УДК 821
ББК 84 (2Рос=Рус) 65
Фраймович Леонид.
Фраймович Иза Зиновьевна.
Поэзия моей мамы и мои мин(д)иатюры и переводы.
ТельАвивМосква.: Издательство «Э.РАБридж», 2012.
– 96 с.
Компьютерная верстка и редактура Леонида Фраймовича.
ISBN 97859657467374
Все права защищены
© Фраймович Иза Зиновьевна.
© Фраймович Леонид Львович. 2012
All rights reserved
Поэзия моей мамы
(составитель Леонид Фраймович)
Иза Зиновьевна Фраймович
Избранное
Иза Зиновьевна Фраймович(девичья фамилия – Петрушанская) родилась 25 января 1925 года,
а 19 октября 1980 года её не стало.
Пережив блокаду Ленинграда Великой Отечественной войны 1941 – 1945 гг. (вторая мировая война), заболела тяжёлой болезнью и в течение 23 лет была прикована этой болезнью к креслу.
Всё это время с ней был благородный и мужественный человек – её муж, Лев Гедальевич Фраймович (к слову – сам участник боёв под Сталинградом этой же войны, потерявший в ней ногу; родился 18 октября 1922 года, умер 16 марта 1985 года).
Кое-что из выборочно представленного здесь, в этой части книги, может показаться сырым, необработанным окончательно, но это и не удивительно: у Изы Фраймович не хватило сил и времени. Их слишком было мало.
Наивность некоторых сочинений лишь кажущаяся, ибо они выстраданы. Кроме того, каждый человек – дитя своего времени.
При всех этих возможных недостатках всё, сочинённое Изой Фраймович, нам нравится. Может быть, потому, что она для нас мама и бабушка?..
Леонид Фраймович (сын).
Анна Фраймович (Коэн Яшар, внучка).
P. S.
Иза Зиновьевна Фраймович номинант премии "Поэт года 2011" (т.1, несколько из представленных здесь стихотворений). Поэма и стихотворения о блокаде Ленинграда вошли в альманах "Воинская слава" (т.1). (Конкурс и книги сайта wwwstihi.ru).
ВЕТЕРОК
Лёгкий, тёплый ветерок
Нежных дум поток повлёк,
Запах тех далёких дней
Трудной юности моей.
Вот принёс он запах школы —
Самых лучших дней весёлых.
Школьный бал и школьный вальс.
Незабвенный образ ваш.
Ветерок подул вторично —
Стало всё так необычно.
Думы горькие войны
Потянул из старины.
Ветерок не задержался,
Дальше в прошлое помчался
И напомнил дивный лес
Звуков полный и чудес.
Ель, сосну, осины ствол,
Куст малины, диких пчёл,
Говор птиц и шум листвы.
Низко спиленные пни.
Звуки пил и топора,
Запах, пепел от костра,
Песни, спетые сквозь слёзы,
И печальные берёзы.
Вдруг пахнул таким знакомым
Ливнем за стеклом оконным.
Чудным запахом весны
Первой после той войны.
Полумраком белой ночи.
Прелестью набухших почек.
Вешним сном далёкой были,
О которой позабыли.
НЕ СЛЁЗЫ
Ах, не трогай раны.
Не смотри в глаза.
Это капля крови.
Ты думаешь слеза?
Очень тонкой стала
В ранке той струна.
Волоском заденешь —
Закровит она.
Будь же милосердней
И не вспоминай.
О том, что было, будет
Не напоминай.
И не смейся, видя
На глазах слезу.
Это капля крови.
Сквозь неё гляжу.
Будто ты не знаешь:
Не плачу никогда,
А из глаз струится
Кровь, а не вода.
СПАСИБО
Спасибо, что вижу, спасибо, что слышу.
Спасибо – хотя бы сижу.
Спасибо, что есть на свете искусство,
Которым занЯться могу.
Не знаю ни правил его, ни законов.
Я просто пишу и пишу.
Но мне и не надо ни славы, ни тронов.
Облегчило б душу мою.
Спасибо всем тем хочу я сказать,
Кто участь со мной разделил.
Спасибо, мой верный и преданный друг,
Что сердце своё сохранил.
ДАЙ ЗАБВЕНЬЯ
Опять к тебе я прибегаю.
Всем сердцем я к тебе стремлюсь.
Что это мне даёт, не знаю,
Но я себе другой кажусь.
Как будто бы не я, как будто бы другая
Сидит уж много лет на кухне в уголке
И, слёзы горькие глотая,
Влажный платок сжимает в кулаке.
Со стороны, быть может, и не видно
Жестокую печаль и жало огорченья.
Но я-то чувствую, но мне-то так обидно!
О муза! Пожалей и дай забвенья!
БОЛЕЗНЬ
Плачет вьюга и злится, и стонет.
Звук шагов чьих-то там на крыльце.
Выступающий пот на ладонях
Холодеющих рук, на лице.
Что там движется очень большое?
Тянет щупальца, хочет обнять.
Оно скользкое, злое такое.
Боже! Страшно мне, буду кричать!
Липнет к телу рубашка ночная.
Пот течёт по обеим щекам.
Что ты смотришь? И кто ты такая?
Я тебе ничего не отдам.
Ничего у тебя я не брАла.
Я тебе ничего не должна.
Что смеёшься? Наверно, ты знала,
Ты спешишь, ты за мною пришла.
Подожди: что-то важное я не сказала.
Что-то сделать ещё я должна.
Лишь в минуту прощанья узнала:
Ах, какою я глупой была!
Ну зачем распустили вы косы?
Ветер треплет, запутает их.
Завертелись у мельниц колёса.
Вдруг затянет и вас молодых.
Перемелет вам белые руки.
Передавит вам косточки все.
Не заметит жестокие муки.
Ну и что ж! Так всегда и везде!
Стоны их принимая за песню,
Перемелете всё, жернова.
Всё равно они крутятся вместе —
Человек, а с ним и трава.
Косит, косит своею косою.
Ещё смотрит, смеётся в глаза.
Убирайся! Я тебе не открою.
Здесь ещё я кому-то нужна.
За окном, вроде, капает что-то.
Солнца нет: оно ещё не взошло.
На стене чёрно-белое фото
Подмигнуло мне: всё, мол, прошло.
***
Я оставлю этот мир без сожаленья
О своей несбывшейся мечте.
Дорогие, я прошу у вас прощенья,
Что стремлюсь скорей к могильной тьме.
Там, мне кажется, я буду равной
Среди неживущих на земле:
Нет там ни последних и ни главных,
Всё вертИтся в общем колесе.
Но, когда мой дух воспрянет вольно,
Тело предадите вы земле,
Вспомните, что мне уже не больно.
Потому не плачьте обо мне.
***
Без пафоса, и шума, и бравад
Прими и дань мою, мой Ленинград.
Те девятьсот суровых дней,
Блокаду, нашу жизнь в ней.
Какие б ни прошли года,
Мы не забудем никогда.
Всем классом были в Стрельне
Двадцать второго, в воскресенье.
Но долго как-то не гулялось нам.
Разъехались все вскоре по домам.
Предчувствия всех, что ли, нас томили?
Мы об испанских детях много говорили.
К подруге по дороге я зашла.
Там первый раз услышала: война.
Потом уже не раз, не два
Мы слышали: «Вот кончится война...»
Ну а тогда не знали мы, что вскоре
Нам предстоит такое горе.
На крышах у ворот дежурил стар и млад
И наблюдал, как по утрам взмывал аэростат.
Усиленно работал в эти дни военкомат.
Рыдали матери, прощался Ленинград.
С какою болью мы смотрели,
Когда от бомб склады горели!
Чёрный дым – то сахар жжённый.
Мука и масло, хлеб палённый.
Дворцы, мосты и Летний сад —
От пепла посерел весь Ленинград.
Все чувствовали — все молчали, —
Что это было лишь началом.
Началом голода, началом испытаний,
Началом мужества без колебаний.
Все верили, что город не сдадут.
Нам трудно будет, но фашисты не войдут.
Я помню, мы мальчишек в партизаны провожали,
А на другой день сами на окопы уезжали.
Нас в Веймарне высадили целый эшелон,
А в КИнгисепп уже не шёл вагон.
Мы только разместились, начали копать,
Как с самолёта пулями фашист нас начал поливать.
Пришлося к лесу нам бежать,
Дальнейшего приказа ожидать.
Увы, тогда ещё вначале
Наши солдаты к Ленинграду отступали.
Обратно шли пешком до Ленинграда,
А за спиной уже гремела канонада.
Когда из леса мы дошли до здания вокзала,
На рельсах лошадь первой жертвой увидала.
И как-то сердце сжалось от печали.
Ведь мы войны до этого ещё не знали.
Деревни опустели.
Разбитые, сожженные дома,
В них трубы почему-то уцелели.
Солдаты пыльные со сжатыми зубами
В обратный путь шагали вместе с нами.
Чтоб неприступной сделать из солдат ограду
И намертво закрыть последний подступ
к Ленинграду.
Мы шли три дня, три ночи.
Конечно, мы устали очень.
Но страшное нас ждало впереди.
А детство оставалось позади.
Я так хотела фронту помогать.
Решила кровь свою сдавать.
Анализы все собралА, сдалА.
Кровь оказалась первой группы, я здорова, кровь годнА.
Но неудача преподносит мне и тут:
До восемнадцати лет кровь не берут.
Тогда на курсы медсестёр я записалась
И месяца 4 занималась.
Октябрь шёл, но школы не топили.
Подкрадывался голод, нас бомбили.
У магазинов дикие хвосты стояли.
Последние продукты по карточкам давали.
Мы тоже получили колбасу из крови.
Неделю кушали её, не боле.
А хлеб всё урезали, урезали.
Пока сто двадцать пять уж не давали.
Вначале, когда немцы нас бомбили,
Мы вниз на лестницу или к соседям уходили.
Потом от голода страх притупился, мы лежали.
Как будто и тревоги не слыхали.
Но на занятия я шла.
Уже в той группе я была,
Что отправлять должны на фронт.
Тогда мне шёл семнадцатый год.
Но и на фронт меня не взяли.
«У вас ведь дистрофия», — мне сказали.
И правда, носилки я поднять уж не могла,
Но делать для фронта я что-то должна.
Ноги не слушались, идти не желали.
В холоде, в голоде все трое лежали.
Но что мне холод, что мне голод,
Когда в репродукторе: «...оставили город...»
Карандашом на обоях писала.
Над каждым оставленным пунктом рыдала.
Рукою худой, как ветка берёзы,
Я вытирала кровавые слёзы.
Нет, кто не пЕрежил, тот не поймёт,
Как слово «оставили» сердце грызёт.
И всё же мы верили твёрдо тогда:
В наш город врагу не пройти никогда.
А иногда мы с постели вставали,
На санки кастрюли — за водой уезжали.
На улице снег — до колен увязали.
В снегу, зашитые в простыни, трупы лежали.
Похоронить, видно, честно хотели,
Но расстояния не одолели.
На Фонтанке фигуру запомнила я:
Завёрнутых вместе — мать и дитя.
Отец их, наверно, на фронте сражался.
Не знал, что труп их семьи на Фонтанке валялся.
Неделю иль две хлеба вовсе не бЫло.
За ним на Васильевский остров ходила.
Навстречу и рядом шли чёрные лица:
Чтоб было напиться, жалели умыться.
Голодные взгляды по снегу блуждали
И что-то всё время искали, искали.
Мороз был сильнейший, как в голод бывает.
Плевок на лету до земли замерзает.
Кой-где месяцАми горели дома.
Их не тушили: мёрзла вода.
И именно в это ужасное время
Я в театр попала, Онегина пели.
И где только силы артисты набрали?
Но пели отлично, отлично играли.
Не знаю, откуда терпенье берётся,
Но ясно одно: Ленинград не сдаётся.
Нам хлеб добавляли самую малость,
Но нам это, право же, чудом казалось.
Весной убирали от снега дворы.
На фабрику с мамой работать пошли.
Для маскировки там сетки плелись.
Потом как-то наши пути разошлись.
Мама слегла и больше не встала.
На оборонные Зоя попала.
Я же учиться было пошла,
Но не на долго: мать умерла.
Бедная мамочка, мало жила,
Видеть нас взрослыми не дождалА!
В братской могиле её хоронили.
На похоронАх мы с сестрою не бЫли.
Много трупов из больницы возили.
Родичи их хоронить не ходили.
Тётка сообщила: «Ваша мать умерла,
Выдержать голод она не смогла.
Ещё до войны больною была.
Пусть же ей будет пухом земля».
Я плакала долго, долго скучала.
Ходила повсюду, работу искала.
По объявлению в ломбард поступила.
Теперь каждый день на работу спешила.
Вечером страшно в квартире пустой.
Шёл ещё только сорок второй.
Иногда с оборонных сестра приходила.
Ей говорю: «Перебраться решила».
Тётка в квартире своей прописала.
Вещи в руках я перетаскала.
Когда ж по асфальту машину катили,
Артиллерийский обстрел объявили.
Замерло всё: машины и люди.
Долго стучать метроном ещё будет.
Слышно: со свистом снаряд пролетит.
Среди тротуара машина стоит.
Потом уж, когда отбой объявили,
Дальше машину мы покатили.
Там две соседки ещё проживали.
Все в одной комнате мы зимовали.
Ох и тяжёлой была та зима.
От голода грызла подушки, рвалА.
Но нет ужасней, не бывает больней,
Чем видеть больных и голодных детей.
Мальчик двухлетний, соседкин сынок,
От голодухи совсем изнемог.
Когда же из хрЯпы я суп приносила,
Мать ему больше оставить просила.
Ел жадно и быстро, косился на мать,
Чтобы успеть у матери взять.
Он так ещё мал был и стар был лицом.
И не знаком с героем отцом!
Его не отец, а страх, голод растили.
В нём чувства ещё первобытными были.
Проклятый фашизм, разве можно забыть?!
Жизнь человека во что превратить!
А мальчики те, что в хлебных стояли
И слабо прикрытый довесок хватали?
В рот запихнут и жуют, и жуют.
И пусть их голодные люди убьют.
Им всё равно, не до обид.
А взрослые злятся, а сердце болит.
Каждый своих голодных имеет.
Да и от голода чувства тупеют.
Таков был внешний вид Ленинграда,
Когда город любимый сдавила блокада.
Но эти голодные люди трудились.
Их головы перед врагом не склонились.
На заготовки в лес и я направлялась,
Хотя на ногах уж неважно держалась.
Ночью, тихонько, нас в катер грузили,
По Ладоге группами перевозили.
На той стороне нас машины встречали
И прямо на пасеку нас отправляли.
Первое время со страхом смотрела.
Сил не хватало, пилить не умела.
Старалась отчаянно, отчаянно билась,
Но мастером леса я не родилась.
К тому ж постоянно голодной была.
Порядком меня измотала война.
Девчата со мною пилить не хотели
И как-то со злостью даже глядели.
Ужасно страдала от этого я,
Но сделать с собой ничего не могла.
А время прошло, и я научилась.
Мне легче не стало, но я страшно крепилась.
Я прОбыла года там полтора.
Работала бракЁром, потом — в мастера.
Вернулась домой уже в сорок пятом
С измученным телом и сердцем помятым.
В норму я долго войти не могла.
И долго ещё я голодной была.
Столь длительный голод с ума чуть не свёл.
Нормальный меня б сумасшедшею счёл,
Когда б мои мысли он мог прочитать.
За хлеба кусок жизнь могла бы отдать,
Только не совесть, не мой Ленинград.
На это не хватит и двести блокад.
Такое и в голову не приходило.
Жизнь моя просто была мне не мила.
Я даже завидовать нАчала тем,
Что продавали любовь свою всем.
Они белый хлеб даже с маслом едали.
Такие ж, как я, только знали страдали.
Порой ненавистна себе я была:
Другие могли, а я не могла.
Ох, сколько мучений война принесла.
Будь проклято слово даже «война».
Теперь тем подонкам «за давностью лет»?
Но тех, что погибли, всё-таки нет.
Верните детей матерям, что рыдают.
Мужей жёнам верните, что их ожидают.
Детям верните отцов, матерей.
Ноги и руки на место пришейте.
Возможно ли сделать такое? Нет?
Какого же чёрта: «...за давностью лет»?
Сколько бы лет с тех пор ни прошло,
Миру известно это давно:
Дело не в том, что нужно отмщенье,
А в том, что такое нельзя простить
преступленье.
ПАМЯТЬ
На Подьяческой улице, дом девятнадцать,
Жизнь узнала во всей наготе.
НачалсЯ сорок первый, мне было шестнадцать.
Я верила жизни, мечте.
В январе мне ещё в любви признавались.
Мои планы по-детски наивны были.
В декабре сорок первого с жизнью прощались.
С голодухи в постели слегли.
Мы лежали втроём в холодной квартире.
В репродукторе жутко стучал метроном.
В тихий час по лестнице люди ходили.
В час тревог — бомбы свист за окном.
Вот пытается кто-то подняться
На четвереньках на третий этаж.
Силы уж нет, и где же ей взяться?!
Вниз скатился: для дистрофика крУток вираж.
Утро настало, я пытаюсь подняться.
Встала. На лестницу я выхожу.
Там никого. Куда мог он деваться?..
Спускаюсь я вниз и со страхом гляжу:
Лежит вниз лицом на ступеньках подвала
Холодный, как лёд, в муках скрюченный труп.
Кто такой? Я его и не знала.
В сереньких валенках, на плечах тулуп.
Как знать, если бы раньше я встала,
Может быть, чем-нибудь я ему
помогла б?
Где уж ночью тебе, — управдом
отвечала, —
Добраться наверх ты с ним не смогла б.
Я не согласна была, но молчала.
С болью и ужасом в сердце жила.
Раз ночью к нам в стенку соседка стучала:
Упала, голодный понос, и встать не могла.
Мы с мамой с трудом её двери открыли.
Быстро вошли и поднЯли её.
Помыли, одели, чем есть накормили
И на постель уложили (ушли и двери закрыли — сделали всё).
Утром увидели: дверь нараспашку,
В комнате пусто, лишь мебель стоит.
Голенький труп (даже сняли рубашку)
Один на кровати без подушек лежит.
Юбку стащили, подушки стащили...
Мебель топили: не было дров.
Но это ещё ничего.
Как вот такую твердыню сломили?
Обворовали любовь:
Над нами большая семья проживала.
Директор завода отец, кажется, был.
Его ещё летом семья провожала:
С заводом направлен был в тыл.
К зиме же ужасно они голодали.
Ноги опухли, лицо отекло.
Все с нетерпением вызова ждали.
И разрешенье пришло.
Через блокаду прорываться опасно.
Надо спешить, детей надо спасать.
Но всех не спасти. Матери ясно.
Младшей уж больше не встать.
И семилетнюю дочь в мучениях страшных
Бросила мать одну умирать.
Любою ценой спасать стала старших.
Как же такое иначе понять?!
Сердце моё обливается кровью,
Когда вспоминаю я те времена.
Что общего здесь с материнской любовью?
Как надругалась над нею война!
Быть может, война порождает героев.
Им Родина славу поёт.
Памяти ж нашей не будет покоя,
Пока наше сердце живёт.
***
Порою глаза лишь закрою –
Я вижу тебя, Ленинград:
Зенитки, готовые к бою,
Голодный блуждающий взгляд.
И мёртвый волос вижу, свисший,
Голодной смертью девушки погибшей.
И ощущаю вопль, к ушам моим прилипший,
И сладковато-рвотный запах мертвечины,
И чувство собственной кончины.
Скрипящие полозья за окном.
Отстукивающий жизнь метроном.
Отредактировано Leonid (2012-10-19 21:46:02)