раз: мхатовские спектакли, народные хоры, длинные былины гусляра-сказителя Сиверского, сборные концерты и всякие рассказы великих писателей в исполнении мастеров художественного слова. Слушаю и смотрю в окно, где безостановочно живет своей жизнью небо, то наполняясь тучами, то пустея до полной синей бездонности. Оно отражается в крыше дома напротив, и крыша послушно меняется в такт небесным явлениям – она то темно красная, то фиолетовая, то сияет от дождя. Эту игру неба и крыши ничто не может прервать, хотя иногда в картинку вторгаются и более плотные существа – птицы, кошки и листья. Боже, какая наполненная, какая захватывающая жизнь!
Что общего с Москвой, где обитает мое детство, у маленького Маалота, где я обитаю всего-то полгода? Но факт остается фактом – мое детство загадочным образом пробралось сюда и меня настигло.
Дело было на закате, когда солнце еще не совсем зашло, но уже зажглись фонари. Пошла посмотреть, что есть в моем почтовом ящике, который тут за квартал от дома. И вот по дороге поймала это… Или это поймало меня? Ходила, конечно, совсем не за почтой, а за этой вечерней неопределенностью света, которая держится несколько коротких минут, а потом безвозвратно тает. И вдруг сегодня вместе с ней принялось таять и тело, растворяясь в знакомом блаженстве, где нету мыслей, страхов и ярких желаний, и нету никакого напряжения, а есть только простая бесхитростная радость и наслаждение всем, что вокруг, как праздником. Это похоже на радость от подарка, потому что все вокруг – сплошной подарок для глаз, ушей и всех прочих органов чувств. Даже не просто подарок, а чудо – совсем эфемерное что-то, что зримо только сердцем, которое от этого млеет… Вот странное слово, которое точнее других описывает суть этого мягкого, теплого, абсолютно открытого и чуть слезного состояния. И, кажется, что живой восхищенный ребенок глядит из глубины меня, смотрит сквозь пелену меня своими глазами и со всем вокруг вступает в свои детские отношения – отношения доверия и родства.
Замечаю, что это тонкое состояние вызывается во мне именно светом – радужным мерцанием колких иголочек, обрамляющих фонари, трепетом чуть освещенной листвы и теплыми окнами домов. На эти таинственные световые явления откликается таинство детства с его собственным непонятным свечением, струящимся через всю остальную взрослую жизнь.
В этот раз состояние детства поднялось из минутной смеси дневного света с вечерним. Сумерки  намекали на безвременность, но потом стремительно втянулись в ночь, разрежая и раздражая ее зеленоватыми шарами фонарей. Фонари лучатся, рассылают свой свет во все стороны, стремясь дотянуться как можно дальше, расплескивают его изо всех своих искусственных сил. Световые круги на асфальте, блестящие бока машин, бледные стены ближайших домов и мерцания листьев в кронах осенних деревьев – но это только клочки, разрозненные пятна света. Кто же может соперничать с тьмой?! Она нависает мохнатым чудовищем, проникая во все прорехи фонарного света.
Та же битва света и тьмы, только в другом регистре, в другой – высшей – тональности открывается тем немногим, кто порой задирает голову, чтобы заглянуть в звездное небо. Нет, там, конечно, уже не битва, там примирение, в котором найдено законное место для всех – для всей необъятной массы темных глубин и для каждой светящейся точки-звезды.
Тому, кто долго смотрит в ночное небо, иногда открывается его парадокс: свет и тьма, так жестко определенные здесь, у поверхности земли, там – в небесах – смешиваются и, в конце концов, меняются местами, или, может быть, смыслами. Сперва смотрящему проясняются личные качества звезд: каждая поет своим голосом и прикасается к нему своим особым прикосновеньем. Потом проступает сложный органный не то свет, не то звук созвездий, звездных скоплений и целых участков неба. А потом в какой-то момент – иногда – происходит главное: из вселенской тьмы, из черного межзвездья, к вопрошающему с земли устремляется немыслимый, со всех сторон притекающий, тончайший, совсем другого качества свет. Он затмевает звездный, и почти что гасит его. Он растворяет и делает темным весь вечерний город вокруг. Он отражается только в сердце – не знаю, как назвать еще эту субстанцию внутри, которая откликается на прикосновение неба. Может, и не надо никак называть, лишь бы чувствовать, лишь бы любить…
И странно: именно этот тончайший высший свет, пришедший из глубины безличного пространства – из тьмы небес, – больше всего сродни тому волшебному свечению, что приходит из глубины личного времени – из детской жизни. Что их объединяет? Та же всезнающая невинность, и тот же откровенный покой. Та же равномерная праздничность, и то же тотальное присутствие чуда.
И в небе, и в детстве сердце вспоминает и узнает: это бесконечность с ее непостижимым Источником в кромешной глубине – начало и конец всех наших стремлений и усилий, начало и конец всех излучений, всего света нашей жизни.
Амейн!

Отредактировано Hallel (2012-10-17 21:28:08)

Аллель ОПЫТЫ ИСЦЕЛЕНИЯ продолжение

ПИСЬМА ИЗ МААЛОТА 2

Нанайские песни весны. 26.03.2012

Говорят, нанайцы, когда несутся в санях по бескрайним снегам, поют свои нанайские песни. От песен Шуберта, Шумана, Малера и Бабаджаняна эти отличаются несколько меньшим мелодическим разнообразием и абсолютно экспромтным текстом. Основной принцип: что вижу, то и пою.
Моя мама рассказывала, что когда-то в мелко-дошкольном возрасте я тоже пела нанайские песни, гордо вышагивая по улице, а они с папой тихо крались сзади, подслушивая и млея. Примерное содержание этих неповторимых песнопений было следующим:
– Во-от бабочка лети-ит…
– Во-от пионеры иду-ут…
– Во-от солнышко све-етит…
И так далее в полном соответствии с естественным ходом окружающих событий.
Наверно, я уже впадаю в счастливый детской возраст, потому что снова частенько слышу в себе нанайский репертуар. Теперь он несколько сложнее ритмически-тематически-грамматически, но в принципе слагается столь же безответственно и безмысленно, будем считать, медитативно. А, может, это весна? Как бы там ни было, решила поделиться с вами, дорогие, чем Бог послал.

– Молодая кошечка, вся в рыжую крапушку, виляет беременным брюшком, мягко ступая по солнышку, по тротуару, по самой кромочке, зева-ая.

– Вот стоит дерево во цвете лет, стройное стоит, красивое, ветки во все стороны раскинуло, яркими цветами себя зажгло – просто розовый пицуц!

– Зеленое брызнуло, а кончики – желтые! И от желтых кончиков-цветочков обратно в немыслимо зеленое, глубокое-синее, густое-черное, уходит глаз, стремясь достичь, может быть, изначальной точки Творения.

– Черные крылышки сложены зонтиком, полосочки белые ясно прочерчены – видно на солнышке каждое перышко! Клювик выставила, лапки вытянула – как ракета, летит, как живой снаряд. И кричит-кричит звонким голосом!

– А ресницы у него длинные-длинные, а глаза у него голубые-синие, а на голове у него шапочка-кипа, а за плечами у него рюкзачок с книжками, и весь он ясный, как этот день, скачет-подпрыгивает, и ему хорошо и просто на свете жить!

– Вот у ног моих море плещется, все прохладное, белопенное. И в него я вхожу потихонечку, шаг за шагом вхожу, ничего не страшась… Ах, не у ног оно плещется, а у колес ракевета… Да и от колес-то метрах в пятидесяти… А я только мимо проношусь в своем вагончике, на него гляжу с восхищением и хорошую слушаю музыку…

– Зеленые облака клубятся внизу, белые купы дымятся вверху – все так мягко и плавно рифмуется в синем! Только наши творенья у самой земли топорщатся резкие, жесткие, выламывают пространство. Но даже камни круглятся со временем…

– Вылизываемся, вылизываемся, круглой лапочкой умываем ушко – до полного блеска, до лучезарной шерстки, чтобы все лоснилась-светилось на солнце, подчеркивая царственность нашей походки. Хороша-а!

– По весне даже белые изоляторы на столбах притворяются птичками: вот сидят они там, греясь на солнышке, но, глядишь, вспорхнут – улетят по весенним делам.

– По горе ползет-пестреет небольшой городок Таршиха, а над горой-городом висит очень круглое небывалых размеров облако. Это будто огромный воздушный шар из земли вынимает и тащит вверх всю Таршиху со всеми окрестностями. И сверкает все это, играет, сияет на солнышке.

– Человек идет по берегу, а за ним белые гребешки волн, а за ним зелено-золотой залив, а за ним минареты старого Акко, а за ним синяя глубина неба. Он идет медленно, наклонясь вперед, утопая босыми ногами в теплом розовом песке – счастливец!

– Еще все же холодно, ветрено, пасмурно… А душа уже вся весенняя, просыпается, вся согретая, и я снова пою-пою и даже чирикаю…

– Мне так нравится жить на моей земле, видеть, как расцветает весенний мир…
Мне так нравится обнимать собой все земное, живое, теплое, посылать ему благословение…
И мне нравится нежным кончиком чувств приникать к именам его и названиям…
И впускать в себя, и сливаться с ним, и дышать-дышать, замирая от радости…

Бецалемну кидмутану. 15.04.2012

В последний день Песаха проснулась с возбуждающей мыслью: бецалемну кидмутану – «по образу и подобию» – работает в обе стороны.
Слышалось четко, но осознавалось сложно и постепенно: смысл то вспыхивал, то ускользал. Прикасалась осторожно к этой мысли-формуле, понемногу продвигалась в ее глубину, заглядывала в разные ее аспекты, каждый раз возвращаясь к главному потоку, и радуясь-радуясь всему, что находила на этом пути. И, наконец, увидела все построение полностью, во всей его красоте и величии замысла – во всей простоте его и прозрачности. И от этого сразу изменилось дыхание…
Спасибо за помощь! Спасибо за всё! Люблю Тебя!
Смогу ли словами передать с той же ясностью? Навряд ли. Слова текут во времени, растекаются по страницам, и собирать из них целое – трудная работа. Это так и для пишущего, и для читающего. Все же попробуем?

Бецалемну кидмутану – это и данность, и процесс. В каждый момент моей жизни я сотворяюсь бецалемну кидмутану, и в каждый момент мое новое я содержит новое бецалемну кидмутану.
Как это понять?
Относительно просто: я-ребенок – это одно подобие Его, я-сейчас – другое. И между этими подобиями бесчисленное количество переходных состояний, каждое из которых – отражение Его. То же и впереди. То же и каждое мгновенье.
Теперь, что значит: работает в обе стороны?
Как Он создал нас по Своему образу и подобию, так и мы создаем Его в себе по своему образу и подобию. Точнее, по текущему состоянию света в нас, меняющемуся непрерывно. Для чего создаем? – Неизвестно. Создаем не для того, чтобы, а потому что. Потому, что мы – часть Его. Потому что не можем без Него обойтись. Потому что в нас постоянно присутствует тяга к непостижимому высшему, неизмеримо большему, чем мы сами, которое в своем пределе называется Бог. Но этот наш Бог, наш предел, он тоже каждый раз только таков, каковы мы сами.
Твой Бог написан на твоем лице!
Посмотри в зеркало, и увидишь своего Бога!
Сколько бы мы ни мыслили об Абсолютном-Совершенном-Беспредельном, сколько бы ни рассуждали о бесконечностях-непостижимостях-вечностях, мы все равно прядем их из собственной шерсти, кроим из собственной материи, оторачиваем собственной шкуркой. Что я сейчас и делаю.
Бог раскрывается в нас по мере нашего взросления-роста – личного, индивидуального и общего, исторического – как наша собственная глубина, как  потенция человеческого преображения и осветления. На каждом этапе Он в нас окрашивается нашим текущим состоянием-ви́дением – нашими страхами, мыслями, стремлениями и надеждами, ощущениями себя.
В нашем грубом язычестве Он строится страхом. Он подобен ветру, дереву, огню, солнцу, звездам – внешним стихиям, устрашившим и покорившим наши чувства своей неуправляемостью.
В нашем более утонченном язычестве, Он лепится игрой разума – становится словом, ликом, мыслью и духом. Иногда мы лишаем Его внешних атрибутов, иногда отнимаем у Него и саму жизнь, иногда удаляем Его от себя на бесконечность, иногда переносим внутрь себя, иногда и вовсе теряем. И вот уже мы бецалемну кидмутану Кого-Чего? Неизвестности что ли?
Да, неизвестности, потому что Его свет, приближаясь к нам через разум, часто ослепляет. Но это добровольное удаление-приближение, и даже добровольная потеря Его – не менее важный этап для строительства наших отношений со Всевышним, чем простое изначальное желание найти и обрести.
Вот мы здесь и сейчас, но рвемся к Нему через прошлое-прошлое-прошлое – через память. Мы должны вспоминать всю историю наших с Ним отношений, чтобы приблизится снова?
Мы знаем, что наши великие предки как-то общались с Ним, как-то же это у них получалось… И у нас получится! Надо только остановить время-жизнь, перетащить глаза на затылок и делать все, как делали предки: жить, как они, повторяя их во всех мелочах, молиться, как они, дышать, как они… Как они? Нет, как хранит это наша неверная человеческая память, стоически пронесенная во всей ее изменчивости через тысячелетия. И вот уже сама эта память – на новом витке нашего осветления – становится Им, замещая, как и во всех предыдущих попытках, Его собой. И теперь мы – бецалемну кидмутану нашей памяти о наших предках во имя Его.
Пробовали, пробовали и так и эдак: и через бесконечное себя уничижение, и через оргастическую усталость, и через пылкую платоническую влюбленность, и через покой нирваны, и еще, Бог знает, какими путями тянулись и тянемся к Нему. И ведь получалось и получается… Не вполне, не всегда, не у каждого, не у всех, но все же…
И каждая наша попытка – в естестве вещей, в Законе жизни. Так преломляется в нас каждый раз Его свет, изливаясь, трансформируясь, распадаясь на сложности, сам о себя спотыкаясь, сам в себе отражаясь, и расширяя, раздвигая неумолимо, сферу своей гармонической – живой! – энергии. И человек в этой бесконечной божественной экспансии – потрясающий инструмент преобразования потенции хаоса в энергию жизни.
Я-человек стою на самой границе Творения, перманентно завершая Его и перманентно распространяя. Я-человек нахожу хаос в самом себе и – бецалемну кидмутану – строю его, преобразую мертвое в живое! Я-человек – бецалемну кидмутану – исследую себя как божественный инструмент, и это совершенствует меня, приближая и приближая к Нему. И я отражаю Его в себе все правильнее, все глубже, все полнее!
Что значит: все правильнее, все полнее? Куда ведет прогрессия? Это путь ко все большей тонкости моего восприятия, к моей интуитивной чуткости. Я считываю Его в себя слово за словом, смысл за смыслом – все точнее, все трепетнее. Я уже различаю невидимое, внебуквенное… Я приближаюсь к всесторонности контакта. Я стремлюсь к прямому подобию-слиянию с Ним.
В этом моем к Нему походе есть принципиальный рубеж, после которого происходит скачек и гигантское ускорение-сближение. Однажды я нахожу в себе Его свободу… И внезапно перестаю видеть буквы и плыть по течению жизненных испытаний. Вот тут-то я и выхожу из рабства Мицраима событий! Я раскрываю в себе новую – божественную – способность преобразования.
И уже я понимаю, – понимаю, находя это в своей обретенной свободе, – что всеобъемность Его Закона включает также божественное Исключение. Я осознаю время, пространство и действие не только равномерно текущими, но и весело скачущими – я могу перепрыгнуть в новое качество! Теперь я могу сотворять в себе новые и новые качества!
Как на солнце бывают вспышки, так бывают они и в истечении Божественного света. Тогда ускоряются все процессы, и то, что прежде протекало веками, вдруг совершается мгновенно. Но теперь уже я не говорю: чудо! Я говорю: свобода!
Что если мы все, наперекор нашим язычествам, уже готовы к нашей свободе – к прямому контакту с Ним? Не через страх, не через разум, не через память, не через воспаление чувств, не через смерть или забвение жизни. Что если мы готовы повернуться-вернуться к Нему не какой-либо частью себя, а всем существом? Что если уже летит Божественный Протуберанец навстречу просыпающейся в нас свободе? И что будет, когда встретятся эти два новых-вечных света и отразятся друг в друге?
Это просто. Это – Любовь. Любовь, потому что нет у нас другого слова, чтобы выразить ЭТО. О, сколько тогда сдует с нас шляп всех мастей и фасонов, клобуков, скромных платочков, и прочей досточтимой рекламы, которой мы так старательно отгораживались от Него, чтобы только не забыть о Нем!
Барух Ашем!
Когда встретятся две божественные лавины, то разрушат всю нашу мертвечину, размоют все границы, разлучавшие нас. Живой поток растворит и свяжет, не различая внутреннего и внешнего, не деля на свое и чужое. Любви не нужны ритуальные действия, и нет у нее никаких сторонних атрибутов, и незачем ей поклоняться, молиться и даже служить. А можно только быть охваченным ею, наслаждаться и  наслаждать…

В этот Песах я завершила еще один круг. И снова пришла к тому, что уже было во мне много лет назад, что есть у каждого, что есть всегда:

…Я хочу к Тебе вернуться,
я  хочу Тебя коснуться,
я хочу Тобой проснуться,
я шепчу Тебе: приди!
Все мои дыханья-чувства,
все мои желанья-мысли,
все мои молитвы-песни –
только капельки любви.
Сквозь меня они сочатся,
сквозь меня дождем стучатся,
сквозь меня ручьями мчатся,
размывая берега…
И когда утонет берег,
поглощенный океаном,
и когда утонет сердце,
унесенное рекой,
я вернусь к Тебе, Любимый,
и верну Тебе, Любимый,
всю любовь Твою и нежность,
всю безбрежность и покой…

Бах-Шабат. 11.05.2012

10 мая, четверг, еду из Иерусалима в Тель-Авив. Автобус, потом трамвай, и снова будет автобус от таханы мерказит уже до самого Тель-Авива. На тахане, как всегда, очередь на входе – служба безопасности досматривает все и всех. И правильно делает – это наша безопасность, потому что у нас на Святой земле, сами знаете, всякое бывает.
Встаю в длинную очередь на посадку и уже вижу, что в этот автобус не сесть, а значит, томиться нам всем, оставшимся, вместе с вновь прибывающими еще минут пятнадцать в огромном черном подземелье, где с потолка яростно бьют по глазам фонари, а под ними с ревом лавируют здоровенные зеленые многоколесные гусеницы. И задыхаться нам от выхлопных газов и чейного-то сигаретного дыма, и жалобно жаться к стенам в ожидании нового рейса.
Наконец, посадка, и мне, как всегда, больно видеть, как мои израильтяне оттесняют друг друга, прорываясь к заветным ступеням автобуса. Нет, не все, слава Богу, не все. Некоторые вполне великодушно пропускают детей, солдат и старушек. Наверное, за то, что я никуда не рвалась, мне и досталось любимое место на переднем сидении, с которого можно смотреть бесконечное кино про бегущую навстречу дорогу прямо через лобовое стекло. Правда стекло на сей раз все в пыльных разводах и расплющенных птичьих какашках, но это все равно лучше, чем разглядывать узоры обивки впереди стоящего кресла.
Пробка уже на выезде из Иерусалима, так что приедем не скоро, и я лезу в рюкзак за плеером. Включаю, не глядя, что Бог пошлет. И что это у нас? А это такое...

Это такое, которое всё меняет, и отменяет время, и накрывает пространство невидимым фильтром, и все это падает вдруг – в одно мгновенье, в одно касанье. Так действует Бах Иоганн-Себастьян на фоне медленно разгорающегося заката.
В туманности лобового стекла вспыхивают остролистые хрупкие хризантемы, золотистые с зеленоватыми середками – совершенно-живые, совершенные, живые. От этого призрачно-прозрачного цветения невозможно оторвать глаз, оно притягивает и завораживает, и я любуюсь долго и жадно, нисколько не смущаясь экскриментально-птичьим происхождением этого чуда. Даже недотертая пыль на стекле теперь вызывает остановку дыхания, как тончайшая сепия, как иероглифическая поэма, набросанная вдохновенно-небрежной кистью китайского поэта. Как говорили древние китайцы: «взял помело и начертал на стене внефеноменальное стихотворение». Как жаль, что я не понимаю языка пыли, наверняка там сказано нечто глубокое и мудрое… А может, и понимаю…
За прозрачной ширмой хризантемного стекла мерцающая лава медленно и бесшумно ползущих вдаль  автомобилей, цепочка их перламутровых бусин к горизонту все меньше и меньше. А я-то, прости, Господи, всегда называла эти драгоценности вонючими консервными банками. По краям дороги ритмично строятся, устремленные ввысь по холмам, зеленые купы. Очередные холмы и холмы за ними мягко перетекают золотистыми волнами, истаивая вдали. Все волшебно сверкает на солнце, тихое, молчаливое, охваченное внезапным глубоким покоем. Всё запрокинуло голову и дышит мерным счастливым дыханием, объятое и насквозь пронизанное небом.
И этому всеобщему счастью не могут помешать ни робкие звонки мобильников, ни тишайшая сирена протискивающейся вперед полицейской машины, ни шелестящие разговоры попутчиков у меня за спиной. Нет, опустившийся покой больше, объемнее всех частных всплесков, он поглощает и впитывает все происходящее, дополняет и уравновешивает любое отклонение. Бах и закат все поднимают, выравнивают, волшебно преображают.
И от меня сейчас отвлекается часть меня, и поднимается вместе с ними, чтобы смотреть на все сверху, с ангельской высоты. С этой высоты мне, например, ясно видно, как наш нехаг-водитель – крупногабаритный бритоголовый араб в черных очках, безнадежно уронивший руки на руль и мерно жующий жвачку – не спеша превращается в древнюю золотую скульптуру восседающего на троне языческого божества с таинственным колесом мироздания на вытянутых руках…

Под моей рукой дергается мобильник. Ставлю плеер на паузу. «Привет, ты где?», – интересуется моя подруга, к которой я еду. Какая-то часть меня вполне складно ведет разговор, а другая замерла в отдаленьи среди чуть туманных теперь сокровищ.
Разговор закончен. Включаю плеер. И все снова с абсолютной точностью вспыхивает, проясняется и затихает в высоком покое. Какое стремительное и удивительно беспрекословное преображение! Нежная сила божественно структурированного живого трепета (скромно названная автором «хорошо темперированный клавир») снова льется мне в уши, достигает глаз, мозга, наверное, еще каких-то жизненно-важных органов, и снова кардинально изменяет восприятие. Спасибо, подруга, что позвонила – кажется, теперь я уловила эту волшебную точку перехода...

Да, на что-то это очень похоже... Я уже где-то встречалась с подобной метаморфозой... Воспоминание, еще невнятное, но заряженное огромной силой, наполняет тело, расползается мурашками и щиплет глаза. Снова лезу в рюкзак, теперь за темными очками. Не потому, что стесняюсь плакать на людях, а потому, что участливый сосед справа может обратиться ко мне с вопросом, и тогда автоматически включится программа изучения иврита, и помешает торжественным событиям моего полета... Все это смутно мелькает в сознании, пока я напяливаю на нос спасительную маску. О! Так еще интересней! Все в новом свете и цвете! Новая волна восхищения уносит мои слезы. И все-таки, на что это похоже?
Невидимый, но не менее участливый, сосед сверху тотчас свешивает передо мной на невидимой же ниточке слово ШАБАТ.
– Что шабат? При чем тут шабат?
Легкий дружеский подзатыльник, и я уже все понимаю. Да, точно! Спасибо! Конечно, шабат! Та же нежная сила преображения, тот же всеобнимающий покой...
Последнее время это приходит ко мне в назначенное время само собой. Приходит без молитвенных слов, без своевременно зажженных свечей, без каких бы то ни было ритуалов – просто опускается и накрывает. И я никогда не могу понять, откуда это пришло: изнутри или снаружи. Та же сила, та же святость, тот же свет...
Боковым зрением замечаю, как возмущенно топорщится черная хасидская шляпа из левого ряда:
– Тот же? Ну, уж извините, как говорится: где дом, где Кура? Где ваш Бах Иоганн-Себастьян, и где наш шабат?
Да, дорогой, тот же! Потому что другого нет. Слышишь, язычник?! Нет света иудейского, нет христианского и нет исламского, но есть Дух, который творит, где хочет! И мы не знаем, разве что догадываемся, зачем Он тут все так расположил и устроил. Но каждая живая душа знает это изначально, а потом еще и еще, раз за разом, жинь за жизнью – медленно и трудно – постигает заново из опыта своих разноконфессиональных тел. И это, может быть, самый главный ее подъемный механизм на обратном пути к Единому.
Вот сейчас мы подъезжаем к христианскому Латруну – нежнейшему из Его творений, где я, еврейка, поднимаюсь той же силой, что в Цфате, на могилах моих великих предков. Где мне так же прозрачно, как в Умани. Где я омываюсь той же волной, что у Котеля. Где каждый раз мне открывается новое знание, и каждый раз приходит подарок, от которого зажигается сердце. Где каждый раз на меня изливается такая любовь, что тело изнемогает и дрожит, а голова пустеет и проясняется. И от всего этого я каждый раз счастлива, и мне хочется петь...
Точно то же в шабат. Он опускается сверху или восстает из глубины, принося неизменно состояние изначальности, в которой все было-есть-будет связано, а потому так легко понимается сложное, так близко чувствуется далекое, так высоко переживается обыденное… Кстати, иногда шабат случается не только в субботу. Вот как раз сейчас у меня такой Бах-Шабат.

Ты думаешь, я еду в Тель-Авив? Да, мое тело все еще ползет туда в сонном закатном автобусе. Или ты думаешь, я пишу тебе письмо из Маалота? Да, мои пожитки еще в той квартире, между горами и кошками. Но моя душа уже повернулась, чтобы вернуться к себе – она уже поднимается в Иерусалим. Поднимается прямо сейчас, подхваченная молитвой Иоганна-Себастьяна.
Шабат шалом мИрушалаим!
הלל