Аркадий СПИВАК

ОТПУСК КАМИКАДЗЕ

Роман-воспоминание 

Светлой памяти моих родителей:

Спивака Леонида Абрамовича и
          Спивак Евгении Лазаревны

ПОСВЯЩАЮ...

ОТ АВТОРА

Затевая эту книгу, я вовсе не хотел ввязываться в бушующую сегодня, и, как мне кажется, надуманную полемику:
“ Была Победа или нет?” Странно и горько слышать подобное людям, пережившим эти события.
Конечно же, Победа была! Но дело в том, что у каждого она была своя. И отсюда, наверное, столь многочисленные и разноре-чивые мнения о войне и Победе.
Попытка каким-то образом их совместить и выработать не-кую обобщенную оценку - пустая трата времени, поскольку это равносильно попытке определить, что есть человеческая жизнь, ибо война, к сожалению, - неотъемлемая часть этой самой жизни.
Моя книга - рассказ о молодых людях ступивших на “путь вой-ны”, не получив еще ни образования, ни профессии, ни жизненного опыта, которые, победив, оказались на задворках жизни.
Но ощущениями войны и даже Победы, к счастью, не исчерпы-вается человеческая жизнь.
Это и рассказ о моих родителях-победителях, о нашей семье, рассказ о некоторых, как мне кажется, интересных людях и со-бытиях, повлиявших на мое мироощущение и сохранившихся в моей памяти.
Мне меньше всего хотелось бы, чтобы этот рассказ вызвал у читателей чувство жалости к героям. Я их люблю. Они помогают мне жить и сегодня, и я ими горжусь, как должна гордиться ими и Страна.
«Какая страна? - спросите вы. - Страна, победившая и исчез-нувшая с карты Мира, страна-преемница или страна, возникшая в результате той Победы, - страна нашего с вами сегодняшнего пребывания?»
«Меня мало беспокоят страны, - отвечу я. - Меня беспокоят люди. И если, многократно перечитывая рукопись, я неизменно ис-пытываю чувство грусти, то поверьте, грусть моя светла, и я желаю и своим читателям испытать это чувство.
Были и другие победители - люди, которые реализовали свои амбиции. Удачливые и благополучные люди, в полной мере вкусившие сладкие плоды Победы. Наверное, они не будут согласны со свидетельствами моей памяти.
Ну что ж! Если таковые есть, то пусть они напишут свою книгу - книгу радостную и счастливую. Пусть напишут. Буду ис-кренне рад!

Автор

ПРЕДИСЛОВИЕ

Недавно, живя уже в эмиграции, я заменял трубы в своей квар-тире. По примеру израильтян, новые трубы я проложил по стене, снаружи, невдалеке от окон, чтобы можно было работать высунув-шись из окна.
Когда работа была уже закончена, и оставалось лишь закрепить трубу на стене, я обнаружил, что у меня не хватает длины руки, чтобы закрутить в стену последний шуруп. Не хватало всего не-скольких сантиметров. Помучившись с полчаса, я отправился к со-седям в поисках помощника с длинной рукой.
В квартире напротив сквозь неприкрытую дверь слышалась гремящая музыка, что-то праздновали. Я осторожно заглянул в прихожую. Меня сразу же заметили и потащили за стол. Это была “русская” компания откуда-то из Казахстана. Мне сразу же налили рюмку водки. Я недолго отнекивался, потом сдался:
- Хорошо, но что мы празднуем? - спросил я.
- У нас гость из России, познакомьтесь, - сказала Люда, хозяйка квартиры.
Из-за стола поднялся молодой сияющий высоченный малый. Он протянул мне руку:
- Сергей!
- Очень приятно, Саша, - пожал я его руку.
- Вот оно, - осенило меня. - Это же то, что мне нужно: рука у Сергея чуть ли не на треть длиннее моей.
Минут через десять, когда мы вышли на площадку перекурить, я предложил Сергею зайти ко мне и помочь завинтить проклятый шуруп. Он с радостью согласился. Это заняло у нас всего несколько минут. Сергей вернулся за стол, а я на радостях слетал в магазин, купил с десяток бутылок пива и вернулся к соседям отблагодарить. Гости уже расходились, и вскоре за столом остались только хозяева - Люда с Мишей, Сергей и я. Сергей привез им в подарок японскую систему караоке, и мы, уже веселенькие, то солируя, то ансамблем орали в микрофон песни, потягивали пиво - в общем “хорошо сиде-ли”. Вскоре пиво закончилось.
- Люд! - умоляюще обратился Миша к жене: - Посмотри, может быть, осталось что-нибудь покрепче?
Люда смутилась:
- Я, конечно, посмотрю, но мне кажется, что спиртного больше нет.
- Посмотри, посмотри в своем загашнике, - напирал Миша. Люда вскоре вернулась с небольшой бутылкой.
- Ничего не осталось, все уговорили, - грустно сообщила она. - Вот, разве что только эта, заветная.
- Давай заветную!- пропел в микрофон Миша.
Люда выставила “заветную” на стол. Это была странная бутыл-ка: изящная, меньше обычной, она, казалось, была отлита не из стекла, а из полупрозрачного льда. На ней была яркая красивая на-клейка с уймой медалей и золотая коронообразная пробка.
- Ребята, откуда это у вас? - поинтересовался я.
- Это Сергей привез в подарок. Какая-то редкая юбилейная водка, или бальзам, сейчас проверим, - пообещал Миша.
- Сережа, что это?- спросил я у Сергея.
- Это юбилейная водка. Ее выпустили очень малой партией, в основном для гостей, а папа добыл несколько бутылок. Это одна из них.
Я взял бутылку в руки. На этикетке было написано, что это водка, настоянная на сибирских травах; далее шел перечень трав. Еще было написано, что водка выпущена в честь 100-летнего юби-лея Мариинского ликеро-водочного завода. Ниже был адрес: г. Мариинск, Кемеровская область.
Я не поверил своим глазам, перечитал еще раз…
- Сережа, а какое отношение твой папа имеет к этому заводу?-
- Как какое? - удивился Сергей. - Мы ведь живем в Мариинске, и папа там работает. А почему это так вас взволновало?
- Почему? Да потому, что мы тоже жили в этом самом Мариин-ске почти семь лет, сразу после войны. Там прошло мое детство, там столько всего произошло с нашей семьей…
- Вы? В Мариинске? Ну и дела! Просто фантастика! - теперь уже был потрясен Сергей.
- Вот это повод!- пропел в микрофон Миша. - Предлагаю тост: - Давайте бахнем за евреев из маленького сибирского городка Мари-инска, которые случайно, встретились в небольшом израильском го-роде Реховот. Лехаим!
Уходя домой, я попросил ребят подарить мне эту, уже пустую, бутылку, что они и проделали с радостью и торжественно.
Мои домашние уже спали. Я уселся на кухне, повертел бутылку на свет, перечитал еще раз этикетку: Мариинский ликеро-водочный завод…
Тогда он назывался просто «Спиртзавод». Мы жили в пригороде Мариинска, и именно на этот спиртзавод тащились мы с бабушкой Розой, запряженные в сани, на которых стояли две бочки, сначала пустые, а потом наполненные, тяжеленной коричневатой массой. Она называлась «барда», и ею мы кормили нашу корову. Там же, не далеко от спиртзавода, была районная больница, в которой лежала моя умирающая мама, и я, каждый день, утопая в снегу, носил ей еду, бредя мимо бревенчатой стены, на которой громыхала на ветру однажды свалившаяся и чудом не придавившая меня вывеска с названием: СПИРТЗАВОД.
Мариинск стоял у старого, когда-то каторжного, тракта, и именно этот завод наводнял сивухой тогда еще необжитую и ка-торжную Сибирь. И уже в наши времена, в пятидесятые годы, рас-конвоированые зэки из расположенных рядом с нашим поселком Сиблагов, совали нам, пацанам, мятые трешки и просили купить эту самую бутылку Мариинской.
А чуть позже, когда мне было уже лет тринадцать, покупали для себя, и, разлив на троих в граненые стаканы, задыхаясь и кашляя, пили залпом, как наши отцы…
Эту же Мариинскую, но уже из рюмок, мы пили на днях рож-дения наших одноклассниц, с которыми, незаметно выскользнув в сени, неумело и украдкой целовались, в спешке натыкаясь руками на мягкие теплые бугорки, проступающие под их толстыми, сибир-скими, свитерами и кофтами.
Мне всегда были близки строки Б.Пастернака о том, что «…жизнь, как тишина осенняя, подробна…» И это были подробно-сти, подробности моего детства, отрочества, которые внезапно, вдруг, начали прорастать сквозь мою память, неудержимо и мощно.
Рад я был этому или нет? С одной стороны, конечно же, я был рад, поскольку встреча с детством всегда интересна и трогательна. С другой стороны, это всегда навевает грусть, тем более в зрелом возрасте, поскольку участившиеся обращения к памяти свидетель-ствуют о том, что прошлое начинает неумолимо замещать настоя-щее, уже не оставляя места будущему.
Как бы там ни было, но в ту ночь, разглядывая уже в который раз свалившуюся на меня из прошлого пустую бутылку, я понял, что теперь и со мной ЭТО произошло, и что ничего уже с ЭТИМ не поделаешь.

Не каждому, ах, не каждому, удается прожить свою жизнь так, чтобы благодарные потомки вырубили или отлили его светлый об-раз в барельефе, украшающем фасад элитной многоэтажки.
Годы, а если повезет, то и века, внизу под ним и мимо будут течь толпы, или точнее - народные массы, или точнее, - народные реки, а его каменный или бронзовый профиль будет устремлен вдаль, точнее - вглубь, зияющего невдалеке напротив обшарпанного и вонючего проходного двора.
Не каждому, ах, не каждому, удается оставить в памяти некогда знавших его людей хотя бы слово, жест, взгляд, поступок, которые внезапно вспыхнут и озарят унылое подслеповатое сознание его земляка и современника.
Где-нибудь, в подвыпившей компании, за кружкой пива, этот счастливчик, хватая за руки очередного жестикулирующего рас-сказчика, будет умолять:
- Ребята, да бросьте, это же все херня. Вот я знал одного мужи-ка…
И расскажет, путая быль и вымысел, и выплеснет в их иссохшие души, как в пивные кружки, пенящуюся через край быль-небыль. А они, посасывая плавничок воблы и сдабривая его долгим глотком горьковато-терпкой пенистой повести, - они будут ржать до колик, рыдать пьяными слезами, восхищаться и негодовать вместе с рассказчиком… пока кто-нибудь из них не скажет:
- Ну ладно, хорош врать, такого не бывает! - И, как будто о чем-то вспомнив, засеменит короткими шажками, трусцой, за угол упомянутого проходного двора, где, рванув ширинку, будет долго и очарованно созерцать, как бьющая из него струя, ударившись о стенку, растекается по ней, рисуя причудливые картины и образы.
Не каждому, ах, не каждому! Эта благодать нисходит свыше, лишь к отдельным и избранным.
А что оставим мы, все остальные? Ведь была жизнь, в которой было всё. Была война, голод. Была Сибирь, смерть близких и рож-дение детей и внуков, учеба, карьера, болезни, очарования и раз-очарования, любовь и измены, слезы бессилия и экстаз обретения, антисемитизм, боль и обида, эмиграция, и вот теперь, надвигающаяся старость, единственным оправданием которой, мерцает надежда на новую жизнь - жизнь духовную, светлую, вечную.
Неужели все это было со мной? И не слишком ли это много для человека, человека не бывшего праздным соглядатаем, а стремяще-гося изменить себя, мир. Что-то, наверное, удалось, что-то наверняка - нет. Чего больше - не мне судить. Но есть еще силы и амбиции, есть опыт, есть желание и, как мне кажется, необходимость попытаться, отстранившись, осмыслить многое из происшедшего.
«Ну и что?- спрашиваю я себя. - Кому и как ты об этом расска-жешь? И кто будет тебя слушать? И вообще, нужно ли это кому-нибудь?»
Я задаю себе эти вопросы и вдруг с облегчением, обнаруживаю, что это мне не интересно. Меня совершенно не интересует ничье мнение, и это счастливый знак того, что я созрел. Теперь я понял. Я должен все описать. Я должен, как зубной врач из десны, клещами вытащить из памяти беспокоящие меня корни. И если я, подобно врачу, вытащу несколько здоровых корней, не беда. Важно лишь то, что беспокоит. Кому это поможет? Не знаю, наверное, прежде всего - мне. А разве я - не повод? Разве помочь хотя бы одному человеку, даже самому себе, - не есть великая цель и благо?

Часть первая

ПОБЕДА

Люди, не являющиеся профессиональными литераторами, не ведут дневников и, взявшись за перо уже в зрелом возрасте, могут обратиться только к памяти, в надежде, что память хранит все про-житое в фактах, звуках, запахах, мыслях, ассоциациях,- подобно тому, как хранятся правильно законсервированные огурцы или по-мидоры, которые даже спустя несколько лет всё так же хрустят и пахнут. А если и не так, то вы, во всяком случае, уверены в том, что едите огурец, а не банан, помидор или апельсин.
И вот я, охваченный трепетом и нетерпением, забившись в ук-ромный уголок, извлекаю на свет пыльный сундучок памяти моего детства, открываю скрипящую на ржавых шарнирах крышку…и с ужасом обнаруживаю, что там, внутри, - лишь затхлая пустота, да груда потемневших от времени предметов.
Примерно такое же чувство испытывает, наверное, археолог, вскрывший древнее захоронение и обнаруживший, что все содер-жимое давно похищено. Но кто мог украсть мою память? Ведь дос-туп к этому захоронению есть только у меня. И тут горькая и странная мысль проникает в мое сознание: «А вдруг там ничего и не было?»
Но как же так? Ведь детство было, и я это знаю точно. И еще я точно знаю, что память у ребенка, подростка, впитывает все как губка, приукрашивая фантазиями любое, даже самое незначительное, событие или ощущение. А может быть, у меня были в детстве проблемы с памятью? Так нет же. Я рос достаточно здоровым ре-бенком, любознательным и впечатлительным.
А может быть, какие-то ощущения, горькие и трагические, не свойственные детям, уничтожили, вытеснили или заместили детские - светлые и радостные? Возможно, но тогда где же они – те, другие? И что вообще помнят дети?
Я родился в начале войны, в 1941-м., в октябре. Как рассказы-вала мама, это произошло в поезде, в котором эвакуировали семьи военнослужащих. Отец был на фронте. Семья состояла из мамы и меня, еще не родившегося. Родители и близкие мамы были эвакуи-рованы в Узбекистан. Мои родители были евреями.
Война началась в июне, а я родился в октябре, а это значит, что седьмой, восьмой, и девятый месяц своей жизни, во чреве матери, я уже жил находясь в состоянии войны с Германией.
Наука утверждает, что ребенок, даже еще не родившийся, уже ощущает и как-то опосредованно воспринимает и реагирует на со-бытия в окружающей внешней жизни. Так что же чувствовал и о чем думал, ребенок еврейской беременной девочки-женщины, ос-тавшейся без мужа, без средств к существованию, без родных и близких; убегающей в медленно ползущем поезде, от своей еврей-ско-советской судьбы в неизвестность, в которой единственное, что было известно, - так это безысходность и смерть, как для нее, так и для маленького существа - крохотного, не родившегося, в котором были сосредоточены все ее надежды, чаяния и любовь.
Что чувствовала и о чем думала мама, - об этом она мне никогда не рассказывала.
Наверное, потому, что все ее тогдашние мысли и чувства были подавлены страхом.
Но я-то, я! Я ведь уже жил, чувствовал, знал. И я еще не знал страха. Я должен был запомнить, как поезд разбомбили немцы, как мы родились, восемь младенцев (в поезде было много молодых женщин), как я выжил, - выжил только я один. Я обязан был это за-помнить и рассказать миру, как это было. Я роюсь в моем сундучке и ничего не нахожу. Я не помню. Я ничего не могу рассказать, и мир никогда об этом не узнает. Как и не узнает о том, что мы чув-ствовали, и как мы жили, еще пять лет, уже родившиеся, без отцов и близких, без титулей и игрушек, врачей и лекарств, без крова и пищи, без заботы и радостей, без ощущения детства и всего того, что испытывают даже детеныши животных и насекомых.
Мир никогда об этом не узнает, потому что он, мир, лишил нас памяти. Я перебираю на дне сундучка странные предметы и нахожу нечто датированное 1946 годом. Мне пять лет. Я напрягаю вообра-жение, и мне вспоминается вагон. Но это уже не тот вагон, о котором рассказывала мама, - разбомбленный на подступах к Волге, у Саратова, где я родился. Это другой - теплый уютный вагон со всеми признаками жилища. Я вижу печку, в которой горят, потрескивая, дрова, какую-то мебель и маму.
Я не могу различить черты ее лица, фигуру, я не помню звук ее голоса, жесты. Она, как облако, склонилась надо мной, и я чувствую, как из этого доброго теплого облака исходят покой и защищенность.
Потом открывается дверь наружу, и через проем двери я вижу снег. Это не тот снег, который я потом видел в России, в Сибири, - снег, слепящий, как вспышка сварки. Это уже слегка подтаявший снег, на который падают мягкие лучи весеннего, еще не жаркого, солнца. И, как я понимаю уже сейчас, - это Украина. Украина и весна.
Внизу у вагона стоит человек. Мужчина. Он небрит. На нем фуфайка и другая странная одежда, то ли военная, то ли граждан-ская. В солдатской шапке-ушанке одно ухо завернуто вверх, другое опущено вниз, и это тоже признак весны. За плечами у него вязанка аккуратно напиленных дров. Он улыбается мне, а я ему. Затем он передает маме вязанку дров и подставляет солдатский котелок, а мама наливает ему в котелок суп. Как я понимаю теперь, это рас-конвоированный пленный немец, а моя еврейская мама, чудом пе-режившая эту войну и гибель половины семьи, наливает ему, плен-ному немцу, суп. Нет, это не были объедки с нашего стола - это был, специально оставленный, суп из нашей семейной кастрюли.
А где же папа? Папа где-то здесь, рядом, но я его не помню. Я только помню, что вечером мы пошли в гости, в соседний вагон, к папиному сослуживцу. Взрослые пили вино, танцевали, негромко пели, а мне дали старинную коллекцию немецких орденов, очевидно - трофейную, и я перебирал мягко-поблескивающие и таинственные, втиснутые в синий бархат, ордена-кресты, - свидетельства доблести десятков поколений германских воинов,- от рыцарей, ос-вобождавших гроб Господен, до фашистов, уложивших, в этот са-мый гроб часть моей семьи, и еще несколько десятков миллионов ни в чем не повинных людей. Тогда, очарованный магией этих та-инственных знаков, я еще ничего этого не знал.
Война уже закончилась. Папа продолжал служить в армии. Мы жили вместе.
Но почему, отчетливо помня пленного немца, я не помню отца, а помню лишь смутный образ молодого, в сверкающих капитанских погонах мужчину, красивого, летающего на мощном, черном с коляской, «Харлее». Я не помню себя, сидящего у него на коленях, гуляющего с ним за руку или играющего с ним в какую-нибудь игру. Я не помню его целующего или просто ласкающего меня. Но почему? Может быть, потому, что мы с ним впервые встретились, когда мне было уже пять, а ему всего лишь двадцать пять лет?
Поженившись, они прожили с мамой до начала войны всего лишь месяц с небольшим и встретились опять только через пять лет. Были какие-то редкие письма. Он знал, где мы, знал, что у него есть сын.
Говорят, что они с мамой были красивой парой и маме все за-видовали. Завидовали тому, что он не погиб на войне, тому, что он не стал калекой, завидовали тому, что он вернулся домой, к семье.
В советской литературе и кино существуют образы отцов, му-жей, вернувшихся домой с войны. Это сцены встреч на перроне, счастливые слезы и объятья, и дети, взлетающие ввысь на сильных соскучившихся отцовских руках. Но в этом ряду образов почти от-сутствуют образы отцов и мужей, оставшихся в живых, но не вер-нувшихся домой. Почему я сейчас об этом пишу? Ведь мой отец вернулся к семье.
Дело в том, что совсем недавно, живя уже за границей, я узнал от маминой сестры, еще здравствующей, что все было не так просто. Она рассказала, что отец не сразу вернулся домой, а по пути застрял у какой-то женщины. Мама переживала, но ничего не пред-принимала. И вот тогда она, тетя Нина, разыскала адрес моего отца и написала ему письмо. Сейчас, спустя более чем пятьдесят лет, она не помнит, что она писала, но, зная характер тети Нины и ее острый язык, я могу легко представить содержание письма. По ее словам, вскоре после этого отец вернулся домой.
Так почему же он вернулся? Из любви к маме? Но может ли молодой человек, проживший с женщиной всего месяц, не почувст-вовавший себя еще ни мужем, ни отцом и расставшийся с ней на пять лет, сохранить любовь? Это не были пять лет тюрьмы и изоляции. Это были пять лет войны, по крайней мере два из которых мой двадцатилетний отец, как и другие его сверстники, прошагал побе-дителем по Европе. У их ног были не только поверженные знамена третьего рейха. У их ног были и женщины, встречающие их с цве-тами и надеждой, их сверстницы, и не только. И они, мальчики-победители, принимали их любовь и отвечали ей.
Так почему же он вернулся? Может быть, потому, что у него был я, его сын? Он был воспитан в еврейских традициях и не мог бросить своего сына? Но тогда почему, вернувшись, он не проявил себя как отец? И почувствовал ли он себя отцом?
Из путаных намеков тети Нины я уловил, что он, обожавший мою преданную и безусловно порядочную мать, тем не менее не был уверен в своем отцовстве. Он об этом никогда никому не говорил, но видя его почти безразличное отношение ко мне, мама это чувствовала и страдала.
Почему, почему, почему? Боже, сколько вопросов! Но я не могу на них ответить. Не могу по многим известным причинам и прежде всего потому, что за окном еще 1946 год и мне всего лишь пять лет. Я почти ничего не помню. Я только чувствую, что мой отец рядом, рядом, но не со мной. И так будет продолжаться еще долго, по крайней мере, еще десять лет.
Так будет продолжаться до 1956 года, до того дня, когда в воз-расте 37 лет умрет моя мама.
Отца уволили из армии. Это был уже 1947 год, и я это помню. Вернее, помню не столько само событие, сколько последовавшие за ним перемены, в том числе и в моей шестилетней жизни.
Война закончилась победой, и армия освобождалась от победи-телей. От молодых, дерзких и независимых, выпивающих и рассу-ждающих, много повидавших и почувствовавших вкус другой, не Советской, жизни. Жизненным опытом этих людей был опыт войны, а единственной их профессией было умение убивать. Да, во имя спасения Родины, семьи, да, священное право убивать во имя спа-сения. И прежде всего этим они отличаются от современных моло-дых людей, оказавшихся в сходных ситуациях Афганской, Чечен-ской и других войн.
Кроме того, в отличие от своих сверстников девяностых годов, они победили, и тем драматичнее были их судьбы. Оказавшись вне войны, а впоследствии и вне армии, не умеющие приспособиться к новой-старой действительности и в результате оказавшиеся на дне, они поняли, что как победители они не получили ничего.
Но так не бывает. Так не бывало никогда. Во всех войнах, ко-торые помнит История, - победители получали. Это были земли и рабы, это были отданные на разграбление города, это были драго-ценности, красивые женщины и лошади редких пород, оружие и утварь, в конце концов - это были признание и восхищение сооте-чественников, и пусть не вечное, но процветание их страны..
«Они получили жизнь!» - скажет возмущенно читатель. Да, ко-нечно. Но для людей, сотни раз смотревших в глаза смерти и побы-вавших по ту сторону жизни, уже не существует абсолютной цен-ности жизни. В их критериях и оценках уже преобладают качест-венные показатели. Их интересует вопрос: какова эта жизнь и стоит ли она того, что им пришлось за нее заплатить? А если не стоит, то это значит, что война продолжается.
Но теперь это их война. Война с собой, война на уничтожение.
Я помню, я хорошо помню этих победителей-самоубийц. Они не были похожи на японских камикадзе, которые, собравшись с духом, картинно вонзают в себя кинжал.
Это были камикадзе по-советски. Они вонзали в себя кинжал медленно, на протяжении всей жизни. Они еще влюблялись, рожали детей, пили, пели, строили города и домны и вонзали, вонзали в себя этот кинжал, миллиметр за миллиметром, убивая себя и близких. Они погибали в бесчисленных бандах, они погибали в старых лагерях нового послевоенного образца, они погибали в пьяных дра-ках на приисках и в глухих сибирских леспромхозах, они, спившие-ся, погибали под обледенелыми колесами подмосковных электричек, в шахтах и на стройках века, они – победители. свободные граждане победившей, но не свободной страны.
Я их помню и хорошо знаю. И не из газетных публикаций, и не из романов писателей-лагерников. Я их знал лично, я среди них жил и рос. Я их хорошо помню, потому что одним из них был мой отец.
Его уволили из армии после того как в доме офицеров они с замполитом полка устроили дуэль - пьяную пальбу из пистолетов. Каждый из них заказал оркестру танец для своей Дамы. Оркестр не знал, что играть раньше, и они схватились за пистолеты. До суда дело не дошло, но повод для увольнения был прекрасный, и мы бы-ли этому рады. Мама говорила, что все равно это не закончилось бы добром.
Отец был зол и безразличен. Мама, внешне этого не проявляя, явно радовалась. Она устала. Устала от бесконечных тревог и стра-хов, от беспомощности и ожидания, устала от неопределенности. Просто устала.
Да и сколько может выдержать человеческий организм, даже если это организм молодой женщины, женщины-матери, в который природа, казалось бы, вложила неистощимый потенциал выживания во имя продолжения рода.
Но природа не планирует мировых войн, которые за пять лет истощают ресурсы организма, рассчитанные как минимум на семь-десят-восемьдесят лет.
Мама собиралась домой. В маленьком городке, под Киевом, сохранилось, неразрушенным наше “родовое поместье”. Это был небольшой, но хорошо построенный моим дедом дом. Городок был старинный, до войны уютный. Дом располагался в центре городка, на пыльной улице, носящей имя Ленина. Мама здесь родилась, за-кончила школу и несколько лет до войны работала служащей в во-енкомате, который располагался на нашей улице и был виден из окон дома. На другом конце улицы было офицерское училище, там учился папа. Там, на праздничном вечере, они с мамой и встретились. В этом же городке жили все мамины подруги и многочисленные родственники.
К тому времени уже вернулись из эвакуации- бабушка Роза с Ниной, которой было лет шестнадцать, и Марком, которому было одинадцать. Мой дед Лазарь и пятнадцатилетний дядя Эдик умерли от голода в эвакуации, в Узбекистане. Вот-вот должен был демоби-лизоваться из армии еще один мамин брат - Миша. Он пацаном убежал на фронт, прошел, как тогда говорили, всю войну, и был в пути домой. Вскоре мы все съехались, собрались. Я был первый внук и племянник в этой семье, и семья меня впервые увидела.
Что я помню? Я помню праздник, первый праздник в моей жизни. Меня поражало все: и бабушка Роза, седая и величественная, и тетя Нина - молодая, красивая, веселая и необузданная, и даже мой дядя Марк, который был старше меня всего на четыре года. Едва вернувшись, он возглавил уличных пацанов, и они обносили тощие послевоенные сады и подвалы с жалким скарбом. Он относился ко мне снисходительно, но опекал.
Папа был единственным трудоспособным мужчиной в этой большой и безалаберной семье. Он был мужем старшей дочери, и ему предстояло возглавить эту семью. Его уважали и побаивались.
По вечерам принимали гостей и ходили в гости. Пели, танцева-ли, пили. Много и шумно разговаривали. Мало и неохотно говорили о тех, кто погиб и не вернулся. Хотелось радоваться, хотелось жить обычной нормальной жизнью. Надеялись… Праздник быстро закончился. На Украине начался голод.
Страна, освободившая мир от фашизма, страна, подарившая миру надежду и процветание, - голодала.
Отцы-победители отдали нам, своим сыновьям, ордена и медали. Я помню эти желтоватые медальные диски, на одной стороне которых был оттиск Сталина, а на другой было написано: “За победу над Германией”. Этими медалями мы играли, на деньги, в пристенок и чику, используя их в качестве бит.
Я не стану описывать голод. Человечество так часто голодало, голодает и, очевидно, будет голодать, что состояние голода было и будет всем понятным и привычным состоянием.
У человека есть органы зрения, слуха, обоняния, осязания и др., но у человека нет органов, запоминающих и воспроизводящих в памяти чувство голода.
Благодаря органам слуха я слышу и помню тоскливое молча-ние в очередях за хлебом, а затем вопли, хрипы, брань людей, рва-нувшихся к открывшемуся оконцу хлебного ларька.
Благодаря органам зрения я вижу и помню лица людей, до-бывших вожделенную буханку хлеба, и лица людей, стоящих в конце очереди.
Я вижу и помню мозолистые шершавые ладони людей сгребающих с обеденного стола сухие, вперемешку с мусором, крошки хлеба и бережно ссыпающих их в широко раскрытые рты. Примерно так в Сибири мы забрасывали в рот, из горсти, пахучую землянику или морошку.
Но чувство голода я не помню. Все эти голодные сны и виде-ния, в которых человеку видятся подпрыгивающие крышки каст-рюль над кипящими, жирными, украинскими борщами или пахучими куриными бульонами… – не знаю, не помню. Человек не помнит чувство голода, человек помнит чувство насыщения, и это, вероятно, одно из самых замечательных и мудрых изобретений природы.
Хлеб давали по карточкам, на каждого члена семьи. И я, про-стояв с бабушкой Розой полдня в очередях, гордо приносил домой свою пайку хлеба. Просто так хлеб не ели, его ели как лакомство. Делалось это так: бабушка нарезала как можно тоньше ломтики хлеба. Сделать это было непросто, потому что хлеб был мокрый и налипал на нож. Периодически я осторожно, кончиком языка, сли-зывал эту кашицу с поверхности ножа.
Это была еще не еда, но уже ее предвкушение, и это чувство я помню. Затем ломтики хлеба раскладывались на тарелке, и бабушка накапывала на них по несколько капель подсолнечного масла. Хлеб их не впитывал. Затем указательным пальцем правой руки бабушка размазывала эти капли по поверхности ломтиков, после чего на ломтики наносилась крупная серая соль.
После этого в боковые шершавые корочки опять же указа-тельным пальцем она осторожно втирала чесночную кашицу. Ла-комство было готово. Я осторожно брал ломтик с боков за чесноч-ные корочки большим и указательным пальцами, а остальными пальцами поддерживал его за центр снизу.
Я не могу описать ощущения, которые я испытывал, осторожно откусывая, затем долго и тщательно пережевывая и затем, смочив обильной слюной, глотая этот хлебный мякиш, но это чувство я помню, помню до сих пор.
Настало, наверное, время объяснить читателю, почему я сего-дня, спустя 55 лет, пишу о войне, о пережитом после того, как на-писаны тысячи романов и повестей, исследований и воспоминаний. Понятно, что как бы я об этом ни писал, я обречен повторять об-щеизвестные вещи. Почему же я опять блуждаю по этим вытоп-танным дорожкам и тропам, на которых если еще что-то и растет, так это только трава забвения? Да потому что все стоящее, что написано о войне и послевоенном периоде, написано участниками этих событий. Все это было написано людьми несвободными. И дело даже не в тех ограничениях, которые накладывал режим.
Эти люди были не свободны внутренне.
Зная и видя эти события изнутри, они, безусловно, обладали ценнейшими наблюдениями, воспоминаниями, но в вопросах анализа и оценки происходящего, в том числе и вне поля их зрения, они были беспомощны.
Эти люди, подобно слепым от рождения, ощупывая черты сво-его лица, пытаются представить, каковы они на самом деле. Да, даже в этих условиях можно составить представление о том, горбат или прям нос, велики и оттопырены или малы и прижаты уши, и о мно-гом другом, но представить себе, красивы они или уродливы, эти люди не смогут, поскольку для этого надо посмотреть вокруг, а по-том, сравнивая, на себя. А это доступно лишь людям зрячим, то есть свободным.
В конце прошлого века культивировалось мнение, мнение от лукавого, что о тех временах писать еще рано. Пусть, мол, уляжется. Уйдут люди влиятельные и заинтересованные в той или иной трактовке тех событий, и вот тогда…
А что тогда? Кто об этом напишет тогда? И чем он будет ру-ководствоваться?
Секретными, совершенно секретными и необычайно секрет-ными архивными материалами, насквозь искаженными и фальси-фицированными на протяжении полувека? Чем еще? Новым, сво-бодным, ретроспективным взглядом из светлого будущего в чужое и горькое прошлое?
Но, как показывают события, – «светлого будущего» в бли-жайшие дни не предвидится, и будущее просвещенное и свободное человечество будет занято уже своими новыми войнами, причины и суть которых им придется тоже осмыслить, но как? А как рассле-дуются любые происшествия, в том числе уголовные?
Классическая схема использует по крайней мере три главных фактора:
- вещественные доказательства, или так называемые “вещдоки”,
- показания участников событий, как подозреваемых, так и по-терпевших,
- показания свидетелей.
И лишь после этого высокий суд выносит то или иное опреде-ление случившегося, причем даже при наличии всех трех факторов нередки случаи вопиющих ошибок, допущенных высоким судом. И это понятно, потому что даже самый высокий суд состоит из людей, а человек, как известно, мал и слаб.
Я никого не собираюсь обвинять и тем более наказывать. Про-сто я попытаюсь, используя эту схему, определить свое место в происшедшем и понять, насколько существенны и правомочны мои показания, извлеченные из памяти, запечатлевшей те или иные со-бытия тех лет.
Итак, "вещдоки"....

..........................

Читать произведение полностью: http://www.era-izdat.ru/spivak.htm

Уважаемые читатели  и члены жюри! Отзывы можно писать тут, нажав справа на кнопочку "ответить"

Теги: издать книгу напечатать книгу конкурс Израиль Лод Бридж Э.РА эра издать тираж в Израиле