Наваждение.
Сырой ноябрьский день, не успев зародиться, быстро иссяк, и стылые сумерки незаметно окутали всё вокруг. По тротуару шёл человек  заурядной внешности и абсолютно ничем не примечательный. На вид ему было лет пятьдесят, пятьдесят пять. Это был Модест Петрович Филиппенко, простой служащий из статбюро. Свою работу он не любил, но профессиональные обязанности выполнял добросовестно. Работа эта монотонная, однообразная: цифры, таблицы, схемы и опять цифры, цифры, цифры. И никакой тебе романтики,  поэзии или другой приятной вещи! Осторожно переставляя ступни, он, не торопясь, шагал, внимательно всматриваясь в трещины и выбоины на асфальте. Одна настойчивая, неотступная мысль весь день назойливо крутилась в его голове, не выпуская из своих цепких объятий.
Месяц назад к ним на работу поступила молодая женщина. Эта особа сразу приковала к себе внимание всего коллектива. Как же, такая свежая, обаятельная, привлекательная, а кругом всё это убожество, серость и безликость. Как пылающий метеор, ворвавшись в затхлую атмосферу их, богом забытой  конторы, она осветила всё вокруг ярким ослепительным светом.
Образ этой женщины снова и снова всплывал перед его мысленным взором, без конца напоминая: какая всё-таки бездна лежит между ними. Эта болезненная сверлящая мысль, как раскалённая лава струилась в его мозгу, отравляя всё его существо. «Вот она, такая красивая, умная попала в нашу убогую среду и думает, что она тут королева. Пусть тешит себя этими несбыточными надеждами. Посмотрим, что с ней будет через десять, пятнадцать или даже двадцать лет?» От этой неожиданной догадки, Модест Петрович сразу как-то оживился, повеселел, приободрился. В его воображении вспыхнули  странные картины, словно какой-то волшебный фильмоскоп, стремительно мелькая кадрами, превратил красивую молодую женщину  в страшную, сварливую, безобразную старуху. Этот ужасный образ, мелькнув перед глазами, сразу наполнил  сущность Модеста Петровича приятным ощущением победы и торжества. Не удержавшись, он с наслаждением потёр ладони друг об дружку и криво ухмыльнулся. Но тут же, с тревогой, оглянувшись по сторонам, торопливо зашагал прочь.
Вот и знакомый подъезд. Поднявшись по лестнице, Филиппенко остановился у железной двери. Кусок гладкой металлической поверхности, выкрашенный в серый казённый цвет, уныло темнел на фоне светлой стены. «Интересно, сфотографировать бы её и в какой-нибудь музей, глядишь и премию дали бы. А чё – тоже четырёхугольник, как у Малевича», - промелькнула в его голове странная мысль. Подняв руку, Модест Петрович надавил на кнопку. Минуту спустя дверь открылась, и пожилая, невзрачная женщина в чёрных роговых очках, безлико, без интонации, словно холодный, бездушный механизм, глухо проговорила:
-Суп подогрела. Он на плите.
Развернувшись, это странное бесполое создание беззвучно растаяло в полумраке коридора, и через мгновение в проёме двери мелькнул смутный серый силуэт и бесследно растворился  в матовом свете полутёмной комнаты, где-то за спинкой кресла.
Модест Петрович по привычке машинально снял кепку, пальто, ботинки и пошёл в туалет. Проходя мимо комнаты, где сидела жена,  он на мгновение задержался и посмотрел на неё. Супруга сидела в кресле и, сзади, виднелась только её голова, точнее не голова, а её макушка. Показывали какой-то сериал. Немного постояв, Филиппенко прошёл дальше. Помыв руки, он вернулся на кухню и остановился у стола. Из комнаты, где сидела жена, так же, чуть слышно, доносились чужие далёкие голоса.
Ещё немного постояв, Модест Петрович сел за стол. Тарелка с супом стояла перед ним. Взяв ложку и кусочек хлеба, мужчина задумался. Удивительные тёмно-синие глаза, длинные густые ресницы, красивый прямой нос, как живые проплыли перед ним. Пышные пепельные волосы какими-то волнообразными кустиками или пучками, каскадом спадали вниз, прекрасно обрамляя аккуратную головку. Взгляд Модеста Петровича опустился ниже, и вот уже пухленькие алые губки, разбежавшись в стороны, раскрыли ряд белых, как жемчуг, зубов. Виолетта Владимировна мило улыбалась, и что-то говорила ровным,  мягким, доверительным голоском. Практически, её нельзя ни в чём упрекнуть. Просто какой-то идеал, совершенство.
Положив ложку на стол, Модест Петрович посмотрел в окно. Пристально, не мигая, он глядел в эту тёмную непроглядную даль, но ничего там не видел. Его мысли, разорвав тусклый кухонный мирок, погрузились в удивительную радужную пурпурную даль, где прекрасный обворожительный образ милой, обаятельной девушки манил и манил куда-то.
«И прям, все женщины нашего отдела теперь вьются вокруг неё. Виолетта, Виолетта. Подумаешь - фифа какая!» - с раздражением подумал он. Откусив кусочек хлеба, он поднёс ложку с супом ко рту. Проглотив её, он вновь уставился в окно. Там, в темноте осенней ночи, не видно было ни зги. Но это не волновало Модеста Петровича. Его остекленевшие глаза с жадностью разглядывали предмет, совершенно невидимый постороннему взгляду. Этот бесстыжий похотливый взгляд, медленно, но неумолимо пополз вниз. Вот и маленький кругленький подбородочек, с уютной, еле заметной ямочкой посередине. А ниже – эта божественная шейка. «Да, шейка у неё – что надо!» - почти вслух пробормотал Модест Петрович и, тут же, в испуге, повернулся назад. Но там никого не было. Тихие, еле различимые звуки слабо доносились из дальней комнаты. Филиппенко посмотрел в тарелку, взял перечницу и поперчил суп. Назойливые мысли вновь обуяли его возбуждённое сознание. Откусив ещё один кусочек хлеба, он стал энергично хлебать. Вскоре, тарелка опустела, и он, положив ложку, взял кружку. Глотнув немного остывшего чая, он с отвращением поставил её на стол и вновь  погрузился в свои шальные видения и грёзы.
Взгляд его верно, но неумолимо скользнул вниз, с жадностью разглядывая предмет своего вожделённого хотения. Вот и эта лебединая, ослепительно-белая, мраморная шейка закончилась, и полные, округлые, похожие на курганы формы приподняли одежду у неё в этом месте. «Да, это её груди! Наверное, ещё упругие и не болтаются внизу, как у некоторых», - с каким-то зарождающимся трепетом и азартом разглядывая эту, почти настоящую женщину, подумал Модест Петрович.
Что-то сильное, молодое, неуёмное, зашевелилось и затрепетало у него  внутри. Непонятное, волнующее, вызывающее нетерпение и, какой-то дикий восторг чувство, неожиданно вспыхнув, бешено заклокотало в его груди. От возбуждения он встал и подошёл к окну.  Там, за стеклом, в кромешной глухой темноте бездонной осенней ночи монотонно и равнодушно моросил нудный, безрадостный, колючий дождик. Модест Петрович стоял и безмолвно смотрел в эту пустую бездушную темь,  освещённую тусклым светом уличных фонарей.
Его глаза, пристально вглядываясь в беспробудную ночную тьму, не видели там ничего. Но мысленный взор, этого немолодого уже человека,  скользил по телу молодой женщины, жадно и беспардонно, ощупывая её маслянистыми, бегающими глазками. Вот выпуклости на груди остались вверху, а ненасытный, похотливый взгляд нетерпеливо и разнузданно пополз вниз. Здесь, туловище этой женщины сузилось, приобретя утончённую, гибкую форму, как бы дразня и возбуждая любопытный взгляд и, обещая необыкновенные, райские утехи впереди.
Модест Петрович, проведя ладонью по лицу, в изнеможении грузно опустился на стул. «Проклятье! Навязалась же на мою голову. Что за напасть со мной происходит? Неужели  я влюбился на старости лет, дурак? - в сердцах подумал он. – Никогда со мною раньше такого не было. А это, что ещё за шутки?» - продолжал рассуждать этот мужчина. Чтобы хоть как-то отвлечься, он взял кружку и отпил глоток, но чай был такой холодный и невкусный, что он с раздражением и отвращением поставил её на место.  С ненавистью глядя на кружку, он готов был разбить её в дребезги.
Эти манипуляции на миг отвлекли его от тех вожделённых видений и грёз,  которые властвовали над ним несколько минут назад. Но вот воображение вновь заработало, и он опять погрузился в пучину сладострастных галлюцинаций. Безудержный, азартный взгляд, не взирая ни какие преграды, прямо, напропалую полез  туда, куда его влекло уже самого начала. Да! Эта часть тела Виолетты Владимировны, без сомнения, была её украшением и, не побоюсь этого сравнения: гордостью всего её организма. Когда она неторопливой походкой шла по коридору, или между столами в рабочем зале, никто из мужчин не мог устоять перед теми прелестями, которые открывались их взору. Крутые упругие бёдра мерно колыхались под юбкой. Налитые, как спелый орех, ягодки сзади, (ну просто зрелый, перезрелый персик!) подрагивали в такт роскошным бёдрам, возбуждая тайные, нехорошие мысли.
От досады, Филиппенко взял со стола кружку и, одним махом, залпом, выпил весь оставшийся чай. «Нет, так дело не пойдёт, - тихо сказал себе Модест Петрович. – Это какое-то наваждение. Так глядишь, и с катушек ненароком съедешь». Он встал и решительно пошёл в комнату, где сидела жена. Там было тихо. Лишь слабые, еле различимые голоса вкрадчиво звучали из полумрака. Жена любила смотреть телевизор без света.
Филиппенко, молча, зашёл в комнату и, неуверенно остановился на полпути к пустому креслу. Жена искоса посмотрела на него, и снова уставилась на экран. Модест Петрович, простояв немного в нерешительности, вдруг с каким-то неожиданным приливом храбрости, легко и непринуждённо хотел было спросить у супруги, какая это серия и что произошло с главными героями, но, глянув на её лицо, передумал. Так, простояв в нерешительности ещё пару минут, он тихо вышел. Снова оказавшись на кухне, он опустился на стул. Филиппенко прекрасно знал свою жену. И спрашивать, какая это серия, и что в ней происходит – совершенно глупо и бесполезно. Жена, всё равно, ничего не ответит. Может быть, она что-нибудь буркнет себе под нос и всё, а дальше будет смотреть свой ящик в глубоком молчании. «И зачем мне этот сериал», - уже успокоившись, резонно, подумал Филиппенко.
Чтобы, хоть чем-то занять себя, он взял в руки первую попавшую газету и стал её энергично рассматривать. Но это была какая-то бульварная газетёнка, где кроме сплетен и жжённых фактов ничего не было. Фотографии каких-то актёров, певцов, молодых женщин в фривольных позах и одеждах, невольно вернули его к прерванным накануне, чудным видениям. Филиппенко усилием воли заставил себя читать какие-то тексты, рассматривать пикантные фотографии, в изобилии раскиданные на страницах этой газеты. Но, сколько бы он не вчитывался в эти строки, ничего не мог понять из того, что прочитал. Он машинально произносил звуки букв, соединял их в слова, но никак не мог понять смысла почитанного. А буйное неукротимое воображение, верно, но неумолимо, уносило Модеста Петровича в какую-то, окутанную розово-голубой дымкой реальность, где молодая прелестная женщина томно глядела на него из-под модной шляпки, кокетливо приподняв назад ножку, в изумительной красной туфельке.
Филиппенко в изнеможении швырнул газету на стол и, прикрыв лицо ладонями, тихо произнёс: «Да, сегодня она была в этих красных, ослепительно красных туфельках, на длинных, невообразимо длинных каблучках. Широкий браслет, усыпанный десятками блестящих разноцветных страз, сверкал и переливался всеми цветами радуги у неё на руке». Этот, немолодой уже мужчина, сидел безмолвно за столом, не в силах противостоять магическому обаянию далёкой обворожительной женщины. Он безвольно, но с наслаждением, погружался в этот безумный, безумный мир.
Всё глубже и глубже опускаясь в пучину этих удивительных ощущений, он всё меньше и меньше ощущал окружающую действительность. Она казалось ему теперь несущественной, не стоящей внимания мелочью. Мир грёз, полный удивительных фантазий, несбыточных надежд, волнующих и трепетных страстей неудержимо манил его в свои жаркие объятья, обещая небывалые райские кущи впереди.
Молодая, налитая живительными жизненными соками женщина стояла, держась руками за спинку стула и, приподняв кокетливо ножку в тёмно-коричневых колготках назад, мило улыбалась, без конца подмигивая ему своим левым глазом. Филиппенко с глупой похотливой улыбкой, в каком-то несуразном мешковатом фраке, с допотопным цилиндром на голове, медленно приближался к ней. На груди, в петлице, рядом с ажурным фиолетовым галстуком, красовалась большая белая роза. В белоснежных лайковых перчатках, он держал дорогую, инкрустированную золотом и драгоценными камнями трость. Модест Петрович медленно приближался к этой очаровательной, обворожительной женщине, и рот его расплывался в наиглупейшей улыбке, которую трудно себе представить. Женщина, кокетливо играя глазками, всё шире раскрывала рот в ослепительной улыбке и,  махая рукой, откровенно манила его к себе, как-будто говоря: «Ну, смелей же мой пупсик, твоя козочка ждёт тебя, она жаждет тебя!» Резко качнувшись корпусом вперёд, Филиппенко устало посмотрел вокруг. Видение исчезло, и он облегчённо вздохнул.
«А была как настоящая, живая. Этот блеск глаз, мелкие морщинки вокруг. Я даже почувствовал запах её духов,» - снова, вернувшись к прерванному, подумал Модест Петрович. Положив локти на стол, он прикрыл лицо ладонями, и бурные фантазии вновь понесли его в пучину сладострастных галлюцинаций.
Как только руки коснулись лица, обворожительная, ну просто ослепительная девушка вновь предстала перед ним во всей своей неописуемой красоте. Модест Петрович не понимал и, не отрывая глаз от чудного видения, думал: «Как такое вообще возможно. Закроешь глаза и вот она, как живая, совершенно осязаемая стоит перед тобой, и стоит только руку протянуть и дотронешься до неё». Невольно, Филиппенко поднял руку, и божественный лик тут же исчез. «О чудеса! Только что была здесь и на тебе – испарилась», - подумал с раздражением Модест Петрович. В конец расстроенный, раздражённый он не находил себе места. «Что со мною происходит? Это какой-то кошмар! Наваждение! Глядишь, и в дурдом скоро отправят», - в исступлении подумал он.
Встав из-за стола, он подошёл к окну. Глубокая ночь опустилась на город. Тусклый свет фонарей с трудом пробивался сквозь густую пелену плотно идущего снега. За окном было тихо и красиво. Каким-то прекрасным, мягким, душевным настроением веяло от этой удивительной зимней ночи. Что-то волшебное, фантастичное должно было произойти за окном в эту чудную ночь. Филиппенко стоял и бездумно смотрел на эту необыкновенную новогоднюю сказку, и какие-то удивительные видения вновь замелькали перед ним. Обворожительная прелестная красавица, в белом красивом платье и ореоле из блестящих звёздочек вокруг головы, вновь появилась за окном и, маня  пальчиком, громко засмеялась. Смех её был такой звонкий и заразительный, что Филиппенко невольно улыбнулся. А она, медленно кружась в карнавале снежинок, лукаво улыбалась и всё манила и манила его в эту удивительную изумрудную феерическую даль. Модест Петрович смотрел на неё и уже не думал ни о чём. Реальность и фантазии слились в его воображении в одно целое. Он теперь плохо соображал, где же есть реальность, а где фантазии.
-Что ты не спишь? Первый час уже. Завтра же на работу, - раздался глухой скрипучий голос за спиной. Филиппенко вздрогнул и повернулся. Подойдя к шкафу, жена открыла дверцу и, поставив кружку на полку,  беззвучно исчезла. Филиппенко, нехотя, пошёл за ней.
Зайдя в ванную, он взял зубную щётку и внимательно посмотрел в зеркало. Пожилой мужчина, с редкими жирными волосами на лысеющей голове и с большими синюшными мешками под глазами спокойно глядел на него. Два бесцветных, водянистых глаза прямо, беспардонно рассматривали его, нисколько не смущаясь и не заботясь о приличиях. Мясистый бесформенный нос, какой-то непонятной, красновато-лиловой массой, громоздился прямо по центру этого расплывчатого пятна, формально именуемым - лицом. Проведя ладонью по нему, Филиппенко тяжело вздохнул и с безнадёжной тоской прошептал: «Ну и морда».
Выключив свет, он безвольно поплёлся в спальню. На кровати, под одеялом, просматривались контуры человеческого тела. Жена, повернувшись к нему спиной, лежала, как неодушевлённый предмет.  «Как бревно, никаких эмоций. Вот так и живу. А может, не живу, а существую? Эх! И что это со мной происходит сегодня? Жил двадцать лет, ну и проживу остальное, какая разница?» - снимая одежду, с раздражением размышлял Филиппенко. Выключив свет, он лёг на кровать и накрылся одеялом. Закрыв глаза, Модест Петрович стал ждать. Но ничего не произошло. Видение не появилось. «Что за чертовщина, - с раздражением подумал он. – То, как живая стоит перед глазами, то её нет. Вот женщины, даже во сне капризничают. Ладно, хоть высплюсь спокойно», - решил он, засыпая. 
В комнате было темно и тихо. Лишь слабый храп, невнятное бормотание и чмокание губ, изредка нарушали гробовую тишину, этого, окутанного в кромешную тьму, замкнутого пространства. И вот, когда ночь медленно и неумолимо перевалила на вторую половину, мозг Модеста Петровича, избавившись от усталости и проблем вчерашнего дня, приступил к самому главному.  В отдохнувшем, посвежевшем  подсознании Модеста Петровича зашевелились, забурлили процессы, которые сублимировали разрозненные факты и образы, скопившиеся в памяти с вчерашнего дня, во что-то  цельное и изящное.   
В прекрасной, прекрасной комнате, такой, какую он видел только в кино, стояла молодая обворожительная женщина. В чёрных облегающих кожаных трусиках и бюстгальтере, в чёрной маске и шляпе, она, грозно хлопнув длинным бичом, властно скомандовала:
-Вальс, мальчик, вальс!
  Высоко подняв свою правую ногу, она поставила свой чёрный ботфорт на спину Филиппенко. Острый каблук безжалостно впился в жирную кожу этого похотливого обрюзгшего борова. Покалывая шпорой его жирные бока, она, без конца хлопая бичом, громко повторяла:
- Вальс, мальчик, вальс!   
Неуклюже ковыляя по полу на четвереньках и, задрав голову вверх, Филиппенко заискивающе смотрел на красавицу, которая продолжала его методично мучить. Вдруг всё смазалось и он уже стоит на сцене в окружении знойных девиц, которые задрав пышные юбки, высоко поднимают свои длинные стройные ножки, и кокетливо машут ими. Он стоит в середине этого ряда и тоже дрыгает своими тощими короткими ногами, из-под брюк которых виднеются кремовые батистовые кальсоны. Руки его сплетены крест-накрест. Справа от него стоит рослая пышногрудая брюнетка, слева – обворожительная роскошная блондинка. Он крепко держит их за руки и, без конца, с умилением смотрит то на одну, то на другую.  Женщины, высоко задирая свои изумительные белые ножки,  с воодушевлением танцуют кан-кан. Филиппенко, поворачиваясь то вправо, то влево,  напряженно, весь изведясь от нетерпения, нервно вертит головой,  ища знакомую фигуру - но её нигде нет. Лишь длинный ряд изящных ног, как волны, как цунами, мелькают перед его пылающим взором. Вдруг музыка на миг замирает, и на сцену выходит его красавица. В красном облегающем платье, откровенном декольте, с глубоким вырезом вдоль бедра она решительно подошла к Модесту Петровичу. Зазвучало зажигательное танго. Положив руку на плечо, она правой вытянула его левую руку вперёд и, решительно вырвав из строя красавиц, закружилась по сцене. Прямо, не мигая,  впившись своими жгучими, страстными глазами в своего партнёра, она готова просто съесть его.  Повинуясь сверх естественной силе этой вулканической женщины, Филиппенко слился с ней в стремительном  и страстном па. 
Бурная, фантастическая ночь прошла быстро. Проснувшись, по привычке рано, Модест Петрович уныло поплёлся в ванную. Позавтракав, он вышел из квартиры.  Остановившись на крылечке, он с удивлением и, затаённой радостью посмотрел вокруг. Природа изменилась до не узнаваемости. Тяжёлые свинцовые тучи, низко, почти касаясь верхушек деревьев, грозно плыли над головой. Мелкие крупинки снега неустанно сыпались сверху, бесследно исчезая внизу, под ногами, на белоснежном покрывале декабря. Зима вступила в свои права. Вдохнув свежий морозный воздух, Филиппенко ещё раз, с удовольствием, посмотрел по сторонам и бодро зашагал по едва различимой дорожке. Разглядывая знакомые дома, деревья, ему вдруг вспомнились знаменитые слова поэта: «Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь». Но образ далёкой недоступной женщины вновь всплыл перед глазами и  это удивительное, жизнерадостное настроение испарилось как дым. Он не мог освободиться от этого волнующего, душещипательного ощущения, которое всё ещё было так свежо в памяти. Ему  казалось, что всё это произошло наяву, в жизни. Он не хотел верить в то, что все его видения –  лишь плод нездорового воображения. Что никогда ему не придётся встретиться с такой роскошной, обворожительной женщиной в жизни и испытать то, что он испытал во сне. Это горькое болезненное чувство, как острый нож входило в его расстроенное, растрёпанное сознание, от чего нарастающая как снежный ком агрессия и враждебность ко всему окружающему поднимались незримой могучей волной во всём его организме. 
Переступив порог родного учреждения, он уныло побрёл по тёмному коридору к себе в отдел. Машинально кивая головой, он равнодушно отвечал на приветствия сослуживцев. Вот знакомая дверь и он уже на своём рабочем месте. Сняв пальто и шапку, Модест Петрович сел за стол. Открыв папку, он машинально стал считать и записывать данные. Втянувшись в привычную работу, он не заметил, как пролетело время. Вдруг кто-то остановился возле него и, положив бумаги на стол, вежливо поздоровался. Подняв голову, Модест Петрович замер в изумлении. Виолетта Владимировна стояла перед ним и спокойно смотрела прямо ему в лицо.
Взглянув на неё, Филиппенко потерял дар речи и ничего не мог сообразить. Женщина, открыв рот, о  чём-то спросила его. Но для Модеста Петровича всё происходящее было как в немом кино. Только прекрасные глаза, лицо, рот и постоянно двигающиеся губы.
- Модест Петрович, вот отчёт. Я закончила проверку за прошлый квартал, - как сквозь какую-то толстую кирпичную стену, издалека, глухо донёсся голос.  Опустив голову, Филиппенко беспомощно задвигал руками по столу, стараясь скрыть своё волнение и испуг. Через минуту, пугливо, искоса глянув на женщину, он невнятно пробормотал:
-  Хорошо, хорошо я посмотрю.
- Ну, тогда я пошла, - блеснув глазами, девушка лукаво улыбнулась и, развернувшись, быстро ушла прочь.
Целый сонм буйных, необузданных, ярких картин и дум ворвались в  возбуждённое сознание этого человека. Жуткий хаос и столпотворение ещё долго бушевали в его маленькой запуганной душе.