Здравствуйте, дорогая редакция. В связи с замечаниями, которые прозвучали по поводу этого рассказа, я отредактировал его. Если есть возможность заменить текст на новый, сделайте одолжение.
Ахмедиев Бейбит.
Мизантроп.

                                                                         Человеческая культура ослабила и стремится                               
                                                                         свести к нулю борьбу за существование и
                                                                         подбор; (естественный отбор, авт.) отсюда
                                                                         быстрое размножение слабых и                             
                                                                         преобладание их над сильными…                                                                                               

                                                                                                           А. П. Чехов. «Дуэль»

В вагоне было тепло, но душно. После морозного зимнего воздуха жаркий, спёртый вагонный дух казался каким-то неприятным и даже вонючим. По коридору неторопливой степенной походкой шёл высокий, статный мужчина средних лет. Небольшая элегантная бородка, тонкие усы, стройная, сухощавая фигура придавали ему какой-то аристократический лоск и неотразимость. Но, всё равно, в этом образе чего-то не хватало. Тёмные, густые, волнистые волосы, аккуратно зачёсанные назад, непокорно вырывались из-под кепки, создавая неповторимую броскую ауру, какую не редко я замечал у тех, кто связал свою судьбу с искусством. Дерзкая плеяда блестящих седых волос, кое-где вкраплённая в эту шевелюру, отливала благородным серебром, придавая своему хозяину тот неповторимый шарм, характерный для людей творческих, благородных профессий. На нём была красивая кожаная куртка со светлым меховым воротником, под которым тёплый махровый шарф плотно облегал  шею. Внимательно разглядывая номера на стенках купе, он вежливо обратился к женщине, сидевшей у окна:
-Здравствуйте, здесь, кажется двадцать третье?
-Здравствуйте, да здесь,- тихо ответила она.
-Вот, поедем вместе, если не возражаете, - стараясь придать своему голосу больше бодрости, сказал мужчина и вошёл в купе.
-Не возражаю, -  внимательно разглядывая незнакомца, ответила женщина и мило улыбнулась.
-Давно не ездил в поездах, представьте. Совсем забыл. Я больше летаю в самолетах или езжу на автомобиле. Ну, ничего, прокачусь в спокойной обстановке, высплюсь.
Женщина посмотрела на него своими большими лучистыми глазами, и вся её непосредственная, пылкая натура наполнилась предчувствием тех радостных и долгожданных  ожиданий, не раз будораживших её воображение в романтических видениях и грёзах. Ей было приятно общество такого вежливого и культурного человека. Мужчина, сняв куртку и кепку, повесил их на вешалку. Усевшись напротив, он весело посмотрел на попутчицу:
-Ну, давайте знакомиться, Юрий Андреевич Климов, - протянув руку, доброжелательно заговорил он.
-Валентина Михайловна, можно просто Валя, - вытянув ладонь, немного конфузясь, ответила она.
Климов, обхватив  своей сильной, сухой рукой маленькую кисть женщины, легонько потряс её. Валентина Михайловна, не сводя восторженных глаз с этого человека,  вся сияла от радости и счастья, внезапно нахлынувших на неё. По ней было видно, что она не избалована мужским вниманием, особенно таким галантным. Климов, глянув в окно, на минутку задумался. Он сразу заметил: женщина просто очарована им. Этот восторг, лёгкий трепет рук и необыкновенное волнение не ускользнули от опытного и намётанного взгляда этого закоренелого сердцееда. Теперь, нужно было решить:  по какому сценарию развивать эту комедию дальше. В это время, в коридоре появилась какая-то фигура. Окинув всё вокруг недоверчивым взглядом, она картавым, гнусавым языком, заикаясь, заговорила:
- Двадцать первое здесь?
- Да, - негромко ответила женщина.
Человек, поставив сумку на полку, сел с краю. Климов, пристально, посмотрел на мужчину. «На вид лет тридцать. Скорее всего – не женат, - внимательно вглядываясь в черты лица незнакомца, холодно отметил он. - Какие-то повадки у него не джентльменские. Женоненавистник. Как пить дать. Сидит в углу и ни на кого не смотрит. Ни здравствуйте, ни до свидания. Понятно. Ладно, всё равно утром выхожу». Не желая  утруждать себя ненужными хлопотами, он решил: пусть события развиваются своим чередом. По опыту он знал, что любая инициатива наказуема, и не стал испытывать судьбу.  Откинувшись назад, он прислонился спиной к стене. Лицо и плечи скрылись  в тени, которая падала от верхней полки; повернув голову вправо, он, уставившись в окно, замолчал. Поезд тронулся, и перрон, со снующими по нему людьми, тачками, фонарными столбами и зданием вокзала, медленно поплыл назад. Говорить расхотелось. То приподнятое, бодрое настроение, которое только что было с ним, куда-то неожиданно улетучилось. Разглядывая перрон, Климов продолжал размышлять: «Женщина напротив – ну и что. Женщина, как женщина. Таких много. Что ж теперь, кидаться всякой встречной поперечной на шею? Ладно, лучше подумай о завтрашнем».   Повернув голову, он вновь  посмотрел на неразговорчивого угрюмого мужчину; тот сидел как истукан и глядел в одну точку. «О чём он думает?» - невольно завертелось в голове Климова. «О чём, вообще, может думать такой неприятный отталкивающий тип?» - продолжал дальше развивать он свои наблюдения. Как-то, незаметно, женщина напротив, отошла на задний план. Исподволь, незаметно изучая незнакомца, он отмечал для себя всё новые и новые детали в  образе этого человека, которые красноречиво убеждали его  в мысли: «Неприятный тип». Сосредоточенный взгляд, светло-русые, давно не стриженые волосы, не первой свежести щетина. Крупный нос на широком лице, маленькие желтоватые бесцветные глазки с прищуром, многое говорили о характере этого человека. Какая-то замызганная, видавшая виды куртка на синтепоне или, ещё того хуже, на птичьем пуху, черная вязаная шапочка, которую он судорожно сжимал в руке, как-будто кто-то собирался отнять её у него. Какую-то брезгливость, отвращение почувствовал Климов по отношению к этому субъекту. «И чёрт дёрнул меня ехать на поезде. Подождал бы до завтра и полетел на самолёте», - уже с сожалением подумал он. Валентина Михайловна, робко поглядывая в его сторону, не решалась  начать разговор первой. Стараясь отвлечься от мрачных мыслей, Юрий Андреевич повернулся к окну, пытаясь разглядеть в темноте что-нибудь интересное. Поезд разогнался и, весело постукивая колёсами на стыках, стремительно мчался в морозную даль. За стеклом, из мрака, неожиданно, вынырнул маневровый тепловоз, таща за собой вереницу вагонов. Он, подобно Циклопу, разрезая ночную тьму своим единственным глазом-прожектором, громко сигналил и, натужно пыхтя, старался протащить как можно дальше свою нелёгкую ношу. Через секунду он исчез, так же быстро, как и появился, и перед глазами замелькали какие-то пакгаузы, огромные корпуса локомотивного депо с большими окнами, высокие трубы. Вдруг всё это пропало и, за окном, как по мановению волшебной палочки, как из-под земли, выросли многоэтажные дома с бесчисленным количеством окон, некоторые из которых ярко светились, разбрасывая рассеянный жёлтый свет  в пустую, холодную стынь бесприютной зимней ночи. Глядя на эти высокие прямоугольные строения,  Климов с раздражением думал:  «Вот, недосягаемый взлёт архитектурной мысли, неподражаемый  советский ампир! Раз дощечка, два дощечка, три дощечка – вот тебе и дом. Неплохо придумано, всё гениальное – просто!». Ему хотелось сказать «сталинский ампир», но почему-то всегда, как-то само собой выходило «советский». Он прекрасно знал, что это никакой не ампир, а обычная типовая функциональная высотка, но это красивое завораживающее слово всегда, как ни, кстати, срывалось с языка.   « А что я, собственно, злобствую? - неожиданно мелькнуло у него  в голове. - Люди вернулись с работы домой, расползлись по своим квартирам. Скоро Новый год. Праздники. Надо покупать подарки. Им хорошо – да и бог с ним». Эти простые, незатейливые мысли отвлекли его от невесёлых дум, и он успокоился: «Ну что тебе дался этот тип. Может он хороший человек. А одежда? Так ведь по одежке встречают, по уму провожают». Вдруг дома за окном неожиданно исчезли, и ровное, бесконечное поле, раскинувшись вширь, стремительно понесло вглубь непроглядного промозглого ночного сумрака, свои бескрайние, белоснежные просторы и там, где-то во мраке, надёжно, спрятало их. Слабо мерцающие звёзды рассыпались на тёмном блёклом небосводе, и серебряный месяц тускло заблестел среди них. Оторвав взгляд от окна, Климов посмотрел на Валю и дружелюбно улыбнулся:
- Вот смотрю в окно и вспоминаю Некрасова, знаменитую «Железную дорогу». Помните: «Тень набежала на стёкла морозные, Чу, толпа мертвецов…» Написано здорово. Мне это нравилось.
- Некрасов, «Железная дорога». Это программное произведение. Да я тоже учила его. «Славная осень, здоровый ядреный, воздух усталые силы бодрит…» Я многое помню. В школе я училась только на пятёрки.
- Это заметно. Я сразу, как вошёл сюда, понял, что вы – отличница.
Женщина улыбнулась и, глубоко вздохнув, с грустью, заметила:
- Школу закончила с золотой медалью, университет на «красный», а оказалось: никому и не нужны мои знания. Вот так и прозябаю свой век на обочине этой жизни.
    Неразговорчивый мужчина сидел в сторонке, внимательно прислушиваясь к беседе.  Он не сводил своих строгих, немигающих глаз с собеседников, и казалось, что ему есть, что сказать им. Климов, вновь, почувствовав какое-то вдохновение, с темпераментом обратился к своей собеседнице:
-А если не секрет, где вы работаете?
-В областном отделе культуры.
-И кто же вы по профессии?
-Искусствовед.
-О. В наши дни это такая редкость. Я тоже, некоторым образом связан с искусством. Моя епархия – архитектура. Окончил училище ваяния и зодчества.
-Редкость, потому что искусство теперь никому не нужно. Всех интересуют только деньги. Все, как-будто, помешались на этом. Какой-то фетиш.
-Деньги всегда были фетишем. И ничего с этим не поделаешь, дорогая Валентина Михайловна.
-Но мне очень больно наблюдать, как деградирует народ, в особенности молодёжь. Как безвозвратно теряются, уходят в небытие те ценные качества, знания, которые нарабатывались, воспитывались на протяжении долгих лет, прививались нам с таким трепетом и упорством. Всё это вскоре исчезнет, умрёт вместе с нашим поколением.
-Что ж делать, милая моя, такова неутешительная тенденция времени. Мы не властны над этими процессами. Это история. А она, как вам известно,  эта мадам, с красивым и поэтичным именем Клио, очень и очень своевольная и непредсказуемая особа. И пути её земного бытия - неисповедимы. Что ж мы всё о грустном и печальном.
Климов совсем забыл о неприятном соседе. Он с интересом разглядывал свою собеседницу, отмечая про себя: «Удивительный всё же тип. Думает о каких-то высоких материях, духовном; беспокоится о каких-то знаниях. Да пройдёт срок – и никому не нужны будут эти знания.  Зачем ей всё это нужно? Жизнь так коротка, скоротечна! И если  тратить её на эти пустые раздумья и треволнения, то когда же жить?! В сущности, что нужно человеку для счастья? Кусок хлеба, хижина, где можно скрыться в непогоду и женщина для утехи, а всё остальное – это лишнее, наносное. Где же, у кого я читал это? А-а, Горький, да и Гофман, что-то намекал со своим котом». А женщина смотрела на него, и глаза её блестели и искрились. Какое-то живительное вдохновенное чувство и ещё не совсем угасшая надежда замаячили в их таинственной манящей глубине. На миг, Климову даже стало как-то неудобно и совестно за свои нехорошие неприличные мысли и планы, но какой-то вертлявый бес на плече, неустанно виляя хвостом и колотя молоточком, упрямо долбил ему своё: «А собственно, что тут переживать, как бы она тут не распылялась, ясно, чего она хочет. Все женщины одинаковы. Хоть королевы, хоть уборщицы. Природу не обманешь. Она, матушка, всегда найдёт лазейку откуда просочиться к нам». Он входил в азарт.
- Молодёжь всякая бывает. Есть дебилы и козлы всякие, а есть и нормальные пацаны, - заговорил доселе молчавший мужчина. Он пристально посмотрел на Валентину Михайловну, отчего она сразу как-то потерялась и сконфузилась. Климов тоже растерялся и замолчал. Этот грубый тон и вульгарные выражения сразу разрушили тот тонкий эфемерный настрой, который только что был между ними. Измерив её своим тяжёлым взглядом, незнакомец перевёл свой  взор на Климова и продолжил:
-Вы думаете, что все молодые такие тупые? Вы не знаете молодёжь! У меня есть братишка, инвалид, так такие стихи пишет, закачаешься. Когда отец умер, с ним что-то случилось. Не знаю, как объяснить, но что-то сдвинулось в его голове. Ведь отец для него был - всё. Идеал. Он без него существовать не мог. Отец мой, матрос-подводник, был художником. Спился. Сгорел от водки. Мать умерла ещё раньше, когда мы, вообще, пацанятами были.
Закончив фразу, мужчина повернулся к окну и замолчал. Наступила неприятная, томительная, гнетущая тишина. Климов снова откинулся к стенке, скрыв голову в тени полки, и замолчал. Валентина Михайловна смотрела на незнакомца и, чувствовалось, что ей хотелось узнать о нём больше. Как человек добрый и отзывчивый, она сразу почуяла, что за словами этого мужчины кроется что-то трагическое и ужасное. Тот, по-прежнему молчал, уставившись в одну точку. Через минуту, повернувшись к Валентине Михайловне, он продолжил свой рассказ. Теперь, этот человек говорил более уверенно и чище. Он стал меньше заикаться и как-то выровнял свою речь, но всё равно, до идеала ему было далеко; речевые дефекты постоянно проскальзывали у него между слов. 
-А знаете, как он рассуждает, - время от времени картавя и заикаясь, продолжил незнакомец, - да до такого не каждый и додумается. Как-то зашёл я к нему в комнату, а он сидит, молча, и не говорит ничего. Я испугался, вдруг он заболел, а он говорит: «Зачем меня родила мама? Кому я нужен здесь? Я только всем мешаю. Посмотри на меня – я ведь урод, компрачикос какой-то. Даже Квазимодо, по сравнению со мной, красавец. Мама из-за меня умерла, папа. Ты мучаешься, скоро сам, наверное, психом станешь». Сначала я разозлился и наговорил ему всякого, а он ничего. После, я задумался над его словами и понял: а ведь прав он. Мои покойные родители всю жизнь корили себя, что виноваты в этой трагедии. Они мечтали, что дети их будут красавцами, их гордостью, надеждой, а вышло всё так плохо. Когда родился Арман, мама и папа не могли нарадоваться своему счастью. Почему-то, они любили его больше чем меня. Но когда обнаружилось, что у него патология, они не хотели этому верить. Все свои силы, всю жизнь родители посвятили тому, чтобы вылечить его. Сколько клиник, сколько врачей они объездили, я не знаю. Где только они не побывали – всё без толку. От этих поездок, нервотрёпок, бессонных ночей мать потеряла покой и сдала первой. Ей было всего тридцать три. Я до сих пор помню её. Она всегда приходит ко мне по ночам, такая же красивая и весёлая. Иногда, мне кажется, что вот откроется дверь и войдёт она, моя мама. Я даже с нетерпением жду: когда же, когда послышатся её торопливые шаги. Но всё это только мои кошмары.  Наверное, я часто разговариваю по ночам, а Арман всё слышит и, представьте, каково ему. Для отца мать была идеалом. Он просто боготворил её. До сих пор мне кажется, что это были не мои родители, что это было какое-то кино, где артисты играют свои роли. Я больше не видел в жизни, чтобы люди так любили друг друга. После смерти матери, отец ни дня не был трезвым. Через пять лет он ушёл вслед за ней. Скорее всего, он и не хотел жить. Так, мы с Арманом остались одни. Он всё это понимает. Знает, что родители умерли из-за него. Иногда, мне кажется, что он старший брат, а я младший. Он такой худой сморщенный, как старичок. Он не ест мяса, вегетарианец. А я не могу думать больше ни о чём, только о нём. Это мой крест! У меня нет никакой личной жизни, семьи. Да я и не могу её уже завести! Всё равно, я буду возле брата. Какая же это будет семья? Он понимает это  и страдает, но поделать ничего не может. Со стороны может показаться, что он конченый эгоист. Но это не так. Это что-то совсем другое. В нём, как в каком-то сгустке, собралось всё самое лучшее, к чему стремились мои родители, да и что скрывать – я тоже. Ум, воображение, чувство прекрасного. И всё это заключено в ужасную, я не могу даже найти подходящего слова, оболочку. Да, он настоящий монстр, если бы вы только могли его видеть. За что природа так зло пошутила над ним? И он знает, что это навсегда, на всю жизнь. Как жить с этим?
Незнакомец замолчал. Опустив голову и устремив свой взгляд в пол, он нервно теребил свою шапку. Валентина Михайловна, поражённая, с жалостью смотрела на него.  Вскоре, он заговорил снова. Взгляд его, обращённый куда-то вдаль, не замечал никого. Казалось, что слова его летели куда-то в пустоту, не задевая никого. Главное для него было высказаться, излить то, что накипело у него в душе.
-Иной раз, глядя на него, меня охватывает такая злоба и ненависть, что взял бы сейчас в руки нож, молоток и размозжил бы его уродливую огромную голову. Вот из-за этого чудовища, из-за этого упыря всё пошло прахом. Всё: надежды, мечты, любовь, да и сама жизнь! Что осталось мне в этой жизни? Ничего! Пустота и забвение. А я ведь тоже живое существо, индивид, так сказать, член общества. А потом, вдруг гляну на него, в его глаза и вижу: всё, абсолютно всё он понимает, ему и говорить ничего не надо. Раз даже, он сам мне предложил план убийства. Мол, сделай так и так, и всё будет чисто и никакая милиция не прикопается. После этого разговора мне стало не по себе. Убить человека, тем более родного брата! Нет, на такое я не способен! Да и что мне даст это убийство? Он умрёт. Ему будет хорошо, отмучится, а я, как я буду жить дальше? Каждую ночь кошмары, видения. Нет. Видений мне и так хватает. Я устал от них.
Закончив фразу, незнакомец замолк и, откинувшись назад, отвернулся к окну. Так, устремив свой взгляд в ночную степь, он просидел довольно долго. Климов и Валентина Михайловна сидели в полной тишине, подавленные этой тяжёлой исповедью. Прошло минут пять, и мужчина, повернув голову,  заговорил снова:
- В последнее время я стараюсь быть меньше с ним наедине. Его мысли, теории, просто, пугают меня. Это какой-то фашист. Вот вы цитировали Некрасова. А ведь у него есть и такие строки: «…Нет безобразия в природе…». Ведь в природе не бывает калек и уродов. Об этом природа-матушка хорошо позаботилась. Все эти неполноценные экземпляра отсеиваются ещё на раннем этапе жизни. Их просто съедают хищники. А у людей гуманность, доброе отношение. А кому оно нужно – это доброе отношение. Кто-то на фоне этих обездоленных калек засветился, снялся на фото, попал на экраны телевизоров. Мол, смотрите, какие мы добрые, отзывчивые. А сами эти убогие остаются до следующего сеанса, когда надо будет опять пощекотать нервишки сердобольных бюргеров. Это два мира и никогда они не соединятся вместе, потому что это неестественно, это противоречит всем законам природы. В природе выживают только самые сильные, выносливые и красивые, а всяким (кому не повезло) там места нет. Вот такие у него мысли. Почему он стал вегетарианцем? Тут тоже сыграла роль его теория. Сильных, здоровых, красивых животных убивают, чтобы жили вот такие уроды как он. Этого он не может вынести. В начале, я старался его разубедить, доказать, что он не прав, но всё тщетно. Он даже слушать меня не хочет. Всё это, говорит он, предрассудки, вековые заблуждения. Вот в древней Спарте было всё по справедливости: родился уродом – в пропасть тебя, на съедение собакам и шакалам. Нет человека – нет проблемы. Все живут и всем хорошо. Однажды зашёл к нему, а он сидит тихо, а лицо всё в слезах. Я к нему, что братишка, что случилось, а он молчит и плачет. Долго я тогда промучился с ним, пока узнал в чём дело. Оказывается, он увидел по интернету ролик, где забивают животных на бойне.   Да, это трудно смотреть и здоровому человеку.
За окном, вырывая у мрака часть пространства, смутно белел снег; где-то вдали замелькали тревожные манящие огоньки.  Поезд подъезжал к какой-то станции. Незнакомец засобирался. Надев на голову свою чёрную задрыпаную шапчонку, он взял сумку и, повернувшись к Климову и Валентине Михайловне, с каким-то виноватым тоном,  пролепетал:
-Вы, извините меня. Я не хотел вам всё это говорить, да всё как-то само вышло. Не смог сдержаться. До свиданья.  Желаю счастливого пути.
Закинув сумку на плечо, он скрылся в проходе. Валентина Михайловна с тоской посмотрела ему вслед и в глазах у её блеснули слёзы. Ещё немного, и она просто разрыдалась бы. Климов первый очнулся от этого транса:
-Взял, свалил всё с больной головы на здоровую и ушёл. Молодец, ничего не скажешь. Вы, извините меня за такую резкость, но не могу терпеть такое. Я считаю, что это удар ниже пояса.

Прошло полгода. Климов в числе одной внушительной делегации посетил детский дом для умственно отсталых детей. Эта была какая-то благотворительная акция, приуроченная к очередному знаменательному событию. Тут была представительная публика: крупные бизнесмены, депутаты, (один даже из республиканского парламента), сюда же затёрся заместитель главы области. Ну и не обошлось без  деятелей культуры: всякого рода поэты, писатели, журналисты, режиссеры, артисты (среди них даже заслуженные, членкоры). А вслед за этой кавалькадой тянулся огромный грузовик, гружённый оргтехникой, игрушками, съестными припасами.
Как и полагается в таких случаях, в начале, был торжественный вечер, где солидные знаменитые гости говорили правильные, где-то даже жалостливые речи. Затем – раздача подарков, ну а следом концерт и торжественный банкет. Выступали и депутаты, и бизнесмены, и поэты с писателями и артистами не остались в стороне. Сам Климов, произнёс, довольно таки, разумную речь, где обстоятельно рассказал, как заботятся о таких детях в нашем государстве. Долгие и продолжительные аплодисменты – были ответом на эту прекрасную речь. Климов был приятно удивлён. Он чувствовал себя значительным, умным. Ему казалось, что он внёс весомый вклад в дело, а тут что-то спуталось у него в мыслях, и образ  почти забытого неприятного незнакомца невольно всплыл перед  глазами. Он сразу вспомнил зимний морозный вечер, душный вагон, приятную собеседницу и этот тип. Настроение сразу испортилось. Какая-то мрачная пелена повисла перед глазами. Он с ненавистью сумрачным взором глянул вокруг; эти лица, фигуры людей, жалкие физиономии детей, с неказистыми угловатыми телами  возбудили в его сознании целую бурю негодования и презрения. Стойкое отвращение и непреодолимое желание раздавить их, как клопов глухой могучей волной  поднялось   в его душе. Прямо перед ним, недалеко от окна, сидел не по годам развитый мальчик-подросток, тупо глядевший перед собой своими косыми серыми глазами. Он разглядывал женщину, которая медленно продвигаясь между рядами, раздавала подарки. Здесь, на фоне этих жалких и убогих созданий эта молодая, привлекательная особа, с высоким бюстом и пышными формами казалось совершенно лишним и инородным телом.  Модная одежда, красивая причёска, стройная фигура, полные икры, крутые бёдра, налитые соком ягодицы – совершенно не гармонировали с окружающей обстановкой. «Такая - не знает отбоя в ухажёрах», - отметил про себя Климов. Мило улыбаясь, она брала игрушки из сумки и раздавала детям. Вот она приблизилась к косому подростку и подала ему какую-то безделицу. Парёнёк взял её и, заикаясь, кривя свой безобразный рот, что-то пролепетал. Женщина, продолжая кокетливо улыбаться, что-то ответила. Подросток, забыв обо всём на свете, схватил её за руку выше кисти и уже с вожделением посмотрел на неё. Его косые, ничего не выражающие глаза подёрнулись какой-то масленой поволокой и он, привстав со стула, чуть не обнял её. «Вот она - плоть, живой голос природы, - с ядовитым сарказмом подумал Климов. – Природу не обманешь. Главный инстинкт любого живого существа – берёт всегда вверх». Ехидно улыбаясь, он пристально смотрел на девушку и ждал: чем же кончится эта дуэль? Большинство гостей разошлись по залу, оживлённо  беседуя между собой. Фактически, никто и не заметил этого эпизода, за исключением нескольких детей и воспитательницы, которая знала о пагубных наклонностях этого озабоченного подростка. Женщина, не теряя благовидной мины на лице, продолжая мило улыбаться, с трудом освободив руку, пошла дальше. Подросток, как-будто потеряв что-то сладкое и вкусное, повернулся и, лизнув верхнюю губу, пристально посмотрел ей вслед. Непосредственный, свободный от пут разума и мотиваций, он был настолько близок к природе, к естеству, что слился с ней воедино. Мадмуазель взволнованная, возбуждённая, вся покраснела и, чувствуя себя не в своей тарелке, продолжила своё дело. Но искушённому изощрённому взгляду было понятно, что в ней пробудились, заискрились те же чувства и глубинные позывы, какие бурлили в первобытной душе этого парнишки.
«Тупое, бесчувственное животное. Агрегат, способный только к размножению, - с раздражением и отвращением разглядывая этого, не по возрасту развитого, мускулистого паренька, подумал Климов. – А что ты хотел? Ты, ты чем отличаешься от этого питекантропа? Чем, ты, лучше этой уродливой обезьяны»? Он снова посмотрел на подростка. Низкий лоб, массивные надбровные дуги, заросшие густыми волосами, которые соединялись на переносице. Мясистые, чувственные губы, скрывали ровный ряд белоснежных лошадиных зубов, снабженных по краям острыми, хорошо развитыми клыками. Крупный широкий нос с большими ноздрями, маленькие косые глазки, глубоко сидящие под мохнатыми бровями, и под всем этим мощная бычья шея, прикреплённая к могучим плечам и крепкому торсу. Настоящий неандерталец. «Я то, конечно, отличаюсь от этого минотавра, это бесспорно. Ревность, мой друг, ревность. Ты ревнуешь эту кралю к этому дебилу», - уже более холодно успокоил себя Климов. - «Вот, свершилось знаменитое высказывание классика: идеи, овладевшие сознанием масс, становятся материальной силой».
Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Климов, повернув голову в сторону, стал рассеянно разглядывать окружающих. Немного успокоившись, он снова посмотрел на подростка. Тот, по-прежнему, сидел на месте и, уставившись своими косыми маленькими глазами в какую-то точку на потолке, бессмысленно разглядывал там что-то. «Дитя природы, – забарабанила в голове неустанная мысль. - Что ты, вообще, имеешь против этого обиженного богом создания? Это же ребёнок. А ты, сытый, обученный, пресыщенный жизнью тип, корчишь из себя сноба, и ещё издеваешься над этим юродивым. Да-а. Забыли мы бога. Во грехах, во грехах». Но злословие, как какая-то неудержимая патока, сплошным потоком, так и выпирала из него наружу. Он уже не мог сдерживать себя, свою ядовитую суть. Мысль его, как необузданный дикий жеребец, не взирая ни на что, рванулась вперёд: «Да какой, к чёрту, из меня богомолец! Еретик, да и только! Бог у того, у кого покой и лад в душе, а я – самый настоящий Вельзевул! Нет во мне ни благочестия, ни веры! Но с другой стороны – сомнения и недовольство жизнью, подталкивают человека, хоть к чему-то. Человек, пусть неосознанно, но всё-таки ищет, ищет свой, пусть греховный, но путь к истине. Конечно, они тоже хотят жить. И те соблазны и удовольствия, которым мы предаёмся ни о чём, не задумываясь, для них просто не доступны. Что кривить душой, они такие же люди, как и мы. И в их душах кипят те же самые страсти, какие наполняют и нас, и не трудно догадаться, какие эмоции и желания доминируют там: зависть, злоба, ненависть. Они, так же как и мы, хотят сладко есть и мягко спать, но средства, какими до них можем добраться мы и они, совершенно разные. Поэтому и идёт эта незримая борьба». Эти мысли, как-то успокаивающе, подействовали на него. Все эти душевные волнения и дрязги отошли куда-то, взгляд его прояснился, мысль, неудержимо, рванула вперёд: «А в сущности, это и есть моя дорога к богу. Все эти мои кривлянья, позёрство, всего-навсего, желание выделиться, даже внутренне, отличиться. Мол, какой я, смотрите, не такой как все – обычный дешёвый снобизм. Одним словом, показать те миражи, за которыми гоняюсь, даже не зная, что это, за желаемое, искомое. Хотя, что я себя здесь распекаю? Посмотри вокруг, да таких мартышек, полно. Даже в высших эшелонах власти». Ему сразу вспомнился один чиновник. Глядя на него, казалось, что в груди у него горит русская печь, и в её раскалённых недрах подрумянивается душистый, ароматный каравай. Так его, бедолагу, распирало это его необъятное самомнение и апломб. Выступая по телевизору, он старательно выговаривал каждое слово, и поэтому движение его губ, мимика лица были совершенно неестественны. Постоянно казалось, что перед тем, как сказать очередное слово, он проглатывал большой кусок лимона или кислого огурца, и поэтому его лицо искажала такая судорожная гримаса. Создавалось впечатление, что те, кто слушает его, или глухонемые, или не вполне понимают эту речь, иначе, зачем этому мужчине надо было так старательно выговаривать каждое слово, почти по слогам. Глядя на этого чиновника, Климов, постоянно, вспоминал  какой-то мультипликационный персонаж, знакомый ещё с детства, где круглое отверстие внизу его лица, при каждом слове превращалось в эллипс, и постоянно меняло своё направление: то горизонтально, то вертикально, то наискосок, по диагонали. А походка - это особая статья. Некоторые, вознесённые капризной фортуной на недосягаемый олимп персоны ходят странной луной походкой, как бы подчёркивая: какие мы важные. Наблюдая за ними, невольно, на ум приходит сравнение: даже шимпанзе, наверное, передвигается более прилично, чем эти господа.  «Перед богом мы все равны, - снова вернулся к прерванным размышлениям Климов. - Мы все его дети. Кстати, Вельзевул или падший ангел Люцифер, кто же все-таки? Да нет, Мефистофель. Нет, что это со мной происходит? Старею, что ли? А с другой стороны этот тип в вагоне на многое раскрыл мне глаза. Хотя, как раскрыл глаза, всё это я уже давно знал, только увиливал, паясничал, короче, искусно имитировал жизнь. А какие в ней были приоритеты? Добиться материального благополучия, соблазнить больше женщин, урвать как можно больше удовольствий и благ. Но с другой стороны, почему я должен во всём отказывать себе? Я не аскет, а живой человек и ничто человеческое мне не чуждо. Стоп. Ушёл от главного. Хочешь и рыбку съесть, и в дамки сесть. Такого не бывает. Надо уж, дорогой мой, выбирать одно. Как говорится: или, или. Другого пути нет».
Климов сидел в автомобиле. Широкое шоссе, где стоял его джип, пересекала такая же многополосная автострада. Бесчисленная вереница машин, непрерывным потоком текла у него перед глазами. Через минуту он посмотрел на светофор и нажал на педаль.  «К чему мы стремимся в этом мире, где всё лишь «сны о чём-то главном»? – постой, постой, откуда это? Крутится в голове, а вспомнить не могу», - и, выехав на главную полосу, Климов прибавил газу.