Сибирские гекзаметры

Жану ЖИГУЛИНУ из Чернигова

I.
Друг мой! Как я обещал, полыхает сибирская осень.
Щедрой рукой сентября награжден коммунхозовский двор.
Лает собачка вдали, предвещая конурные страсти.
Пусто в сухих небесах, и река все бледнее и гуще.
Превозмогая печаль, нужно плыть, не мечтая о сне,
нужно на пристань пойти, где скрипит костяком дебаркадер,
где навигаторы бьют молотками по летним гробам.
Там капитанит зима, теплоходы сгоняя в затон,
там керосинит подвахта, бутылки спуская в диван
(полны его закрома, как запасники русских музеев)  -
будет что сдать по весне, молочка прикупив на колпит!

II.
Мост через реку Ладья, что зовут дилетантски ТУРА,
руку свою протянул, свою узкую спину подставил,
чтобы, веселья ища, двухэтажно-бревенчатый город
в тесных вонючих такси на Пески, трепеща, устремлялся:
чтоб на воде не гадать, там цыгане водярой торгуют.
- Памятник ставим Горбу, — говорят они, мзду собирая
за неумеренный пыл тех, кто пил, но доклады творил.

Синие с белым дворцы, просиявшие сквозь лихолетья,
грустно взирают на мир с правого брега Туры.
Левый заречный народ, прозябающий в микрорайонах,
башнями небо затмил и глотает машинного змея.
Змей, изрыгая дымы, рассекает пространство полей.
Тысячеглавый ревет, и притихли суровые избы,
головы в плечи вобрав, выдыхая печные дымы.
Так проигравший войну, нахлобучив бессмертную кепку,
молча на танки глядит, на которых гогочут бойцы.
III.
Грустно тайге в берегах своего бессловесного моря.
Порчу и мор наведя, город воду протухшую пьет.
Летом горят небеса, ужасая последних животных,
в зиму дымят небеса, оскверняя доверчивый снег.
Осень сибирская, плачь, размазывай грязные слезы
по площадям, по щекам занесенных тобой городов.
Нищая телом страна богатела дурацкою думкой,
байки сменялись халвой, или просто халвы называньем.
Вечная осень во всем, вековечная плесень-тоска!
Эх, если б нам да кабы! — и топор завораживал блеском.
Дьявольская карусель однородно-пехотного шага.
Строем районы стоят, пришибеевский фрунт сохраняя.
Трудно в родимой стране быть двоюродным полутворцом.

IV.
Осень сибирская, лей скупердяйского золота Солнца!
Осень сибирская, жаль, коротка ты, как жизнь или смерть.
Синий последний денек, синевою последней блистай!
Грозно пойдут облака, выжимая прижатое небо,
грянет смертельная стынь, примиряя со льдом Океан.
Что предвещает зима, что готовит Судьба-прохиндейка?
Новый народов раздор или вздор магазинных дележек?
Будут ли снова стрелять иди просто кого-то посадят?
Как ведь волков ни корми - у слонов очень толстые ноги.
Заднею лапою кот чешет брюхо в период простоя,
бурный народ-стрекоза красным летом воюет с собой,
крепкий запор у дорог, и пурген заряжают в патроны.

V.
Друг мой! Как я обещал, мы стоим на пороге прогресса.
Только вот наши грехи не пускают на этот порог.
Так и торчим посреди перекопанных нами просторов,
мимо плывут журавли в разрешенную нынче страну,
ветер гудит золотой , выдувая в трубу наши недра.
Осень везде и во всем. Золотая пора умиранья.
Хмурый осенний народ полудохлых считает цыплят.

Октябрь 1989 года, Тюмень, улица Пароходская.

Монолог  Мусоргского

Модест Великий умер в больнице
под видом денщика доктора Бертенсона

Деревьями процеженное небо
струится по земле, сквозит и тает.
Ты Музыка, я композитор твой, -
я исполнитель дней твоих и таин.

О, как ты унизительна, Россия!
Как жить под этим небом необъятным?!
Как петь хотя бы день о полном счастье,
где места нет пусть солнечным, но пятнам?

Перед твоими, Мать, городовыми,
перед селедкой иваси на сдобу,
при виде угорелых от дерябы
я даже не испытываю злобы!

Ты потчуешь нас розгами-долгами,
ты охраняешь мысли от свежатин -
то липа, то березовая каша,
на третье палконосные сержанты.

Невпрок идет кровавая забава
и рыскаем по курсу влево-вправо.
Ты Музыка, я композитор твой.
Душа твоей пропитана отравой.

Ведь даже с чемоданом на граните,
имея в перспективе дождь и слякоть,
с озябшими от пития мозгами
не проклянешь ни купол твой, ни лапоть!

Возможно, существует Ференц Лист,
придирчивая пенная Европа?
Кто в доме гений — я или Направник?
Хотя в зерцале не лицо, а рожа!

Есть химики упорного труда -
они свои высиживают формулы
и набивают на заду мозоль.
А я своих не предсказую фортелей!

И знаю — будет некий А. Брунько,
кто даже не рискует протрезвиться, -
вся жизнь, как перевернутый стакан,
такие же беспутные ресницы.

Все потому, что не умрет со мной
бездонная отвага умиранья.
Разлитый по закусочным талант
куется в круглосуточной нирване.

Пока в России осень и весна
сменяются, бушуют, возрождают,
пока звук полицейского свистка
свободы от побега ограждает,
пока цари ступают за царями
и водка свой не поменяла цвет, -
лишь цену с девятнадцатого века -
Талант горчайший оставляет след.

Наумов, потерпи еще, голубчик:
"Хованщина", Арсений, поясница,
и нет ключа от дома, Дома нет...
Но что-нибудь до смерти прояснится.

Люблю я этих стасовских любимцев
за пышный вид и право исправлять:
макай меня в немецкую тарелку,
учи во фрунт гармонию равнять!

Прислушаюсь — какие ветры, Боже!
А черт за русской печью корчит рожи...
Арсений Голенищев есть поэт!
А песню смерти мне поют рогожи.

Кудлата голова моей Музыки,
сквозь волосы просвечивает небо,
и вспомоществованья ниоткуда.
Жил налегке... И ухожу нелепо...

Оплачь, Поэт, громадный этот храм!
Я был здесь архитектор и строитель,
и каменщик, и витражист, и служка.
Он был мне дом, любовь и вытрезвитель.

Безумцы одиноки. Их семья -
поэты, музы, дервиши, юроды,
художники, деревья, берега.

И крылья неосознанной Свободы!

Тюмень, декабрь 1989 года.

"Стихи двенадцатого года" из "Башни Поэтов-XXI"

Пушкин и виолончель

Как важно зычит и гудит
Вальяжная виолончель!
Сей низкий звук сверлит в груди
Меланхолическую щель,
Через котору утекают
К зеницам влажные моря,
А в душу плавно проникают
Лучи добра и октября.

Мы слышим болдинскую осень
В движеньях толстого смычка,
Мы ничего уже не просим
От негритянского сверчка.
Ах, Александр Сергеич Пушкин,
Как некий написал Шевчук,
Мы никуда Вас не отпустим,
Вы академик всех наук!

Вы наш философ и учитель,
Навеки драгоценный друг.
А эта утлая обитель –
Свидетель потаённых мук…

В минуты горести бескрайней
Под сенью хмуро-чёрных лип,
От вас узнаем смерти ранней
Секрет – и сердце не болит!
Зане восторженно и робко
Входя под низкий потолок
Избы просторной, встанем кротко
И горний ощутим поток,

Что хлынет так неудержимо
И щедро – на, бери, дерзай!
Октябрь раскачивает жимолость,
Щекочет травы, льёт чрез край.

Сияй же, осень, пыл забвенья–
В летучих строчках, мгле веков.
Литой ковчег стихотворенья
Не знает веса и оков,
Летит, – с волнами, пеной, солнцем,
Послушен кормчему навек.
А с неба громом раздаётся:
«Се Божий глас, се человек!».

Виолончель уже намокла.
В колючих брызгах сел смычок.
Но песня вещая не смолкла.
В пенатах снов – свеча и шёлк.
Спят карлики, и великаны,
Сомкнули вежды мудрецы,
Цари, вельможи, смерд лукавый,
От бурь ушедшие пловцы.

Спит шамаханская царица,
Сказители и гусляры,
Страстей вулкан едва курится,
Чтоб завтра выпускать пары.

Но взглянет Пушкин с утешеньем,
И позабудем горечь дней.
Сияет радостью волшебной
С Любовью слитый чародей.
Грядём в сибирские просторы,
Снег отряхая обшлагом.
Над сердцем бьётся крест Христовый,
До встречи, вечной славы дом!

Июнь, озеро 2002

* * *
Да, я твой суровый и нежный Грэй,
А ты – мечтательная Ассоль,
Дуй, ветер, в Алые паруса, рей,
Пока нас смерть не скосила косой.

Мы будем на палубе, в объятиях слившись,
И океан, угрожая грозой,
Счастье морское считая лишним,
Своих штормов насладится красой.

Но как бы нас ни швыряло с борта на борт,
Как бы ни рвались Алые паруса –
Но мы придём в наш заветный порт
Под пенье невидимых нам русалок.

Спасай компАс, выручай, буссоль,
Рейте в небе, счастливой Любви паруса,
Алым цветом горят незакатные небеса,
И ты со мной, дорогая навеки Ассоль.

Поздний монолог капитана Грэя
Я по-прежнему бодр и весел,
хоть рука моя в крепком гипсе,
скрип уключин и взмахи вёсел,
вы дождётесь меня, вы дождётесь
даже в бурю и под проливным дождём,
не дождётся только завистник.

Мастера на верфи строят корабль,
на котором вдвоём мы уйдём,
и каюту нашу украсит коралл,
розовевший над сумрачным дном,
и мы будем думать о небе одном,
где сияют великие звёзды,
и глотать солёный морской жгучий воздух.

Волны бьют в борта, и пена бела,
на корабль накатился шторм...
Да, и я не тот, и ты не та,
но судьба нас свела,
с расставанием мы подождём!

Горизонт застилает стена волны,
и не видно солнца – секстан под замок,
мы ушли далеко от беды от войны,
да поможет морской нам бог!

Нам неведомы курсы, и карты нет,
но не всё ли равно, куда идти,
ждут нас тихие гавани впереди,
а твоя любовь – как входной билет.

Усмехнётся лоцман в свои усы,
проводя осторожно в заветный порт,
и коней пугливых подведут под уздцы,
и оставим мы наш опечаленный борт –

нам скакать недолго, сто миль по степи:
вот и замок мой, а теперь и твой,
скажет тихо служанка постель застелив:
Спокойно ночи, моряк и ковбой!»

И заплачет от счастья старый моряк,
поминая друзей золотым вином,
вот и дома мы, встали на якоря
а за печью прячется добрый гном,
очень важно он выйдет из своего угла
на заре владенья свои осмотреть:
«С добрым утром Грэй, а невеста мила
вас разлучит одно – внезапная смерть!»

И к тебе, любимая, повернусь,
задохнувшись от горького счастья –
что ТЫ! у меня в железных объятьях, и курс
был верен без карт и секстана, и вот мечты
сбылись, и не надо в море идти.

Но есть морской непреложный закон:
в море наш дом а берег – приют,
и уйду я в море, щёлкнув замком,
ранним утром, когда соловьи поют –
спи, любимая, тихим задумчивым сном,
через несколько месяцев я вернусь
или даже лет: жди, когда под окном
трубадуры споют, и спадёт тяжкий груз
ожиданий, страхов и слёз – и гном
выйдет вежливо из-за ночной печи,
снимет свой колпак и промолвит: «Грэй,
да иди же к волшебной любви скорей,
говори о любви, о другом – молчи!»

Рассказ из книги "Мемуары дымчатого мао"

ФЛАГ РОССИИ НАД ШУРЫШКАРАМИ

Товарищ, смотри,
Экстрасенсы жируют –
Набрали портвейна мешок
И пируют.

В. Богомяков

Смутные были времена. Государство по имени СССР, где даже появился император по имени Президент, вдруг объявило о полной свободе от граждан. И мы побежали в разные стороны, лишённые благ и размеренного быта.
Покойный Дима Попов был моим учителем биоэнергетики. Он постоянно повторял:
- Папа! Ты супердонор, но нельзя себя так расходовать! Ядерный реактор, и тот нуждается в перезарядке, а ты разбазариваешь энергию налево и направо. Сделай себе запасной резервуар!
И однажды он позвонил мне и предложил:
- Папа! Я в филармонии, приезжай, поговорим. Поднимайся к Згерскому.
А это был знаменитый директор областного концертного бюро, прокатной конторы и приюта для местных артистов, где кормились самые разные люди, от разговорников и фокусников до народных артистов? Сам Папа Згерский! Он был фронтовиком, обладал оперным голосом, неплохо разбирался в искусстве, а главное – знала его каждая собака в СССР, и люди стояли в очередь, чтобы приехать в Тюмень и отсюда отправиться в турне по легендарным нефтегазовым точкам шестидесятых. Именно Згерский начал и довел до конца строительство здания областной филармонии. Он даже пригласил из Ленинграда физиков, и те выстроили модель акустики зала, где можно было работать даже без микрофона.
Но это отдельная история. Я поехал именно туда, к легендарному директору, которого Кобзон называл «патриархом» русского проката. Кабинет его находился на втором этаже, и прямо из полутёмного коридора вы попадали в приёмную, а оттуда в огромный кабинет, где за столом, заваленным бумагами, словно горный орел, восседал костистый старик с внимательными глазами.
Дима сидел сбоку и заполнял какие-то бумаги. Я поздоровался и уселся, ожидая объяснений.
Згерский повертел в руках остро заточенный карандаш и спросил:
- Скажите, Анвар, а почему Вы не поёте на татарском?
Я оторопел. Родился в гарнизоне, отец и мать коммунисты, какой тут при Хрущёве татарский? Он бы ещё спросил, обрезанный я или нет.
- Языка не знаю, - хмуро ответил я, - вот и всё.
- А как же я на итальянском в опере пел? – изумился Згерский. – А уж Вам сам Бог велел, почти родной язык. Будете пользоваться большим успехом, здесь ведь татар много.
В общем, разговор ушёл в сторону. А Дима Попов закончил заполнять бумаги и протянул их Згерскому. Тот мельком взглянул, подмахнул и велел Диме идти к главбуху, поставить печати. Из дальнейшего разговора выяснилось, что областная филармония посылает нас в турне с вольным маршрутом. Бригадир – Дима Попов, точнее, Дмитрий Олегович Попов. Заработок делился по библейски просто, благо тогда не было фискальных уродов, готовых преследовать человека за 600 нынешних рублей, полученных на втором, кроме основного, места работы. И деклараций не было. Так вот, филармония за свои финансовые бумаги и командировочные удостоверения брала 20 (прописью двадцать!) процентов, в 80 доставались нам.
И мы стали собираться в дальнюю дорогу. Впрочем, голому одеться – только подпоясаться. Что мы и сделали. И поехали в Нижневартовск, оттуда в Лангепас, в Белоярск, в общем, прокатились. А в конце месяца мы очутились в Салехарде, Дима с серьёзным видом лечил руками, читал лекции по йоге и эзотерической медицине, а я заливался соловьём под дешёвую, но надежную гитару.
И тут Дима говорит:
- Надо двигать в Шурышкары! Давно я там не был. А края загадочные, ханты сами такие экстрасенсы, что закачаешься! Пошли билеты брать.
На дебаркадере висела карта. Я с трудом нашёл маленькую точку, тот самый посёлок, что дал название Шурышкарскому району, хотя все приметы власти и цивилизации находились в нескольких десятках километров вверх по Оби, в большом посёлке Мужи.
Дождливым утром под плотным прессом мутно-серых северных туч мы взошли на борт красавца «Метеора» и с ветерком пустились в очередной этап путешествий и приключений. «Метеор», гудя, летел по сизым волнам, а мы с Димой стояли на открытой палубе и разглядывали мрачные пустынные берега, где изредка попадались какие-то даже не чумы, а халабуды, скроенные тяп-ляп – летние прибежища рыбаков и охотников. Небо сеяло дождичком, на полном ходу «Метеора» секущего щёки и веки. Иногда сыпалась мелкая снежная крупа, падавшая за воротник осенней куртки и растекавшаяся прохладной водой по телу.
Неизвестно почему, но я был счастлив.  Снова вода, флот, стремительный полёт над сизой волной, а внизу сомнительное тепло салона, а с кормы виден мощный бурун от двух винтов нашего летающего пассажирского челнока.
Так мы долетели до пирса Шурышкар. По берегу бродили здоровенные мохнатые собаки, больше похожие на волков. Над урезом воды уже начинались первые жилые постройки, иногда со ставнями и окнами, выкрашенными в синий и красный цвета с проблесками белого. Но сами стены давно и напрочь почернели от морозов и непрерывных дождей, и ощущение счастья потускнели и свернулось, как мокрый щенок в уличной конуре. А Дима уверено зашагал вверх и налево, к одноэтажному зданию с вывеской жёлтыми буквами на чёрном фоне: Ямало-ненецкий автономный округ / Шурышкарский поселковый совет / Правление.
Дима решительно взошёл на крыльцо и толкнул разбухшую от непрерывных дождей и ураганов дверь, обитую чёрной клеёнкой с обойными гвоздями по периметру. Прямо по курсу сидела, широко зевая во весь щербатый рот, дама лет пятидесяти.
Дима глухо спросил:
- Где ваш доблестный начальник?
Дама глазами указала направо от себя, вздохнула и принялась печатать очередную реляцию о победоносном шествии соцсоревнования по району. Конечно же, о ходе путины на Шурышкарском сору, мелководном озере, куда скатываются с Полярного Урала ценнейшие породы северной рыбы.
Дима выглянул из кабинета председателя, которого он лечил в прошлый раз от хронического бронхита (и таки вылечил!), и скомандовал:
- Садат, дуй к нам!
Войдя в кабинет, я поздоровался с предом, уселся справа на приставной баночке и увидел настоящее чудо: как в опере «Руслан и Людмила», одна за другой появлялись наложницы, то есть местные дамы, и торжественно несли в дланях дары Севера:
- пузатые баночки из-под импортного джема с тёмно-серыми, тяжелыми на вид, но лёгкими, как полёт балерины, груздями – шедевром природы;
- подносики в нарезанной крупными кусками строганиной из муксуна и нельмы, оплывавшей прямо на глазах (в сельсовете топили печку);
- пиалки с мочёной брусникой и морошкой, клюквой  и брусникой – радость для глаза и для души!
- местной сало от потомков ссыльных украинцев: нежное, то варёно-копчёное, то пересыпанное зеленью и клюквой, копчёное, от которого шёл здоровый можжевеловый дух, и просто белое солёное сало мельчайшими пластиками.
А из-за двери уже был слышен густой дух борща! Бульон был сварен на свиных косточках. А пока мы уселись за гостеприимный стол председателя и почали бутылочку. Председатель был одет в коричневый пиджак чешского производства и носил на клетчатой ковбойке чёрный галстук. Резиновые калоши на кривых ногах, то есть ботиночках на ногах, прибавляли ему достоинства.
Первый тост он, кося глазами на главбуха, его жену, произнёс какой-то дивной скороговоркой:
- Позвольте мне поднять за здоровье наших гостей!
И немедленно выпил. Человек он был явно нежадный и по-своему неплохой, потому что после третьего тоста «За тех, кто в море!», - он пригласил на танец свою жену и под мою хлипкую гитару, аккуратно приобняв пышный стан своей супруги, прошёл несколько кругов по кабинету. Места было много.
Но впереди был ещё рабочий день, осложненный, правда, гостеприимством. На мои робкие возражения Емельян Серафимович ответил:
- Гуляй, рванина, от рубля и выше. Надо будет – полный клуб набьём, не волнуйся. У нас это просто – залупился, – и двадцать пять процентов премии как корова языком слизала. Так что Alles, Abgemacht! Короче, всё под контролем. А теперь давайте обедать!
И мы начали обедать. Процесс этот ввиду почти полного отсутствия свежих гостей затянулся. Мы ездили по самому посёлку, на берег Оби, где рыбаки, прибывшие с сетями, тут же щедро отложили нам примерно по два ведра сырка, щёкура, муксуна, а прочую мелочь не поминаю: мы её выкинули.
Председатель был в восторге не только от того, что приехал человек, излечивший его от непрерывного кашля, но и от того, что рядом стоял человек с гитарой, славный не только игрой на гитаре, но и своим голосом, слышным за пять вёрст в округе.
Ханты были в восторге. Они даже разводили кроликов на мясо и пытались подарить нам крольчонка, но мы отказались: его же потом забивать, а мы, бывший военный лётчик и бывший морпех, как-то не склонны убивать мирных обитателей планеты.
Наутро мы проснулись на каких-то жёстких поверхностях, укрытые, впрочем, тёплыми одеялами. Под головой у меня была маленькая подушечка. При ближайшем рассмотрении она оказалась расшитой мелким бисером, из-за чего весь день я ощущал на лице впадины и вершины красно-фиолетового цвета. А твёрдые поверхности оказались просто рабочими столами председателя. Никакой мистики! Вест световой день мы посвятили сбору клиентов на наши сеансы продажи волшебных порошков от облысения и остеохондроза. О`Генри стоял за нашими плечами и добродушно  похлопывал нас по плечу: давайте, мол, ребята, впаривайте невежественным фермерам капли от засухи.
Забыл сказать, что среди нас была ещё и Оксана! Она была в полном смысле слова сумасшедшей. Но Дима брал  её с собой только потому, что она, как истинная шизофреничка, видела тонкие тела наших пациентов полностью, в цвете, и, как помощница фокусника у Булгакова, подавала ему записки. Или наоборот, неважно.
И вот начинается первый день обучения и лечения. Хантыйки, кутаясь в яркие ягушки, смирно сидели и ждали, что им ещё готовит людоедская власть. Люди ко всему привыкают, особенно почему-то к насилию.
Дима вышел на маленькую сцену с пыльным занавесом справа, уселся за стол и уверенно начал лекцию. Опыт у него был уже немалый. Вначале он рассказал об основных чакрах, об астрале, тонком теле, причём в качестве школьного скелета использовал мой скромный организм. Потом рассказал о вреде таблеток и пользе самолечения, включая лечебные травы, коих в округе полно, ягод и даже мох! Хантыйки и двое русских мужиков, явно сбежавших сюда от докучливых жён, слушали с нарастающим вниманием. Дима был в ударе и в конце вводной лекции, решив продемонстрировать удивительные свойства Йоги, залез на стол, за которым сидел, и медленно, под испуганный шёпот зрителей, сделал стойку на голове. Оттуда, обращённый лицом к слушателям, он продолжил лекцию.
Так же медленно, как становился на голову, он сложил под прямым углом длинные худые ноги и, отряхнувшись, как собака после утиной охоты, спросил:
- Вопросы есть? Любые можете задавать, я отвечу.
Поднялась женщина-ханты, потопталась на месте и спросила:
- Доктор, а когда лечить будешь?
- Лечить, - сурово ответил Дима, покрасневший от прилива крови к голове, - я буду после того, как вы все прослушаете курс и попрактикуетесь. А с завтрашнего дня я с моим ассистентом Анваром буду принимать в помещении поссовета за плату. Грабить не буду, но деньги готовьте заранее с запасом, у вас и так, насколько я понял, врачи редко бывают. Для того я и хочу научить вас нетрадиционным методам лечения себя и своих близких. А сейчас продолжим.
Занятия продолжались до темноты. Дойдя до поссовета, спотыкаясь по дороге о какие-то кочки, меся густо чавкающую грязь, мы открыли дверь и обалдели: всюду горел всеет, пахло рыбными пирогами; печь, словно ядерный реактор, излучала ровное тепло, а за накрытым, но уже поскромнее, чем при встрече, столом, дремал председатель, уронив тяжелую кудлатую голову на крепкие северные кулаки.
Как только мы вошли, он начал просыпаться, тяжело ворча, словно медведь, разбуженный весной в берлоге. Подняв голову, он проговорил:
- Ну что, экстрасенсы, с почином! Много настреляли?
Дима, закурив сигарету, снял авиационную куртку, бросил её на диван и ответил, жмуря правый глаз: - На ужин хватит. Василич, где можно сейчас водки взять?
-Да нигде, - оживился председатель, - я вечером вообще запретил продавать. Но у нас НЗ всегда найдется.
Он пошарил в ящиках стола, что-то там брякнуло, грюкнуло, и на свет явился настоящий питьевой спирт! По старинке бутылки зелёного стекла с бело-зелёной наклейкой были запечатаны сургучом с фирменным давлением завода. Для разбавления тем, кто не пьёт чистого, председатель предложил запивать облепиховым компотом. Что я и делал. Выпив и обильно закусив, мы часа полтора травили байки, словно безработные моряки в перерыве между рейсами. Председатель, похрипывая и покашливая, говорил о развале системы власти, об отсутствии денег на сету из-за неразберихи в областной власти, о резком падении цен на рынке.
- Мы теперь чужие для Тюмени – паны дерутся, у холопов чубы трещат. Неёлов уже начал картошку из Польши возить самолетами! Да она золотая будет!
Мы с Димой слушали внимательно, похрустывая золотистыми корочками жареного леща. Строганина из муксуна уже пустила слезу, а я тогда и не знал, что вновь замораживать эту рыбу нельзя. Дима пихнул меня локтем и прошептал, продолжая слушать председателя:
- Ты бери ломтики, макай в патанку и глотай – это чудо!

Печален был наш пир вечерний.
В бреду торгов, самолечений,
кремлёвских важных изречений,
чернобыльский сверхизлучений
страна стремительно старела
душой, не говорю про тело,
но, как ни странно, жить хотела
не так, как раньше, ведь узнала
о прелестях лесоповала
и сладости людского вала
кому вовсю предоставляла
власть незабвенные теплушки,
где б кончил дни свои наш Пушкин,
когда б ему в лесу кукушки
накуковали жить в избушке
до лет отца Мафусаила,
и эта ведьминская сила
народ и власть перемесила
в одной посуде глиняной массивной,
и нам конец, империи труба,
кругом пустырь, и полныя гроба,
пустеют постепенно закрома,
весь мир – театр, а вот наш мир – тюрьма!

Председатель аккуратно докушал свои порции, сгрёб со стола хлебные крошки отправил в рот и, заметив мой взгляд, неохотно пояснил:
- Я ведь блокадный ребёнок, когда родители умерли, меня эвакуировали, попал на Урал, окончил педтехникум, по распределению попал в эти края, теперь живу здесь, здесь же и помру. Куда мне ехать! Родителей нет, квартиру, небось, уже сто раз обменяли, да и не хочу я вспоминать ТОТ ЛЕНИНГРАД, когда собак и кошек доели, а потом с ворон на людей переключились.   Если б не моряки с береговых батарей с орудиями линкора «Марат», то я бы с вами не разговаривал.
Ну, а вы отдыхайте, за собой приберите, холодильник у меня в кабинете, не выбрасывайте ничего, это мне ножом по сердцу. Ну, отдыхайте, завтра, говорят, какое-то сообщение от правительства будет, по городам и весям.
И он, тяжело косолапя в юфтевых сапогах, ушёл в темноту. Мы стояли на крыльце, и тут Дима заорал так, что я аж присел на полусогнутых ногах:
- Папа! Срочно надевай куртку, северное сияние начинается!
Я посмотрел на чёрное небо. Из-под крытого крыльца бил сильный свет, затмевавший звёзды. Я пошел в комнату, надел куртку, выключил наружное освещение и уставился на небо, задрав кудлатую голову
В небе творилось что-то невообразимое. Начинаясь примерно с северо-запада, нервно вздрагивая и плавно перекатываясь, шли иногда туманные, а зачастую ярко выраженные радужные полосы, словно небесные покрывала или ПОКРОВА. Казалось, что вот они, рядом, и можно коснуться рукой, но ощущение было такое, будто кто-то приглашает окунуть руку в расплавленное серебро: ведь красиво, чего бояться?
Дима вышел на середину двора, воздел худые длани к сияющему райским светом небу и, явно питаясь энергией, подсказал мне:
- Папа! Иди, становись возле меня, поднимай руки, направляй ладони к небу и принимай энергию небес. Этого нам каждому на год хватит!
Я встал рядом, направил ладони на самый яркий участок северного сияния и почувствовал. Что меня бьёт лёгкий озноб. Ладони покалывало, словно я схватился за кусок слаботочного провода.
Так мы стояли несколько минут. Покалывание перешло в жжение и покатилось вниз по телу. Мы молчали. Голова кружилась, земля будто ходила под ногами, а небо своими полотнищами приглашало в гости к вечности. Мне стало немного жутко. Я попятился назад, к дому. Дима, не поворачивая головы, произнес ледяным, как эта опрокинутая бездна, голосом:
- Что, папа, испугался? Погоди, завтра ещё не то будет. Стой и не шевелись, набирай небесную силу для будущей жизни.
Я переступил с ноги на ногу и не ответил. Думаю, что это, интересно, обряд инициации в экстрасенсы?
Или мне всё это снится, но уж больно правдоподобно. А Дима что-то про себя шептал, и в конце невнятной речи я расслышал внятные слова:
- ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ…
Он опустил руки и приказал:
- Пошли в дом, а то ты с непривычки заболеешь, а мне ты в эти дни нужен здоровым и сильным. Будешь мытарем.
Я оскорбился:
- мытарем, равно, как и фарисеем, никогда не был и не буду! Ищи другого!
- Папа! Да ты что обижаешься ей-богу. Я же пошутил. Просто ты, как Воробьянинов, будешь на кассе, добровольные взносы принимать. Твоя задача – отделять зёрна от плевел, смотреть, кто перед тобой: вдовица с детишками, из последних достает, или барыга – браконьер – перепродавец. В первом случае, но их мало будет, случаев, скости вполовину, но так, чтобы никто не видел. Ты после каждого сеанса будешь отдельно сидеть, прямо здесь, попросим Машу, чтобы она по очереди пускала. Я уже с ней договорился, мы её бесплатно получим, а она, кроме вахты, будет нам горячее варить! И рыбу подгонит, а то я соскучился по свежему муксуну.
Затея мне понравилась. В способностях Димы я уже давно не сомневался.
И наступило хмурое утро. Разлепив веки, я увидел за окном слабый свет. Выйдя на крыльцо по известным надобностям, я увидел громадную луну. Она грузно висела над горизонтом, заливая округу мертвенным светом. Мохнатые  звёзды молча перемигивались друг с другом: смотрите, мол, опять этот дурачок вышел, который нас боится, как дурной болезни. Дрожи от утренней сырости и раннего холода, я вернулся и услышал голос Димы, возлежавшего на миниатюрном полосатом матрасике прямо на столе гостеприимного председателя.
- Привет, папа!
Я же, оказывается, помещался на продавленной в центре раскладушке. Дима перед тем лежал прямо на полу, но печка стремительно остывала, и он перебрался на верхнюю палубу.
Было, конечно, шесть утра: сработала многолетняя привычка. Посуду мы всю перемыли ещё вчера, окурки и объедки выбросили в уличную урну (хотя надо было бы в домашний крематорий с чугунной плитой). В доме воздух был свеж и слегка влажен, но табачищем и спиртягой воняло по-прежнему. Ещё хорошо, что  мы отказались от свежего лука  с огорода. Вот был бы праздник у тюменских гаишников, прочуй они эту термоядерную смесь, способную одним выдохом вывести из строя не только сам алкотестер, но и прожжённого гаишника!
- Так, сейчас почистим перья, позавтракаем плотно, и к восьми в клуб, - скомандовал Дима.
Но полвосьмого пришёл председатель и показал нам служебную бумагу. Это была радиограмма-молния разосланная правительством России по городам и весям, как и предсказывал председатель. В ней предписывалось срочно вывесить над всеми  государственными учреждениями и ведомствами, начиная с Кремля и заканчивая, например, славными Шурышкарами, флаг Российской Федерации, доставшийся ей в наследство от РСФСР. Буде же таковых не найдется, требовалось срочно изготовить полотнище государственного флага России в сочетании белого, синего и красного цветов в соотношении 2:3.
Дима мрачно ответил на просьбу председателя помочь в этом деле фразой:
- Ваша должность обязывает вас подчиняться приказу, а мы люди вольные. Впрочем, я могу первую лекцию сам провести, а потому уступаю Вам Анвара, он моряк, ползает по крышам как обезьяна. Да и размеры определит. Ну, я пошёл, Садат, ты на хозяйстве, заодно распорядишься насчёт обеда: щец, борщец, холодец ну, короче, что а печи, то на стол мечи. Vale!
И он удалился, напевая своим знаменитым баритоном:
«Снова туда, где море огней,
Снова туда с тоскою своей,
Светит прожектор, фанфары гремят,
Публика ждет, будь смелей, акробат!»
Я моментально сквасился. Вместо того, чтобы слушать в очередной раз бесконечные длиннющие лекции о сахасраре, аджне, анахате, манипуре и других чакрах и их взаимодействии сейчас пойдём искать тряпки, потом бабы будут шить, а мне лезть на по мокрой холодной крыше и крепить там флаг… При этом не мог же я сказать преду, что панически боюсь высоты, и по этой именно причине даже залезал на грот-мачту крейсера, на высоту, от которой, особенно во время качки, страшно было не только глазам, но и животу, который однажды едва не среагировал, что помогло быстро спуститься вниз.
Но форс мороза не боится. Мы пошли по дворам и насшибали-таки куски синей и красной материи, примерно полтора на два с половиной квадратных метра каждый. С белым оказалось тяжелее всего: хозяйки ни в какую не хотели отдавать шёлк, утверждая, что это – для савана! Председатель и льстил, и угрожал, и совал деньги – никак!
Тут он после очередной неудачи хлопнул себя по широкому морщинистому лбу и закричал:
- Стоп, машина! К нам же театр приезжал из Салехарда, народный, конечно. Так они с перепоя процентов двадцать реквизита оставили.
Мы дошли по деревянным мосткам до клуба. Откуда-то явился востроглазый мальчик и, позвенев связкой, открыл облупившуюся от старости дверь в кладовую реквизита. Мы бродили посреди сырого хлама, спотыкаясь о какие-то железяки и деревяшки, пока в глубине не возник мерцающий белый квадрат.
-Ну-ка, Данила, дай твой ножик, - скомандовал председатель, - сейчас мы будем делать операцию «Рембрандт».
Хант неохотно протянул охотничий, он же рыбацкий нож – пластак, и председатель, достав из кармана рулетку, с заходом по краям вырезал кусок белого шёлка.
- Откуда он у театра, зачем?
- Да это они ставили «дом с привидениями» Джона Бойнтона Пресли, на себя надевали белые мешки из этого шёлка, и выли при этом.
- Пристли, - машинально поправил я, - да и нет у него такой пьесы.
- А какая разница? – изумился председатель. – Пьесы нет, а материя есть.
- И то правда, - согласился я, - но с кажите,  а ваши дамы не пугались людей в саванах?
- И-и-и, милай, окстись. Наши бабы за свой век такого насмотрелись, что им никакой ГРИЗЛИ не страшен.
- Чего именно? – спросил я, упаковывая белое полотнище, скользкое и прохладное на ощупь. – Привидений, что ли?
- Ты напрасно смеёшься, мил человек, - не только белых видели, но и чёрные являлись. Тут бабушка подошла к одному залётному и сказала: Антон, езжай домой, «Метеор» сейчас будет, собирай вещи, а то мама в Калуге тебя домой не дождётся. Он спьяну-то и начал хохотать, да поперхнулся, оглянулся – а бабки нет как нет, и стоит он на берегу, возле зверофермы с чернобуркой, и воняет рыбой невыносимо. Это километров двести отсюда. Дак хорошо, в посёлке том порт небольшой был, он домой вернулся, деньги и паспорт в куртке оказались. Молча вещи собрал, на прощанье рассказал другу своему обо всем, так тот даже не удивился. Ты, говорит, шёл, сам с собой разговаривал, думали, у тебя белка горячкина, а потом ты побежал, подпрыгнул и пропал.
Вот так-то, паря, а ты говоришь, привидения в театре, - закончил председатель.
- А снежного человека вы видели?
Председатель аж поперхнулся.
- Ты что, громко-то не кричи, услышит (снежный человек – ханыран) и придёт по твою душу. В тридцатые годы их много было, даже ловили их, в клетку сажали. Брали не вдвоём-втроём, а человек по десять сразу, сильный он, гад, а клетку потом разломает на куски, да и уйдёт. Но людей не трогал, только собак сильно не любил, рвал на куски, а потом так ревел, что все по домам прятались. Он же роста громадного, глаза красные, тело волосатое, и лучше на него на смотреть – умрёшь!
В таких тонах осеннего разговора мы дочавкали до правления.  Там нас уже ждали ловкие и весёлые мастерицы, быстро взявшие материю в оборот. Они, зажимая иголки в зубах, что-то резали, подмётывали, подшивали, а потом стрекотали на швейных машинках с электроприводом, подгоняя один крой полотнища к другому.
Через час работа была окончена. Честно говоря, я недоумевал: кто узнает, когда мы подняли флаг, без пятнадцати двенадцать или в двенадцать с четвертью? Видеокамер тогда не было, их видели только во французских кинофильмах.
Но надо было выполнять задание. Я попросил принести деревянный трап для ползания по крыше на конёк. Забрался на деревянный навес над входом в правление, и тут вспомнил, что забыл узнать, есть ли наверху шкив и шкертик для подъема флага. Слез вниз и услышал:
- Анварчик, да ты его так закрепи, вон видишь, мачта качается. Ты на самый верх заберись и там закрепи. Ты же военный моряк.
- Купил за три копейки, - подумал я. Что ж теперь делать?
- Давай бельевую верёвку, - гаркнул я, перекрывая шум ветра, налетавшего с северо-запада страстными порывами.
- Сколько? – крикнул снизу председатель, складывая руки рупором.
- Десять метров, - крикнул я,  уже сидя на коньке верхом и чувствуя, как на нас надвигается пелена тумана и мелкой мороси.
Залез опять наверх, нашел два огона от прежнего крепления советского флага, а в это время снизу донёсся требовательный запрос:
- Ну что, моряк, поймаешь конец?
-Да уж как-нибудь, - ответил я, дрожа от всемирной холодной влаги. – Кидай, - говорю, - поймаю!
И он, как истинный тундровик и оленевод, бросил конец и, как в мультфильме про Винни-Пуха, едва не попал мне в глаз.
- Ну что ж ты не ловишь? – возмущённо закричал председатель.
- А ты кидай помягче и поточнее! – гаркнул я сверху, сидя ковбоем на скользком коньке крыши. Пред размахнулся и кинул конец, словно донку на середину реки. Пойманный конец я намотал на руку, осторожно продел в огоны, завязал простым рыбацким штыком и начал подъём флага. Он неохотно болтался на ветру, норовя облепить мачту, но я упорно тянул и тянул конец, пока флаг не встрепенулся и не залопотал на сибирском просторе. Резкий холодный ветер дул с северо-запада, словно намекая на то, откуда, из какой столицы он дует и что будет с нерадивыми руководителями, не нашедшими физических сил для подъема символа государства Российского.
Все, разинув рты, снизу смотрела на флаг, словно пытаясь разглядеть свое светлое будущее. Флаг мужественно расправил крыла и гордо реял в поднебесье.
- Хар-р-рашо! – воскликнул председатель  и потёр руки. Было ясно, что сейчас он отчитается в области, после чего мы или поедем на рыбалку, или просто организуем сабантуй на месте. В этот момент, легкий на помине, внизу требовательно зазвонил телефон, разрывая патриархальную тишину короткими междугородными трелями.
Председатель схватился за бока и побежал в кабинет.  Я спустился вниз, предварительно закрепив намертво конец, обмотав его вокруг флагштока. Уже на трапе я увидел длинноногого Диму, шагавшего с бугра в поссовет.
- Папа, а в роли каскадёра ты неплохо смотришься. Как Джеки Чан! А флаг на крыше – просто загляденье. Слезай, пообедаем, я первую партию уже отпустил, пусть оклемаются. А вторая, если придёт, под  твою ответственность. Вступление по моим конспектам прочитаешь, у тебя получается, покажешь пару фокусов.
Он уже стоял во дворе и курил. Зрители разошлись. Мы вошли в кабинет и услышали финал доклада председателя:
- Держится хорошо, тут мне мои тюменские друзья помогли. Да, из самой Тюмени. Спасибо. Спасибо. Стараемся. Задание, как видите, выполнили точно в срок. Ну что же, против грамот я никогда не возражал. Будем работать дальше, если позволите. Да. До свидания, приезжайте к нам.
Он положил трубку, снял шапку, почесал потную макушку и пробормотал:
- Чёрта лысого они приедут. Разве что к путине, мешки муксуном набить да нельмой. Им уже сырок западло хавать.
Он оглянулся и, заметив нас, удивленно всплеснул руками:
- Хлопцы, что ж вы стоите, как неродные? Проходите, сейчас передохнем, я уже в облисполком отчитался – мы одни их первых, - Зоя обед спроворит, и посидим, как люди. Зоя! – гаркнул он так, что чуть стекла не вылетели из подслеповатых тройных окошек. – Зоя!
- Ну чё тако-о-о-е, - протянула певуче его верная подруга, секретарша, повариха и наперсница дивной сибирской стати. – Чё пожар, чё ли?
-Нет, роднуля, наоборот, у нас будет сегодня праздник! День подъёма государственного флага Российской Федерации.
- Это ещё чё за праздник? – удивилась Зоя, машинально застёгивая пуговку на кофточке, откуда призывно выглядывали две могучих груди, напоминавших священные холмы южно-африканской земли.
- Ты видела, что мы с товарищем из Тюмени стяг в небо поднимали?
Она закивала кудлатой головой.
- Так вот, - от патетики перейдя на деловой тон, закруглил председатель, - дуй к Степанычу, возьми у него две литры водочки и муксуна слабосоленого, да чё тебя учить, сама знаешь, а мы пока мяско достанем из ледника, пусть отдохнет. Пока ходишь, мы салат соорудим. Борщ с тебя, мы пока бульон на косточке поставим.
- Дак ведь  борщ надо минимум час готовить, если не больше.
- А мы потерпим, - хохотнул пред и прищурился, - у тебя где окорок лежит? На леднике?
- Дак он на чердаке висит, всё дожидается гостей. Я могу щас его снять и обрезать.
- Я тебе сказал, дуй к Степанычу, - гаркнул наш Наполеон, - мы сами на чердак залезем.
Видно было, что Зоя, как истинная женщина, чего- то  не договаривает. Она лениво топталась на месте, отбрехивалась от председательских гневных речей, а потом раскрыла рот и молвила:
- А деньги? – и потупила глазки.
- Ты что меня перед гостями позоришь, бабье существо женского пола. Что мне, карманы вывернуть, чтобы все видели – председатель поссовета просто нищий, бомж, лишенец. Что подумают обо мне в Тюмени, когда благодаря нашему Анвару прочтут в областной газете, что у председателя нет денег даже на премию ребятам, установившим символ государственной власти на крыше?! Дуй к Степанычу, последний раз говорю.
- А он сказал, что в долг больше двух раз не даёт.
- Да? – изумился скромный муниципал. – А ты ему напомни, что указ о самогоноварении, а также о подпольной торговле спиртными напитками ещё никто не отменял. Пусть спасибо скажет, что его дважды предупреждали, когда милиция на вертолётах рейды проводила. Всё! Разговор закончен! Не пойдешь ты -  пойду я. Ты знаешь, что бывает после этого.
Зоя рухнула на колени  и стала страстно призывать его отказаться от дурной идеи. Напомнила то, как он сломал нос Герою Соцтруда, оленеводу, за то, что тот по пьянке, приехав навестить детей в интернате, был схвачен милицией и доставлен по месту прописки за попытку развести костёр в фойе интерната.
Председатель успокоился и даже повеселел, когда Зоя ушла к Степанычу. Мы достали окорок с чердака, тщательно обрезали кость и засунули в холодную воду. Согласно правилам, если вы хотите получить наваристый бульон – кладите мясо или мясную кость в холодную воду, а если хотите сварить мясо почти без потерь, тогда в кипяток, и будет варёное, а не вываренное мясо. А нам нужен был густой мясной бульон. Мы поставили кастрюлю на плиту, сдвинули ржавые блюдца конфорок, и чистое пламя берёзово-осиновых дров принялось вылизывать днище нашей бульонной кастрюлищи. Через пять минут под крышкой что-то забулькало. Мы бросили туда две очищенные луковицы м большой зубок чеснока. Через десять минут пришла Зоя. Она с порога, разматывая цыганскую шаль и снимая пальто – драп с воротником-ветрогоном, - заявила, что больше к Степанычу не пойдёт, пусть идёт, кто хочет.
- Да чё такое, Зойка? – удивился председатель. – Чё он, зажал, что ли? Я же ему лично выделял с парохода, во время завоза.
- А вот иди и сам с ним говори. Он литру дал, а за второй, говорит, пусть сам придет, я не собираюсь на халяву залётных поить, ещё зима впереди.
- Ну, я ему сейчас покажу халяву. Ребята нас лечат, вон, флаг установили,  а он что, против Советской власти? – и пред грохнул чугунным кулаком по столу, рюмки подпрыгнули, а одна даже скатилась со стола. Но не разбилась. Мы молчали. Пред тяжело поднялся, накинул старую брезентовую куртку с масляными разводами  и прилипшей рыбьей чешуёй, тщательно натянул на себя унты, притопнул ногой и вышел.
Через пять минут  мы услышали два приближающихся голоса: один, резкий, со стальной пружиной внутри, был нам уже знаком, а второй, видно, принадлежал Степанычу – слегка визгливый от попыток оправдаться и даже как будто потный на ощупь.
Дверь на двух широких резиновых ремнях широко распахнулась, и  в прихожую ввалилась парочка – впереди, нагнув голову, под могучей десницей председателя, спотыкаясь, нес какую-то картонную коробку тщедушный сельский администратор средней руки. Так и было – спиртное нёс завпроскладом Степаныч.
Он поставил коробку на стол и сказал: вот, это нашим дорогим гостям от местной власти.
- Ну вот, - расплылся в улыбке могучий начальник, -  а что там у тебя на дне?
-Да тут две баночки, одну ребята из Березово привезли, сосьвинскую селедочку,  а вторая – черемше солёная, это первейшая закусь, только сала нет.
- А мы её и без сала, мы её на Севере Сахалина ели, это просто чудо, - перебил его я. – Так что не волнуйтесь, переварим.
- А это от меня, - и Степаныч вынул из кармана пуховика бутылочку с тёмной жидкостью. – Это настой на желчи медведя, выпьете чайную ложечку, и можете не спать двое суток. Но есть побочные явления. За время действия настойки вы будете непрерывно хотеть и даже мочь.
Дима залился демоническим смехом.
- Ты чего, дед, тут перед тобой два биоэнергетика стоят, и так не знаем, куда в командировке ЕГО засовывать, а ты нас ещё подстегнуть хочешь? Не надо нам твоего снадобья, сам пей.
- Э, нет, - вмешался я, - умерла, так умерла, давай, отец, пузырёк сюда, пригодится.
И мы начали пировать. Приняв на грудь и отведав северных деликатесов, Дима удалился спать: по ночам он медитировал, потом писал конспекты лекций, и результатом был хронический недосып.
Я же вспомнил, что в клубе меня уже ждут, и мы с председателем отправились на место битвы. Люди уже собрались. Воздух был пропитан запахами сырой одежды, дешёвого табака, влажной древесины, мокрых резиновых сапог и тяжёлых унтов. Сильно пахло шерстью женских платков с капельками бриллиантовой росы на них, тяжёлым рабочим потом.
И ещё: везде, где бы мы ни были в посёлке и окрестностях, пахло рыбой: свежевыловленной, еще розовой и скользкой, копчёной и варёной, жареной и тушёной, сушёной, и как венец всего – подгнившей, которую почему-то любили местные жители, не боясь отравления.
Я начал вступительную лекцию по Диминым конспектам, но вставать на голову прямо на сцене всё же не решился. Женщины и девицы – их было подавляющее большинство – слушали внимательно, многие записывали следом за мной,  даже зарисовывали отдельные асаны, схемы которых я сначала чертил на школьной доске, а потом демонстрировал своим худощавым организмом.
Так прошло около часа. Пред сидел, как зачарованный, а когда подошёл в объявленный перерыв, то его стальные глаза были полны слёз.
- Вот, - сказал он сипло и откашлялся, - услышал Бог наши молитвы, и послал на народных целителей! И как раз в день поднятия государственного Флага России! А вы когда лечить будете?
- Вот закончу вступление, и пойдем к тебе, отдохнём, чаю попьём, и начнём помолясь.
- Вот это здорово, здорово! У меня же тут хоть лазарет открывай, особенно зимой, когда запуржит. Некоторые так и помирают, не дождавшись вертушки. Э, да что там говорить, мы нужны, когда план по рыбе и дикоросам нужно закрыть, а дальше хоть трава не расти! Ну, давай, ты заканчивай, я пойду, поработаю, буду в правлении ждать. И ещё, - он внезапно застеснялся, схватил меня за ворот пиджака и начал его жамкать. – Жену мою можно посмотреть, я даже в очереди не буду стоять, приду с ней после всех, на ужин.
- Да конечно, можно, тем более нам самим удобнее после работы, когда очередь не подпирает. Приводи жену! А что там, - осторожно спросил я, - что-то серьёзное по женской  части? Это ей с Оксаной нужно сначала пообщаться, они друг друга поймут, а потом к Диме.
Председатель резко поднялся и сказал, что будет к ужину, а потом и жену приведет.
По дороге из клуба я невольно залюбовался крышей поссовета. Над ней, мелькая и трепеща на ветру, под редкими лучами солнца то и дело вспыхивал трёхцветный флаг, тот самый, который многие десятки лет был символом военно-морского флота России. Ветер с Полярного Урала дул ровно и мощно, как из могучего вентилятора, и полотнище вытягивалось в струнку, а сам поссовет под тяжелыми северными облаками был похож на мокрый от штормовой волны корабль, преодолевающий разгул стихии.
Так прошло около двух недель. Мы с Димой отвели курс лекций, научили основам биоэнергетики; ханты оказались настолько продвинутыми, что перелечили друг друга. Этот народ, в отличие от приезжих, был полностью слит с природой, - применяли древние методы самолечения, в том числе не всегда понятные нам магические практики, работали какими-то веточками, перьями, медвежьими внутренностями, оленьими рогами и прочими дремучими вещами. На лекциях, иногда даже плохо понимая сложный Димин русский язык, сразу схватывая суть, и тут же применяли на подопытных слушателях. Ни в одном посёлке, не говоря уже о крупных городах, мы не работали так удачно и с обратной связью, как в Шурышкарах. Молчаливые старухи и осанистые бабы, - большая часть слушателей, - слушали, почти не говоря друг с другом. К концу второй недели каждая лекция и практика напоминали муравейник, где запасают припасы на зиму. Мы уже топили печку, и женщины стали постепенно снимать верхнюю одежду. Было жарко.
Дима, наблюдая этот творческий шабаш уже с некоторой опаской. Чтобы достичь хорошего финансового результата, он стал удлинять сеансы и назначал их больше, чем обычно. Но дамы покорно ходили на занятия и лечение, приводили родственников из тундры и знакомых, и мы хорошо заработали. И настало время уезжать – а уже не на чем, навигация, пока мы хлопали ушами, подходила к концу. «Метеора» надо было ждать и ждать, но тут наш закадычный друг председатель, постоянно сидевший с радистом в радиорубке, узнал, что из Обской губы валит мимо нас теплоход типа «раке – море» на Омск.
Чемоданы были уже давно набиты северными подарками и упакованы. Местные дотащили их до катера, и мы вышли на рейд напротив посёлка, поджидая теплоход. И вот показалась белая рубка над чёрным корпусом, а по рации мы договорились о том, что он только сбросит ход, а матросы удержат катер у борта и примут нас и барахло на борт. Так и сделали. Теплоход пробасил председателю на прощание, и мы долго махали ему и его землякам с правого борта, а под свинцовыми северными тучами весело трепыхался новорождённый, а точнее, возрожденный флаг государства Российского. И такой же, но покрупнее, реял на гафеле нашего теплохода.
Прошло почти двадцать лет. Сколько было надежд и упований на то, что замена опостылевшего красного флага на вернувшийся из небытия трёхцветный переменит жизнь к лучшему, озарит души сограждан гордостью за великое прошлое и не менее светлое будущее. Но это была очередная утопия, вроде той, что творится на наших глазах – переименование милиции в полицию превратит наших волкодавов в болонок с кристально чистыми душами и руками.
А жаль! Всегда хочется верить в лучшее, тем более, что наш флаг по цветам сродни благородному французскому.
А вообще флаг наш известен с 1699 года. В переводе с древнегерманского глагол flagge означает развеваться на ветру.
Вот мы и развеваемся, вместо того, чтобы  РАЗВИВАТЬСЯ! Но фельетонная история с подъёмом флага России на фоне преподавания биоэнергетики и платного лечения без налогов – просто отражение тогдашнего положения в стране, метавшейся от коммунизма до фашизма, брошенной правителями, потерявшей какие-никакие, но устои советской жизни и пытавшейся понять, что делать в этой разрозненной пустынею
Напоследок приведу одну из моих любимых штурманских поговорок: ВЕТЕР ДУЕТ В КОМПАС, и нужно идти, навстречу ветру, а флаг над головой показывает, куда нам идти.
А в Шурышкарах несколько человек после наших сеансов навсегда бросили пить, старухи перестали страдать бессонницей, молодухи нарожали кучу детей – и это в эпоху диких перемен. Мы туда ещё приезжали. Там образовался целый клуб экстрасенсов. А флаг трепетал ещё года четыре.

ЕЗДА НА ВОЛКОДАВЕ

Абхазия – многонациональная страна. Кого тут только нет! Перечислять не буду, но были даже негры! И много православных храмов. Один из них стоял во дворе третьего корпуса Бомборской школы, что недалеко от знаменитой Гудауты. Хорошенькое было соседство – на задах тутовник с шелкопрядом, дальше поле с табаком и сараями для его сушения. Не хватало только винзаводика.
А в самом храме был устроен клуб, вроде Дома культуры. Там мы проводили КВНы, пели песни и прочие чудесни. Храм был общербан снаружи,  а внутри приглажен, как сорочка под чугунным утюгом. После очередного концерта я додумался до нового подвига Геракла: в красных шароварах с чёрными очками на носу вылез через окно и пошёл по карнизу здания храма. Закачался и упал на землю, едва не сломав руку. Возле меня очутился дивный чёрный пёс, волкодав по кличке Мартын. Он облизал моё лицо и вежливо предложил: Давай покатаемся!
Я согласился. Уселся ему на спину и, держась за густоволосяную холку, торжественно двинулся вокруг церкви. В это время оттуда повалил народ, с абхазским пылом, клятвами и объятиями обсуждавший прошедший концерт.
- Мамой клянусь! – кричал один из них, представитель районо, прижимая руки к сердцу – какие дети прекрасные! А этот ведущий, в красных шальварах, да это просто будущая звезда эстрады! Э-э-э, так вот он едет на Мартыне…
Все уставились на мальчика, торжественно объезжавшего храм, он же Дом культуры.
- Так могут поступать только джигиты! – объявил предыдущий оратор. – Ездить на волкодаве – это надо уметь! Потом на коня сядет. А стрелять он умеет – я видел в тире. Но шашкой махать уже не надо – не те времена. Мамой клянусь – мальчик будет офицером. И папа у него офицер. Чего ещё ждать от этого аккуратного мальчика? Только драк и хулиганства.
Он был провидцем. Мальчик на волкодаве, в шароварах и с чёрными очками на горбоносье, мог стать только отъявленным забиякой, военным моряком, участником нескольких войн, командиром и филологом. Что ещё могло получиться из эдакого фрукта? Когда я в третий раз объезжал бомборскую церковь, то оставшиеся в живых после увиденного зааплодировали.
Одна из женщин воскликнула:
- Это будущий Чарли Чаплин СССР!
На что я, тормознув Мартына, слез и вежливо сказал:
- Я дублем быть не желаю. Я – Анвар Исмагилов!
- Мамой клянусь – воскликнул тот же самый определитель судеб, - это будет великий человек!!!
На что я скромно ответил, тщательно разглядывая летние прелести дам:
- Может быть. Не отрицаю. Мартын, марш в будку.
Тот соскучился и поплёлся, иногда оглядываясь: так было весело, так смешно, а теперь я сложу угрюмую морду на лапы и буду скучать. Ничего, сказал я ему вслед, у каждого своя судьба. Да я понимаю, ответил Мартын, но с тобой веселее. Ты хороший и добрый.
- Ничего, дружок, мы ещё покатаемся, - ответил я, - только ты не грусти.
- Извините, уважаемый, а с кем вы разговариваете?! – изумился дядька.
- Да с Мартыном, он в будку не хочет, я его уговорил.
- А может, вы и с коровами умеете говорить?
- Нет, с ними скучно, они только о жвачке думают.
Дядька задумался. Я продолжал изучать складки и переливы дамских прелестей. Они, по-моему, зарделись. Имею в виду. дамы, а не прелести. Хотя, кто его знает.
- А скажите, с птицами вы говорите?
- Да запросто. Особенно с курами. Полные дуры.
- Вы откуда в таком возрасте женскую психологию знаете?
- Книги читаю. И от природы.
- А русский язык откуда?
Тут я взвился:
- От верблюда! В Туркмении родился, там и научился. Ещё вопросы есть?
.- Ёкарный бабай! – воскликнул восхищённый дядька. – Этим мальчиком мы ещё будем гордиться! Прямо какой-то Микеланджело!
- Вы забыли добавить – Буонаротти, - сухо заметил я.
- Вай мэ! – воскликнул дядька, - он ещё и отчество знает!
Тут я не выдержал:
- Это не отчество, а родовое имя. А Микеланджело означает ангел Михаил. Или архангел, если угодно.
- Вот видите, уважаемые товарищи, какие кадры мы выращиваем! Прямо Геродот, понимаешь. Или даже Страбон. Не так ли, Олимпиада Язоновня?
На что старшая пионервожатая подобострастно ответила:
- Что тут говорить? Чудо-ребёнок. Правда, хулиган и драчун.
- Ну что вы, в самом деле, это не самый большой недостаток для мужчины.
Дядька пожал мне руку и удалился со всей ордой гостей. Олимпиада Язоновна молча смотрела на меня, вздохнула, и выдохнула:
- Трудно, Анварчик, будет тебе жить. Больно уж ты смелый.
- Каким родился, таким и сгожусь. Я буду офицером.
- Да это по тебе видно. Лишь бы тебя не убили. Жалко будет. Ты хороший.
- Мадам, этот комплимент услаждает мои уши!
- Да ты где таких слов нахватался?!
- Они ко мне сами приходят.
- Ведь вижу, что врёшь, но врёшь красиво. Бог с тобой, домой иди.
И я пошёл. По дороге на выходе из школы взял у старика абхаза фиолетовую пузырчатую чурчхелу, ореховую палочку, залитую виноградным соком, задумчиво ел и думал, о том, как пойду служить, в военное училище, и так далее.
Всё сбылось. А жаль. Надобно было потратить молодость и зрелость не на войну и  разведку,  а на мирную жизнь, на сладкое ращение детей, на любовь к жёнам, к астрономии, фотографии, прочим дивным чудесам земной жизни. Созерцать небеса, не глядя под ноги, не совершать военные подвиги, а быть простым обывателем, смирным и обаятельным.
Но ведь это был мой путь, как пел Фрэнк Синатра.
А проснёшься назавтра – что же ты совершил?
Что, не хватило сил?..
Вот и ходи на работу с девяти до шести,
чтобы авоську домой принести.
Яйца, помидорчики и огурцы,
триста граммов позорнейшей колбасы,
булку хлеба, кефира бутылку,
выслушать женину речь-придирку, стараясь молчать.
Мощная благодать!

Такой была советская славная жизнь, где 120 рэ стоила пара джинс.

Но не один ты такой! Нас миллионы,
живших и преодолевших времена оны.

Что же до волкодава – я слез со спины, и он мне нос облизал. Жарко дыша громадной пастью, он смотрел на своего наездника с уважением. Я его обнял, угостил карамелью, лежавшей в кармане.
Он с отвращением скушал сладкую гадость.
Я неожиданно понял, что это лишь человечья радость,
и сказал: иди-ка домой,
чёрный могучий богатырь ты мой.
Он поднял хвост, помочился у ближайшего дерева,
оглянулся и басом ревучим гавкнул на всю округу.
Привет, так сказать, ближайшему другу.

Потом его увели на высокогорные пастбища. Сторожить стада.
Больше я его не видел. Но легенда о пижоне, сидящем на волкодаве в красных шароварах и с чёрными очками на носу, как мне пишут, блуждает по сию пору.

СТЕПНОЙ ДИХЛОФОС

Сын советского разведчика, Героя Советского Союза Володя Линник был знатным буровым мастером. В нашем небольшом отряде из четырех человек он был главнее даже начальника, Толика Орлова. У него был удивительный нюх на открытия. Толик Орлов ходил с планшеткой на боку, постоянно сверялся с компасом и секретными картами, а Линник мог просто ткнуть в пространство и загадочно выразиться:
- Нам туда!
Как ни странно, он оказывался прав. Академическая наука в лице Толика Орлова скромно помалкивала, сидя во второй кабине моего вездехода. Линник начинал забуриваться и в девяноста процентах из ста попадал пальцем в небо. Так мы с ним открыли однажды месторождение кварцита, ценнейшей присадки для аэро-космоса. За это весь отряд был представлен к наградам, но медаль «За трудовые заслуги» получил только бурмастер. Прочих разгильдяев пропустили через сито и выяснили:
Кремлёвский-Сапелкин восемь лет возил касситериты на Колыме. Явно не из любви к полярной романтике, особенно учитывая возраст посадки -  шестнадцать лет.
Толик Орлов не был примерным семьянином. Его жена, медсестра постоянно
лечила его после очередной командировки от триппера, похожего на хронический насморк.
Что уж говорить о скромном авторе этих печальных строк? Война в Египте, военно-морское училище, диссидентство. Бродяжничество, любовь к смелым шуткам, привычка говорить то, что думаешь, алименты…
Полный компот!
Но сейчас у нас не было важней задачи, которую Линник хотел выполнить во что бы то ни стало. Был чемпионат мира по футболу, а мы в степи. И Володя вспомнил, что недалеко, километрах в тридцати, есть дом с телевизором. Мы собирались там бурить левую скважину за наличные, и хозяева, конечно, будут рады принять нас в гостях за неделю  до обещанного срока. Хотя забуриваться Линник не собирался.
Телевизор победил. Володя скомандовал:
- По машинам! Садат, у нас ты штурман, даже ночью с закрытыми глазами дорогу найдешь. Давай вперед с Толиком, а мы на СБУДе (самоходная буровая установка дизельная – прим. автора) двинем следом. Курс  - на хутор Волобуевский!
И мы двинулись. Нашли в конце концов одиноко стоящий на окраине дом, оттуда выбежал радостный хозяин и заорал так, что было слышно даже мне в кабине:
- Настя, стол накрывай, бурые приехали!
В степи тяжело с водой, и наши артезианские скважины пользовались большим спросом. Чистая холодная вода да еще насос, и фильтр чуть не с позолотой с глубины сорока с лишним метров казалась просто чудом.
А мы эти чудеса делали своими руками.
Вошли в кирпичный пятистенок не торопясь, соблюдая церемониал. Линник сразу же устремился к столу, оглядел его опытным взглядом и сказал: - Это хорошо! А телевизор есть у вас? Щас чемпионат мира по футболу, надо бы посмотреть.
Хозяин соскучился и сказал, что ящик есть, но плохо работает, то звук пропадет, то видимость.
- Это ничего, - заржал Володя, - у нас вон малец есть, он в электронике разбирается, был бы паяльник.
- Паяльник есть, конечно, - вздохнул хозяин, - только его на примусе надо греть.
Я молчал. Спать хочу, не могу. Круглые сутки пашем и пашем, зарабатываем левые деньги, да и государев оклад неплох для советских времен – сто семьдесят.
Володя пошел в гостиную, где учтивый хозяин уже врубил телевизор по кличне «Рубин». По телеэкрану бегали серые полосы, и были видны только помехи. Над степью по-прежнему бушевала сухая гроза. Линник подошел к ящику. Критически оглядел предлагаемые обстоятельства, потом кивком головы пригласил меня. Что уж я там вертел и паял, да еще с помощью громадного паяльника, подогретгом на открытом огне – убей меня Бог, не помню.
Но, как ни странно, «Рубин» заработал. Дикторы (их было двое), несколько раз представляли команды, перебивая друг друга,  и матч всё же вопреки законам природы и электроники, начался и стал виден.
Маленькие серые фигурки резво бегали по экрану, иногда пропадая из виду. Тогда непрерывно куривший Линник подходил к аппарату и громадной лапой хлопал сверху по деревянной обшивке, приговаривая:
- Я тебе, твою мать, покажу, что такое Советская власть!
И телевизор послушно включался. Советской власти даже мы побаивались.

*    *    *

Первый тайм мы уже отыграли, как в песне поется. Линник вздрогнул, посмотрел на меня и сказал:
- Пойдем, Садат, покурим.
- Ты же знаешь, я не курю.
- Ну, так постоишь, за компанию. А то эти два хмыря дрыхнут без задних ног, не добудишься.
- Имеют право, - честно возразил я, - упахались!
- Кто упахался, Толик что ли? Кстати, Садат, что ты думаешь о Продовольственной программе партии и правительства?
Я оторопел. В Ростове-на-Дону, громадном городе, есть было нечего. Откуда брались продукты, одному Богу известно. Спасали дачи и кооперативные магазины. Продовольственная программа выполнялась не благодаря, а вопреки усилиям вышеупомянутых властей предержащих.
- Мне кажется, Володя, что это очередная пропаганда лжи, - сказал я и с любопытством уставился на него, ожидая бурной реакции.
Но Линник был удивительно спокоен. Он поглядел на меня, выбросил недокуренную сигарету прямо в степь, полыхавшую молниями, и предложил:
- На спор! Партия и правительство никогда не допустят того, чтобы народ травить. Иди, разбуди Толика, пусть нальет мне полстакана дихлофоса.
Вначале я понимал суть происходящего. Но полстакана дихлофоса меня доконали.
Я говорю:
- Ты что, сдурел? Это же отрава!
На что Володя в очередной раз отрапортовал, что партия…и т.д., и т.п..
Я поплелся в гостиную. Кремлёвский-Сапелкин густо храпел, лежа на спине в объятиях дивана и одеял. Толик дремал в кресле: все же начальник  отряда, мало ли что. Я подошел к нему. И он, как ни в чем не бывало, моментально открыл глаза и вопросил:
- Что, Линник бушует?
- Да, - говорю, -  и просит тебя налить ему полстакана дихлофоса. Странно, конечно, однако он настаивает.
Толик ничуть не удивился, встряхнулся, потер ладонями лицо, встрепыхал волосы, потянулся куда-то за кресло, матерясь налил полстакана жидкости, похожей на отраву, коей она и была, и протянул мне.
Тут очнулся Кремлевский-Сапелкин.
- Счет какой?
- Пока ноль – ноль, перерыв.
- А где Володя?
- На веранде курит.
- Передай ему большой привет, - сказал Саша, повернулся на бок и снова захрапел.
Мы с Толиком вышли на веранду. Степь озарялась непрерывно бьющими в холмы молниями. Сухая гроза, оглушающая и всесильная, была в разгаре. Линник снова курил. Увидев Толика со стаканом в руке, он жизнерадостно улыбнулся, потом задумался и спросил:
- Толик, а где закусь? Там же у нас была колбаса (мы ее только что купили в сельхозпотребкооперации). Неси сюда!
Толик пошел в дом. Линник глядел во все очи в степь и мечтательно сказал:
- Эх, мне бы вот эти стрелы Перуна, я бы всех баб переимал!
- Не вижу логической связи, - возразил я, - где стрелы, а где бабы.
- Да ты молодой еще, не понимаешь… Я бы их имел под страхом смерти, от этого у них входное сжимается.
- Володя, по-моему, ты идиот, - насколько было возможно мягко, возразил я.
- Ну и шо? А вот и Толик!
Начальник отряда притащил целую палку салями. Володя поднял стакан, посмотрел сквозь него на молнии, задумался и произнес загадочный тост:
- За победу русского оружия!
После чего немедленно выпил дихлофос и своими желтыми от курева лошадиными зубами принялся не есть, а жрать колбасу.
Думаю про себя: до ближайшей скорой помощи минимум два часа ходу. Интересно, сколько он продержится? А Линнику все было нипочём! Он только порозовел и начал рассказывать еврейские анекдоты.
- Слышь, Садат, - отвлекся он в сторону, - а правда, что арабы все обрезанные?
- Правда, - хмуро говорю я, - у них почти с самого рождения есть такой обряд инициации, залупу обрезают.
- А как же конституция? – возбудился Линник. – Вот в Англии. Например, в конституции записано, что нельзя нарушать права граждан.
Я его перебил:
- В Англии, а точнее говоря, в Великобритании, нет конституции, а есть так называемое прецедентное право. То есть, на основе какого-нибудь судебного процесса шестнадцатого века, вроде закона о сжигании ведьм на костре, до сих пор не отмененного.
- Вот что не нравится в тебе, так это что врешь, как сивый мерин, - запальчиво заявил Линник.
- Чего же это я вру? Говорю то, что знаю, чему учили. А ты книги почитай, это полезно для общего кругозора.
Снова ударили молния.
Линник призадумался и спросил:
- А что это за лабуда, надземное электричество? Говорят, что это остатки
Большого взрыва Вселенной.
- Володя, - говорю, не забивай себе голову этой лабудой. Если верить нашим физикам, то Вселенная существует примерно двенадцать миллиардов лет. А где она была до этого?
- Ничего не было, -  самоуверенно заявил Володя. – Один нуль!
- Ну-ну, - ответил я, - ты Ломоносова читал когда-нибудь?
- А зачем? – резонно вопросил Володя. – Кто такой Ломоносов, чтобы нам указывать?
- Вообще-то, - говорю я, - Михайло Васильевич был первым президентом Академии наук. А учился он в Марбурге, потом во Фрайберге.
- А ты откуда все это знаешь? – вопросил Володя.
- Книги читать надо!
На этом спор двух просвященных деятелей культуры прекратился. Линник быд, зараза. жив. Когда я зашел в гостиную и услышал густой и протяженный храп Кремлевского-Сапелкина, то подумал, что мне точно сегодня не заснуть.
Но Саша приоткрыл один глаз, внимательно оценил обстановку и сказал:
- Садат, что там с Линником?
- Да ничего, - говорю, - дихлофосу из горла выпил, и жив-здоров.
Кремлевский-Сапелкин перевернулся на другой бок и сообщил:
- Это хорошо. В прошлый раз он стеклянный стакан съел. На спор.

Теги: Сибирские гекзаметры, стихи о любви, Дон, Абхазия